Это письмо, которое я написал Богу. На похоронах я положу его в гроб, и Гордей передаст этому парню весточку от меня.
Гордей мертв. Именно так. Страшное слово, но куда более честное, чем «покинул нас», «вознесся на небеса» и прочая чушь. Он умер.
У-м-е-р.
Поднялся на колокольню в храме и повесился на деревянной балке.
Папа сказал: «Гордея больше нет». Тоже боится слова «смерть», хоть и священник.
Первая в жизни ночь, которую я провел не сомкнув глаз, – ночь без Гордея.
Накануне вечером родители поздно вернулись домой. Мама привалилась к стене в коридоре, и я подумал: она такая белая, что сливается с этой стеной. Папа сел рядом, на пуфик, и закрыл лицо руками.
Глянув на них, я развернулся и пошел обратно в комнату. Тогда-то папа и сказал мне:
– Гордея больше нет.
«Я знаю», – мысленно ответил я.
Лег в постель, но никак не мог свыкнуться с тем, что соседняя кровать пустует.
Первая ночь без сна обычно сопряжена с тусовками и сексом. У меня – со смертью брата. Это несправедливо.
Дома теперь разговаривали тихо, почти шепотом. Папа говорил, что Гордей виноват перед Богом, поэтому на его похороны накладывается ряд ограничений: его нельзя отпевать, по нему нельзя скорбеть и плакать, его нельзя целовать на прощание, а еще нельзя исполнять сорокоуст, нельзя ставить на могилу крест, нельзя устраивать поминки. Все эти правила были невыносимы для мамы, но строго чтились отцом. В нашем городе было только одно кладбище, и на его территории находилась церковь. Отец настаивал, что Гордея нельзя там хоронить, что это нарушает православные традиции, и в таком случае было бы правильней похоронить его за забором. У мамы от этих слов случилась истерика:
– За забором?! Моего ребенка?! За забором?!
– Ну, где-нибудь на холме…
– Ты издеваешься?! – плакала она.
– Не плачь по нему, он отрекся от Бога! – гремел отец.
Но, конечно, мама все равно плакала, несмотря на то что Бог запрещает плакать по самоубийцам. Я плакал тоже.
У меня не было сомнений: в случившемся виноват сам Бог. Если бы не эти его догмы и правила, которым так слепо следовал отец, он бы не давил на Гордея, и Гордею бы не казалось, что «ад – это другие», и он бы никогда не убил себя.
В день похорон на кладбище было полно людей. В гимназии заказали школьные автобусы и привезли всех желающих: получилось тридцать-сорок одних только детей – большинство из старших классов, но были еще и хлюпающие носами младшеклассницы, влюбленные в Гордея. Я искал взглядом Рому, но его не было.
Все столпились вокруг деревянного ящика, в котором лежал мой брат. Я пробрался через толпу поближе, и люди пропускали меня, перешептываясь:
– Это сестра, пропустите сестру.
Я думал, что будет ужасно увидеть его труп, что он будет обезображен до неузнаваемости (родители что-то говорили про сломанную шею и след от веревки), но Гордей выглядел совсем обычным, разве что бледным, но не страшным и не ужасным. Он выглядел собой: прикрытые веки, умиротворенное, спокойное лицо, уголки рта приподняты вверх, будто ему снятся приятные сны. В какой-то момент я почти поверил, что это шутка, что сейчас Гордей откроет глаза, подмигнет мне и скажет всем: «Ха, поверили? А это был пранк для ютуба!»
Чертов ты пранкер, Гордей.
Лицо брата оставалось непоколебимым, а грудь не вздымалась от дыхания, и как бы долго я ни старался уловить хоть какие-то признаки жизни, я совершенно точно их не находил. Никаких сомнений: мой брат мертв.
Как это все ужасно странно! Еще несколько дней назад он лежал рядом со мной на кровати, а теперь его зароют в землю, потому что в нем не осталось ничего, совсем ничего, что делало его живым человеком, моим братом. Больше нет его голоса, его смеха, его едких ухмылок и обидных шуток, его желаний, его планов и стремлений, все ушло, кануло в небытие, исчезло, будто никогда и не существовало. И куда все это делось?
Я впервые подумал о том, как смерть все обессмысливает. Что мне делать, если после смерти ничего нет? Что мне делать, если мы с Гордеем больше никогда не увидимся? Тяжело не верить в Бога: вера дает надежду, а неверие ее отбирает.
Родители встали в первый ряд, рядом со мной. Другие люди подходили к отцу, жали ему руку, а нам с мамой просто кивали. Иногда кто-нибудь дотрагивался до моего плеча. Я не понимал, зачем они это делают, и, когда смотрел им в лицо, гадал: ждут ли от меня какого-то жеста в ответ? И если да, то какого?
Одной женщине, кажется учительнице Гордея, я улыбнулся, но ее это смутило.
Перед тем как опустить гроб в землю, нужно было попрощаться, но отец строго-настрого запретил нам с мамой прикасаться к телу, а уж тем более целовать его. Отец подошел к гробу первым: он долго смотрел на Гордея, но даже не дрогнул в лице. Потом, сжимая в кармане пальто свое письмо, к гробу прошел я. Не дотрагиваясь до тела, я аккуратно опустил листок рядом с рукой Гордея и прошептал:
– Это – для Бога. А тебе – добрых снов.
Слезы то и дело подкатывали к горлу, но я упорно проглатывал неприятный плотный комок, помня, что плакать запрещено.
Когда я вернулся на место рядом с отцом, он негромко спросил:
– Что ты там оставила?
– Это наше личное…
– Нельзя свои личные вещи оставлять в гробу.
– Почему?
– Примета плохая.
– Ты же священник, пап…
Наш тихий спор нарушил пронзительный крик – надрывный, давящий, почти нечеловеческий. Все вздрогнули, вороны разлетелись с деревьев. Мама нарушила все правила.
Она плакала и обнимала Гордея, повторяя:
– Сыночек мой!.. Что же ты наделал!..
Сначала никто не решался оттащить ее от гроба, но потом она сделала совсем непозволительную вещь на похоронах самоубийцы: она начала молиться.
– Упокой, Господи, душу раба твоего, спаси душу сына моего, забери его в Царствие Небесное, не презри моления моего…
– И иди к черту, – случайно вырвалось у меня вслух. Сам не знаю почему.
Этого никто не заметил, потому что все засуетились, оттаскивая маму от Гордея. Папа и его друг взяли ее под руки, но она не хотела идти и падала на колени, а они тащили ее по земле, подальше от гроба, приговаривая, что ей нужно успокоиться.
– Сам успокойся, придурок, – прошептал я, зная, что на меня никто не обращает внимания.
Гроб после этого быстро закрыли и подойти больше никому не дали. Вскоре его начали опускать в землю. Папа в стороне успокаивал маму, и из всей семьи я один смотрел на это зрелище. Крест на могиле Гордея установили не православный, а небольшой металлический, как знак «плюс», без всякой церковной атрибутики. К нему была прибита табличка с именем и годами жизни.
Гордей Миловидов
09.01.1997–01.09.2013
Когда люди стали подходить к могиле и оставлять цветы, мама тоже, медленно и покачиваясь, подошла и прислонила к знаку «плюс» большой венок. Потом так же медленно пошла к машине, где ее ждал отец.
Толпа поредела, и я подошел к венку, который оставила мама. Развернул траурную ленту, читая надпись: «Во всех грехах он был ребенок нежный, а потому прости ему, Господь»[3].
Тогда я и не выдержал. Обхватил себя руками, сел рядом на корточки и беззвучно заплакал.
Перформанс
В первые дни после смерти Гордея мысли у меня скакали от острой жалости к нему до непримиримой ненависти. Иногда я просыпался и понимал, что злюсь: «Какая же это подлая трусость, – думал я. – Подумаешь, заставляли стать священником. Много кого заставляют, этого ведь еще не обязательно делать! Можно было правда уйти, а не вот так вот… Какой трус, а я и не знал, что он такой…»
На следующий день после похорон, когда я возвращался один из школы, неподалеку от дома меня остановила женщина с микрофоном (на поролоновой насадке значился логотип известного телеканала), за ней стоял мужчина с камерой. Без лишних слов женщина сунула микрофон мне под нос и спросила:
– Тебя зовут Василиса?
– Да, – испуганно ответил я, подумав, что натворил нечто такое, о чем узнали все телеканалы страны.
– Гордей – твой брат? – Задавая вопрос, женщина подносила микрофон к своему лицу, а потом снова к моему носу.
– Да, – буркнул я, отшатываясь от микрофона.
Ее голос неожиданно стал приторно-ласковым:
– Скажи, пожалуйста, он накануне не говорил тебе о своих намерениях? В смысле о том, что хочет убить себя.
– Я знаю, что такое «намерения», – хмуро ответил я.
– Извини. – Она натянуто улыбнулась. – Так что, он ничего такого тебе не говорил?
– Нет. – Я снова попятился, понимая, что происходит что-то странное.
– У вас были хорошие отношения? – не унималась женщина.
Я развернулся и начал уходить, сначала быстрым шагом, потом побежал. Только в подъезде до меня дошло, как это будет ужасно смотреться со стороны. Эта дура растолкует мой побег по-своему: мол, бедная девочка не выдержала вопроса об отношениях с братом.
На самом же деле мне был непонятен такой интерес к истории с Гордеем от крупных телеканалов. Инцидент с этой женщиной был похож на журналистскую охоту за участниками событий, какую показывают обычно в американских фильмах.
Вернувшись домой, я первым делом включил телевизор и стал дожидаться выпуска новостей, который начинался в три часа дня. Родителей дома не было – обычно в это время они оба были в церкви, но после услышанного в новостях я в этом засомневался.
Сначала ведущая бегло огласила весь список событий, о которых пойдет речь в выпуске, и последним было:
«В Миротворске прошли похороны шестнадцатилетнего подростка, повесившегося в храме Архангела Михаила. Что известно об этой трагедии на сегодняшний день?».
Мне пришлось полчаса ждать, пока пройдут новости про фестиваль хлеба в Москве, падение курса рубля и действия президента Америки, который, как обычно, не прав. Потом заговорили про Гордея. Имени его, правда, не озвучивали, но я понимал, что речь идет о нем.