Перед родителями Гордей ничем не выдавал своих намерений, сонно смотрел в кружку с чаем, вяло огрызался («Горик, доешь колбасу» – «Вечером доем»). Я один знал, что вечером его не будет.
Мысленно я пытался убедить себя, что брат принял правильное решение. Отец не отстанет, так что рано или поздно ему все равно придется порвать с семьей, чтобы не поступать в семинарию, какая разница – сейчас или потом? Только, видимо, ему придется бросить школу, но это ничего, он все равно сможет поступить в колледж, выучиться на художника, или скульптора, или кем он там решил быть.
Гордей поднялся из-за стола и вяло сообщил мне:
– Я пойду вперед, потом догонишь…
Мне стало ясно, что он уходит. Он специально уходит без меня, чтобы не сталкиваться опять с необходимостью прощаться и с моими слезами. Сейчас быстро обуется, выскочит за дверь и исчезнет, исчезнет навсегда, и я больше никогда его не увижу.
Эта мысль снова, как и ночью, погрузила меня в холодный липкий страх. Я вдруг почувствовал, даже не подумал, а именно ощутил всем телом, что нужно как можно быстрее обо всем сказать родителям. И едва я допустил эту мысль, как мое сознание разделилось на две части: рациональное требовало от меня молчания, оно говорило, что Гордею так будет лучше, а если я расскажу о его планах, он никогда меня не простит и в следующий раз не доверит никаких тайн. И все же была непонятная, эмоциональная, инстинктивная часть меня, которая начала вопить в моей голове: «Расскажи все родителям! Расскажи! Его нельзя отпускать!»
– Мам! – даже не сказал, а крикнул я.
Мама, в этот момент убиравшая посуду со стола, испугалась моего неожиданного оклика, ее рука с недопитым чаем Гордея дернулась, и она пролила его на себя.
– Дагосподитыбожемой! – раздраженной скороговоркой выпалила она (этой фразой она заменяла «ёкэлэмэнэ»). – Что ж ты орешь-то?
Она полотенцем попыталась промокнуть пятно на своем домашнем свитере, раздосадованно приговаривая, что я вечно лезу под руку, а потом, плюнув в сердцах, пошла переодеваться. Я так ничего и не сказал.
Первого сентября, перед линейкой, в храме проводился всеобщий молебен об успешном начале учебного года. Когда нас выстраивали по классам, я пытался найти взглядом Гордея в рядах старшеклассников, но его там не было. Он и правда ушел.
Владыка принялся читать молебен, низвергая на нас новую порцию праведной веры, и я, отвыкший от такого за лето, вдруг почувствовал отвращение к своим родителям, к этой школе, к этим священникам и учителям со всеми их занудными речами о Боге, грехе и искуплении, которые капля за каплей проникали в мое уставшее сознание. Я смотрел на других детей, и все они казались мне вымотанными, раздраженными или просто покорно-смиренными.
Почему Гордей ушел? Почему он оставил меня одного в этом месте, где я так одинок, неприкаян и где никто не желает меня понять?
Молебен закончился, и владыка выступил с напутственной речью:
– Я поздравляю вас, дорогие ребята, с началом учебного года, – говорил он. – Мне бы хотелось пожелать вам радостной и приятной учебы. Желаю вам научиться за полученными знаниями видеть руку Господа, который и создал для нас этот удивительный мир…
Речь его звучала долго и торжественно, но слова никак не складывалась в моей голове во что-то связное. Я как будто понимал обрывки фраз, а сложить их в одно предложение не получалось. Я осознал, что чувствую себя плохо, когда голос владыки стал отдаленным, словно доносился из другой комнатыы. К горлу подступила тошнота. Очертания окружающего пространства стали приглушенными, размылись цветастыми пятнами, расползлись перед глазами. Тогда я и упал.
Не в обморок, нет, просто бухнулся на колени – сам не знаю почему. От громкого болезненного удара об пол в голове немного прояснилось, и я попытался встать – за руки меня придерживали напуганные учителя. Классная руководительница вывела меня из храма под удивленные перешептывания ребят, и там, на свежем воздухе, мне стало лучше.
Наталья Валерьевна смочила платок водой из бутылки и протерла мне лицо, приговаривая:
– Ничего, ничего, наверное, от запаха ладана, такое бывает…
Позднее, когда мы возвращались в школу на классный час, я шел рядом с ней, и она придерживала меня за плечи, хотя все уже было нормально.
На классном часе все прошло как обычно: нам рассказали про новые предметы, новые порядки (девочкам запретили коротко стричь волосы) и новые цены на обед в столовой. На урок русского (его вела как раз Наталья Валерьевна) нужно будет принести сочинение «Как я провел лето». Я внутренне усмехнулся: я много мог бы рассказать об этом лете, но решил умолчать.
Потом нас наконец отпустили домой. Я долго копался, а потому выходил из кабинета последним, и Наталья Валерьевна поймала меня на пороге:
– Ты себя хорошо чувствуешь?
– Да.
Она улыбнулась:
– Передай от меня привет Гордею.
Я аккуратно закрыл дверь и пошел по коридору: там, в конце, образовалась пробка из галдящих детей. Но было в этом шуме нечто иное, совсем не такое, как на переменах, – тревожное и пугающее. Дети не кричали во все горло, а взволнованно переговаривались.
Когда я подошел ближе, все расступились, то ли как от прокаженного, то ли как от звезды, которой требуется ковровая дорожка. Смущенный этим вниманием, я остановился и спросил:
– Что такое?
Неуверенный голос в толпе произнес:
– Тебя завуч Тамара Григорьевна искала.
Я без особой причины снова почувствовал себя плохо.
– Зачем?
– Она попросила зайти к ней в кабинет.
– Зачем? – настойчиво повторил я, потому что догадался – они знают зачем.
Но все молчали. Я еще ничего не понял, но уже чувствовал, как к глазам подступают слезы.
Какая-то девочка, видимо пожалев меня, осторожно сказала:
– Говорят, в храме нашли тело мальчика.
Все зашикали на нее, но я громко переспросил:
– Тело?
– Да. Повешенное.
– В нашем храме? – очень тихо, почти безголосо произнес я.
– Не, – ответил мне другой голос. – В храме на Молодежной.
Это был папин храм.
Нет…
Нет…
Нет!
Вскрикнув, я побежал, расталкивая нерасторопных детей, которые не догадывались уйти с дороги. Я бежал не к завучу и не к директору – мне нафиг не нужно было стоять там, в кабинете и слушать сочувственные объяснения. Я не хотел видеть их лица с искусственной грустью, не хотел плакать при них. На выходе меня попытался поймать охранник, но я, вырываясь, заорал на него, заорал матом, даже сам про себя удивляясь, что знаю такие слова. Вырвавшись, я снова побежал, глотая слезы. Наталья Валерьевна видела меня, но растерянно стояла на месте с открытым ртом.
Сначала я прибежал домой – там никого не было. Не разуваясь, зашел в нашу комнату и с ужасом понял, какую стерильную чистоту навел в своих вещах Гордей. Все вещи образцово сложены, будто на полке в магазине, а школьные тетрадки лежат аккуратной стопкой на столе. Я схватил их, принялся лихорадочно листать и перетряхивать, надеясь найти хоть что-нибудь, хоть какое-нибудь сообщение, которое объяснит все. Но тетради тоже были приведены в идеальный вид – ни одной помарки на полях, ни одного лишнего слова: ни знака, ни намека, ни письма, ни его голоса, – он не оставил ничего. Исчез. Я бился в истерике и рыдал во весь голос: как он мог?!
Плача, я яростно разделся, скомкал и кинул в шкаф школьное платье; потом, взяв со стула старые вещи Гордея, которые носил последние месяцы, зарылся в них лицом. Глубоко вдохнул, словно это помогло бы мне почувствовать его запах, но они уже слишком долго были моими. Затем переоделся в них и побежал дальше.
Я выскочил в подъезд, даже не закрыв квартиру на ключ, и направился к дому на Мира, на крышу. Там я перевернул чердак: вытащил из-за балок все спрятанные пакеты, заглянул в раскрытые сигаретные пачки, обшарил каждый угол. Как загнанная собака, я метался по чердаку туда-сюда, надеясь найти хоть что-нибудь. В отчаянии я упал на колени и горько-горько заплакал. А потом я сунул руки в карманы ветровки и вдруг нащупал там небольшой бумажный прямоугольник. Сначала подумал, что это старая завалявшаяся купюра, и достал не сразу. Потом все-таки вытащил посмотреть.
Это был аккуратно вырезанный прямоугольник белой бумаги, на котором почерком Гордея было выведено: «Сера, решетки, жаровня – чепуха все это. Ад – это другие»[2]. Снизу подпись: Жан-Поль Сартр. Больше ничего.
Я осторожно свернул листок, убрал в задний карман джинсов. Из-за бега и метаний крестик выбился из-под футболки, и я, взяв его за тонкую ниточку, поднес к губам. Нитку перекусил. Затем, немного покачав крестик в руке, замахнулся и швырнул его с крыши.
Вернулся на чердак – там все было так же, как в тот день, когда нас поймали. Матрасы и пледы, уже порядком запылившиеся, лежали на месте. Не обращая внимания на грязь, я лег на матрас Гордея и завернулся в его плед. В голове у меня было только одно: «Это моя вина… Я позволил ему уйти… Это моя вина…».
Дорогой Бог
«Дорогой Бог, в последнее время я очень много о тебе думаю. Почти так же много, как в тот год, когда меня отправили учиться в православную школу. Я был маленький, но не думать о тебе было невозможно, учителя только про тебя и говорили. Все считают, что тебе виднее, кому жить, а кому умирать, и что у тебя там, на небесах, все шито-крыто или типа того. Родители говорят, что ты добрый, всех любишь и всем помогаешь, что мы все твои дети и нелюбимых детей у тебя нет.
Но мой брат в тебя никогда не верил. Он говорил, что тебя нет и что жизнь гораздо шире твоих ограничений. Я думаю, он ошибался. По всему миру каждый день умирают чьи-то любимые люди. Я не хочу жить с мыслью, что тебя нет и ты не несешь за это никакой ответственности. Я хочу, чтобы ты был и чтобы ты ответил мне за это. Родители правы: ты существуешь. Но ты не такой, как о тебе принято рассказывать. И знаешь что, Бог? Я тебя не боюсь. И мне от тебя ничего не нужно. Если хочешь, можешь убить всех людей на планете или сделать так, чтобы я перестал существовать, мне плевать. Уничтожь все живое, взорви эту планету, погаси все звезды – тебе ведь ничего не стоит! Но самое главное: иди к черту».