Я осторожно сказал:
– Он нормальный был… Тот мужик… Когда ты убежал, сказал мне: «Хочешь – беги и ты».
– И че ты не побежал? – хмыкнул брат.
– Ну ты побежал, а толку?
– Справедливо, – кивнул Гордей, и от этого жеста кровь из носа потекла сильнее. Он снова запрокинул голову.
Мы смотрели вдаль на фигуры родителей – с такого расстояния они казались совсем чужими друг другу, словно два незнакомца. Дрогнувшим, будто не своим голосом Гордей вдруг произнес:
– Тебя они хотя бы обняли.
«И правда», – с изумлением понял я.
– Хочешь, я тебя обниму? – тихонько предложил я.
Брат покачал головой.
До дома шли молча.
Всякий грех прощаем
Суд над Гордеем прошел в ускоренном порядке, без разбора доказательств и вызова свидетелей, потому что он полностью признал свою вину. Его оштрафовали на тридцать тысяч рублей и отпустили «с Богом» (судья, дочитав приговор, так и сказал, хлопнув молоточком: «Все, иди с Богом»).
Настроение у брата было хорошим. Вернувшись домой, он с показным сожалением сказал отцу:
– Как жаль, что личное дело испорчено, да?
Но папа прекрасно уловил эту глумливую иронию и жестко ее пресек:
– Ты что же, считаешь, это помешает тебе стать священником?
Будто что-то вспомнив, Гордей кивнул:
– Ах, как я мог забыть, среди попов же полно бандитов…
– Нет такого греха, который не смог бы простить Господь, – сдержанно ответил отец. – Если человек оступился, это не значит, что ему закрыт путь к Богу. Иной, глубоко осознавший свой проступок и раскаявшийся в нем, бывает ближе к Богу, чем показушно добросовестный христианин.
После этих слов Гордей заметно поник и не стал ничего отвечать.
Близился последний месяц лета, а настроение у брата было мрачно-подавленным. Мы перестали обманывать автомобилистов. В глубине души я давно хотел, чтобы это прекратилось, но мне нравилось проводить время с Гордеем, нравилось, что что-то объединило нас. До возникновения нашего криминального партнерства он был таким холодным, таким далеким от меня, а я всегда мечтал быть ему самым близким, лучшим другом, любимым… братом?
Об эту мысль я все чаще запинался. Никогда я не думал о том, что мы были братьями, нет. В моих глазах Гордей был скорее храбрым защитником, всегда готовым спасти свою маленькую сестру от злых мальчиков… Да и девочек. Короче, от всех. Я мечтал о чувстве защищенности рядом с ним, но получил только абсолютную физическую уязвимость: он бросил меня под машину.
И теперь, когда все вдруг так резко прекратилось, я забеспокоился. Он не прогнал меня из компании старших ребят, но между нами больше не было общего дела. Мы по-прежнему иногда поднимались вместе на крышу, где Гордей пил и курил с остальными парнями. А однажды он даже попросил Жору скрутить ему косяк и впервые попробовал травку – я был там и все это видел.
Они сели рядом на бетонный блок, и Жора, лениво покуривая, спросил:
– А зачем ты все это делаешь? Ну, с машинами тогда… И трава… У тебя же батя священник, разве не грешно?
– Я такими категориями не размышляю, – ответил Гордей.
– А какими размышляешь?
– Такими, исходя из которых ты, Жора, дебил, – сказав это, брат засмеялся, как от хорошей шутки.
Жора тоже заржал, а Гордей заржал от его смеха, и они начали шутливо толкать друг друга и падать с бетонной конструкции. Я смотрел на них со стороны. Было ни фига не смешно.
Тогда я начал смутно догадываться, почему Гордей все это делал. Жора неправильно поставил вопрос: «У тебя же батя священник…» Нет, наоборот. Он делал это, потому что батя у него священник.
Похоже, Гордей надеялся, что взросление, тесно связанное с криминалом, бродяжничество и уголовная статья в личном деле – это набор отрицательных характеристик, достаточный для того, чтобы его не взяли в семинарию. Но, как выяснилось, это не имеет такого уж большого значения, когда религиозную характеристику тебе может написать друг отца, ведь добросовестные молитвы, исповеди и причащения куда важнее для семинариста, чем отсутствие судимостей. Теперь, когда отец ясно дал понять, что всякий грех прощаем как перед Богом, так и перед проплаченной администрацией, Гордей потерял интерес к воровству и автоподставам.
От неприятного сладковатого дыма у меня начала болеть голова, и я, открывая крышку люка, бросил Гордею, что пойду домой. Он махнул мне рукой.
Спустившись в подъезд, я нажал на кнопку лифта, а из него, едва он подъехал, вдруг вышла Алена с пакетом в руках.
– Ой, – сказали мы одновременно и замерли друг напротив друга в неловком молчании. Алена стояла, потупившись в пол и покачивая перед собой пакетом.
– Артем там? – наконец спросила она.
– Ага.
– Можешь тогда подняться и оставить за балкой на чердаке? – Она протянула мне пакет.
Я не спешил брать его в руки.
– А ты… Почему не сама? И что ты здесь вообще делаешь?
Алена начала путано объяснять, что она встречается с Максом, но Артем тоже в нее влюблен, и они с братом не могут ее поделить, и вот она, не желая лишний раз бередить несчастному парню душу, не хочет подниматься на крышу, а просит об этом меня.
– Но они же тебя чуть не… – Я хотел сказать «изнасиловали», но не решился выговорить это слово.
Алена поняла, но махнула рукой:
– Мы все тогда были пьяными! Я и не помню ничего.
«А я все помню», – мрачно подумал я, но не нашелся что сказать. Алена выглядела спокойной и даже счастливой, и я не знал, стоит ли доказывать, что это было ужасное зрелище, и объяснять, что случившееся с ней навсегда превратило для меня воспоминания о том дне в кошмар.
Я взял пакет у нее из рук и сделал так, как она попросила. Предварительно посмотрел, что внутри: чипсы, пиво и сигаретные блоки.
Вернувшись домой, я спросил у отца: как он считает, бывают ли поступки, которые нельзя простить? Папа однозначно ответил, что нет.
А я вот не был уверен.
Накануне первого сентября я долго не мог уснуть, а потому видел все, что происходило.
На часах было начало четвертого утра, когда Гордей поднялся с постели и, стараясь не шуметь, принялся убираться. Я не шучу, именно так – убираться. Сначала он открыл шкаф и, подсвечивая фонариком на телефоне, отсортировал свои вещи: какие-то складывал в одну сторону, какие-то в другую, третьи – расфасовал по пакетам. Затем подошел к полке с учебными принадлежностями и начал перетряхивать свои тетради, некоторые тут же выкидывал, из других вырывал листки, комкал и тоже бросал в урну. То и дело он поворачивался в мою сторону, проверяя, не разбудил ли меня, и я в эти моменты быстро закрывал глаза. Закончив с уборкой, Гордей около часа просидел в кровати с раскрытым ноутбуком, но, что именно он делал, разглядеть было невозможно.
Когда экран монитора погас, я подумал, что он все-таки ляжет спать, но вместо этого он встал, подошел к моей кровати и сел на край. Я задышал еще глубже, как будто крепко сплю.
Гордей мягко потряс меня за плечо, и я с должной театральностью раскрыл глаза и сонно повернулся к нему.
– Я решил уйти из дома, – шепотом сообщил мне брат.
– Опять?
– Да. Только теперь без тебя. И всерьез.
– Навсегда?
– Навсегда.
Мне стало тревожно. Стараясь унять неистовое сердцебиение, я сел.
– А куда?
– Не могу сказать куда. Но я не вернусь.
– Почему?
– Я не хочу быть священником и… жениться тоже не хочу.
– Ты не пойдешь завтра в школу? – глупо спросил я.
– Я пойду, но для виду. На самом деле я выйду и не вернусь.
Все эти «навсегда», «насовсем», «не вернусь» вызывали у меня какой-то леденящий ужас.
– Ты оставишь мне новый адрес?
– Я сам не знаю, где окажусь.
– Но потом дашь знать, куда поехал?
– Конечно, – ответил он тоном, каким обычно успокаивают маленьких детей. – Ты же мой брат.
Я слегка отодвинулся от него. Сказал:
– Я твоя сестра.
Гордей слегка удивился:
– Да? Мне казалось, что тебе нравилось быть Васей… Я даже решил оставить тебе свою одежду.
– Оставляй, – охотно согласился я. – Мне нравится твоя одежда. И мне нравится быть Васей, но… – Я нервно облизнул губы, стараясь подобрать слова: – Мне нравится, потому что это не я. Я никогда не хотел быть собой… Но нельзя же вечно быть не собой, да?
Гордей кивнул:
– Это точно. – Подумав, он спросил: – Я тебя запутал?
Я покачал головой:
– Нет, не ты. Другие люди.
– Другие люди… – тихо повторил Гордей, кивая так, словно он что-то понял. Затем, будто бы опомнившись, он сказал: – Ладно, ты ложись, спи. Мы еще увидимся утром.
Я кивнул, но не лег.
– Спи, – строго повторил брат.
Я откинулся на подушку, а Гордей до подбородка натянул на меня одеяло и поцеловал в лоб. А потом, помешкав, сделал то, чего я меньше всего от него ожидал, – перекрестил. Всерьез, без издевок и шуток, обычно ему свойственных.
И этот жест, так сильно контрастирующий с моим братом, заставил меня разреветься. Я вцепился в его руку, прижался мокрой щекой к ладони и начал повторять:
– Не уходи! Не уходи, пожалуйста!..
– Я не могу…
– Останься! – горячо шептал я.
Гордей наклонился к моей постели, опустил голову рядом с моей на подушку и лег на краешек.
– Я полежу с тобой, хочешь?
Я с жаром закивал, прижимая его руку к себе еще сильней. Мне вспомнилось, как мы засыпали рядом, когда были маленькие, – такое случалось, если ссорились родители. Они кричали друга на друга в соседней комнате, и мы прятались от этого крика под одеялом. Гордею было семь, а мне – четыре, и он умел читать, а я – нет. Он брал с полки вторую часть «Гарри Поттера» (единственную, что у нас была) и читал ее вслух, пока я не усну.
Я почему-то совсем забыл об этом.
Гордей ушел
Утро первого сентября было обычным: хрустящие накрахмаленные рубашки с твердыми воротничками, мой сарафан, китель Гордея, козий сыр на столе – типичное начало школьного дня.