Ему понравился мой ответ. Он рассмеялся и проговорил:
– А ты хорош.
Я редко слышал похвалу от брата и, обрадовавшись его реакции, все-таки аккуратно сказал:
– Ты же не умеешь рисовать.
– Художники не только рисуют.
Я попытался вспомнить, были ли какие-то особые таланты у Гордея в лепке или резьбе по дереву, но нет… Однако я не стал возражать, чтобы не накалять атмосферу.
– Для этого, наверное, нужно поступать в художественный колледж или вуз, – заметил я.
Гордей только пожал плечами.
– А как ты поступишь?
– Как-нибудь поступлю, – уклончиво ответил он.
Я не стал на него давить с этой темой. Мне нравилось, как мы сидим и болтаем, и я надеялся, что больше никто не придет.
Тогда и забарабанили в люк.
Все сразу стало обычным. Гордей, поднявшись, шутливо ударил меня шариком по голове и открыл дверцу в крыше.
Через квадратную дырку мигом вылез чумазый Жора, за ним близнецы Макс и Артем, потом Рома. На спине у последнего болталась гитара в чехле. Парни тут же начали громко разговаривать, выкрикивать, гоготать гиеньим смехом, и я почувствовал себя лишним, хотя они пришли на мой праздник.
Жора, глядя на меня, насмешливо сказал:
– Так, пацаны, у нас тут детский день рождения! Так что ведем себя прилично и не материмся при маленьких, хорошо?
– Заебись, – язвительно согласился я.
И они снова заржали. На меня накатило раздражение: почему они такие противные? Как тупые свиньи.
Парни начали дербанить наш с Гордеем рулет: я смотрел, как их пальцы опускаются прямо в шоколадный крем, разламывая куски бисквита на части, и мне делалось совсем тошно. Они ели, пачкая в шоколаде рот, и просили Рому что-нибудь сыграть.
Я решил, что он сейчас начнет читать рэп про «крутые тачки и баб», потому что подобная музыка вызывала у меня такие же ассоциации с глупостью, как и вся их компания.
Рома вытащил гитару из чехла, перекинул через плечо затертый ремень, выпрямился и сразу вдруг показался умнее. Будто смущаясь, он обвел нас взглядом. Я заметил, что у него большие грустные глаза, какие обычно бывают у маленьких детей, и это было единственным, что мне в нем понравилось. Рома не был страшным, нет, просто он был по-обыкновенному красив. Бывает такая «журнальная» красота, когда смотришь на человека и понимаешь, что еще более идеальным его лицо быть просто не могло, но все равно ощущение от него… Пустое и глупое. И это скучно.
Вот таким и был рыжий Рома, за исключением огромных глаз.
Он зачем-то гулко постучал по корпусу гитары. Потом провел пальцами вниз по струнам. И запел – отрывисто, нервно и оттого очень искренне.
Вначале песня действительно напоминала рэп, Рома скорее проговаривал слова, чем пел их:
Брызги за кормой сверкали так ярко,
С миром упокоится на дне яхта…
Я не знал эту песню, но захотел узнать. Рома сбивчиво играл и пел негромко, но чисто.
Слова были странными, они не складывались у меня в цельный сюжет, как это бывало с другими песнями, а создавали неясные образы в голове.
…Мне сегодня не найти себе места,
Мне сегодня стало на Земле тесно…
«Мне тоже», – скорее почувствовал, чем подумал я.
Отчего-то казалось, что Рома поет мне и про меня и что он смотрит на меня и ждет от меня реакции, но это было не так – всякий раз, когда я пытался поймать его взгляд, то понимал, что он на меня не смотрит.
…Бешено колотится в груди кто-то:
«Выпусти меня отсюда, выпусти меня отсюда!»[1]
Песня затихла. Рома прижал струны ладонью, и они скрипнули под его пальцами. Все молчали.
Потом Гордей спросил меня:
– Ну как тебе?
Я не ответил. Это была одна из тех ситуаций, про которые не нужно ничего говорить. С ними хорошо помолчать в унисон.
А еще я почувствовал, как теплое приятное чувство медленно разрастается у меня в груди. И подумал: «Только не это».
Я не мальчик
Я знал, что многие девочки из моей школы начали заводить свои первые отношения еще в пятом классе. Юных воспитанниц православной гимназии редко смущало, что добрачные связи с пускай невинными, но поцелуями и объятиями – это не совсем одобряемо Господом и Церковью. Девчонки каждую перемену, прячась от учителей, шушукались о мальчиках. Объектами их обсуждений были, кстати, вовсе не наши одноклассники, а парни из старших классов и даже выпускники. Я знал, как некоторые из них сохнут по Гордею, но родство с ним не делало меня лучше в глазах остальных. Даже наоборот, я то и дело слышал: «Удивительно, что они вообще родственники». Справедливости ради, я тоже внутренне глумился над ними, над их искренней верой, что Гордей как-то по-особому посмотрел на одну из них или улыбнулся. На самом же деле мой брат понятия не имел, кто они все, и ничуть о них не думал.
Но вот теперь и я попал в эту ловушку. Пускай Рома выглядел и не таким взрослым, как Гордей, ему было пятнадцать, а мне тринадцать, и это казалось непреодолимой пропастью. По собственному брату я знал, какое пустое место, какое ничто представляют собой девочки-младшеклассницы в глазах таких больших и сильных парней, и не питал особых иллюзий насчет себя и Ромы: если шансы Василисы в данном случае стремились к нулю, то шансы Васи и вовсе уходили в минус.
Когда я вспоминал, за кого меня все считают, меня начинали мучить переживания, что я сильно зациклился на мальчике, а это неправильно. Если я изображаю из себя парня, то мне нельзя влюбляться в парней, иначе все решат, что я голубой, хотя дело совсем не в этом. Это из-за Лисы, она лезет из меня наружу со своими девчачьими глупостями, но я должен ее игнорировать: Лисы больше нет. Она есть только в школе, она часть кабинетного антуража, как парта или меловая доска, но не более того. За пределами класса Лисы нет и никогда не будет.
Но как это свойственно человеку – мы цепляемся за любую, даже самую эфемерную надежду. И когда Рома поинтересовался у меня, как мы с Гордеем устраиваем подставы на дорогах, а затем, выслушав, предложил: «Хочешь тоже так сделаем, но разделим пополам?» (пополам, а не 30 %!), то я, конечно, тут же понадеялся, что Рома в меня влюблен. Может, он пока сам не понял, что влюблен, но чувствует эту нашу особую связь, и когда я ему скажу, что я девочка, то все обязательно получится!
Мы условились встретиться на скейт-площадке возле парковки большого торгового центра, и Рома был идеален в тот день – в красной клетчатой рубашке, в бордовой шапке, надвинутой на глаза, и с потертым скейтом под ногами. Словно герой, сошедший с экранов американских подростковых фильмов. Я помнил, что в первую нашу встречу он вовсе не показался мне таким, а уж история про его маму и джинсы Levi’s совсем меня от него оттолкнула, но теперь, после той песни, что-то переменилось.
Увидев меня издалека, он сказал: «Йоу» – и показал непонятный знак пальцами. Я не знал этого специального «языка крутых», поэтому просто кивнул ему. Вообще я уяснил такое правило: если не знаешь, как в обществе парней выглядеть на одной с ними волне, можно молчать и хмуриться – тогда покажешься загадочным, а не лохом.
Рома разогнался и поехал на доске в мою сторону – быстро и не останавливаясь. Я испугался, что он собьет меня, как кеглю в боулинге, но в последний момент он, скрипя подшипниками на маленьких колесиках, затормозил. Махнул головой, поправляя рыжую челку, и спросил:
– А ты катаешь?
Я отрицательно покачал головой. И нахмурился. Чтобы он понял, что не катаю не потому, что лох, а потому что просто… Не такой, как все, просто, вот!
– Хочешь, научу? – предложил он.
И тогда я перестал хмуриться. Радостно закивал.
Кататься по прямой – легко, я почти сразу встал и поехал. Рома даже сказал, что я молодец, что не у всех получается сразу удерживать равновесие, и принялся показывать, как делать разные трюки, но я запомнил только один – олли. Потому что у меня получилось его выполнить с третьего раза. Тогда Рома одобрительно похлопал меня по плечу и сказал:
– Супер, братан!
А я ответил:
– Спасибо, бро!
Сначала я испугался внезапно напавшей на меня развязной нахальности: может, это было странно, может, парни вроде нас обычно не говорят «бро»? Но Рома не заметил никакой ошибки, так что я успокоился: все в порядке.
Развеселившись, мы не захотели сразу бежать под колеса машин и решили сначала подняться на фудкорт торгового центра купить по мороженому. По дороге Рома говорил:
– Знаешь, ты кажешься гораздо умнее, чем другие парни твоего возраста.
– Правда?
Мне было приятно, что он так думает.
– Ага, – кивнул он. – Когда я был в седьмом классе, все мои одноклассники были тупицами. Девчонки еще ничего, даже умные в основном, а пацаны как из детского сада.
Я чуть было не ответил: «Мне кажется, девочки в принципе умнее мальчиков», но вовремя опомнился: нельзя так говорить! Если играешь за команду мальчиков, значит, надо за нее и топить, иначе все заподозрят неладное.
Чтобы отвести от себя любые гендерные подозрения, я сказал:
– Да брось, парни очень умные, смотри сколько ученых – и почти все мужчины.
– Это потому что раньше женщины не получали образование, – внезапно выдал Рома. В его тоне мне послышалась готовность спорить. – Это называется эффектом Матильды – вклад женщин в науку постоянно обесценивают. Даже сейчас, если будет какая-нибудь конференция, организаторы решат, что ученый-мужчина в качестве докладчика выглядит авторитетней, чем женщина, – так и будет, запомни мои слова, потом сам начнешь замечать!
Меня удивила эта жаркая речь – не знаю, что тронуло меня больше: само желание Ромы защитить вклад женщин в науку или тот факт, что он столько всего знает. И уж конечно, сама тема монолога была для меня неожиданной: казалось бы, где Рома со своими крадеными джинсами и где права женщин.