Мужской голос за кадром пафосно вещал:
– Первого сентября, в традиционный для всех школьников и учителей праздник, в Миротворске прогремела трагедия: на колокольне храма Архангела Михаила было обнаружено тело подростка. Официальная версия произошедшего – добровольный уход из жизни. Следов борьбы и насилия на теле не найдено, но одноклассники и учителя в один голос твердят: это так на него не похоже.
Дальше показали интервью нашей директрисы – сухая и прямая как спичка, она стояла с черным платком на голове и с немигающим взглядом сообщала, что Гордей был очень хорошим мальчиком, может быть, иногда непослушным, но в общем-то никто и подумать не мог, что он на такое способен.
Затем репортаж продолжился:
– О подростке известно немного: учился в православной гимназии на четверки и пятерки, особых проблем с ним не было, с одноклассниками был в хороших отношениях, рос в семье священника. Остается неясным, почему благополучный подросток решил уйти из жизни. Как итог: храм Архангела Михаила должен быть закрыт, пока не будет проведен обряд переосвящения.
На экране возникло лицо настоятеля храма – полного пожилого мужчины с реденькой бородой. Трубным голосом он говорил:
– После совершенного в храме самоубиения храм считается оскверненным. По правилам, он должен быть закрыт. Сейчас там проводится доследственная проверка, а потом будет проведен обряд переосвящения.
Далее вновь последовал голос за кадром:
– Таким образом, на данный момент в Миротворске остается всего два действующих храма: на территории православной гимназии и на Александровском кладбище. Прихожане жалуются, что обе церкви не так удобны для регулярного посещения.
Дальше давали интервью какие-то бабушки, которые рассказывали, почему им неудобно добираться до других церквей, и я выключил телевизор.
Натянув одежду Гордея, я вытащил его велик с балкона; голос отца в моей голове назидательно ворчал, что пользоваться вещами умерших – плохая примета. Я игнорировал этот странный сплав христианско-языческих бредней и уже катил на велике к храму Архангела Михаила.
Он был не просто закрыт, а огорожен красно-желтой лентой – за этой лентой крутились двое полицейских и несколько репортеров. Опасаясь, что журналисты могут снова со мной заговорить, я не стал задерживаться и поехал дальше.
В тот момент поступок Гордея открылся мне под другим углом: репутация отца как священника теперь испорчена. Возьмут ли его служить в другое место после того, что случилось? Теперь горожане будут ходить мимо и знать: храм закрыт, потому что в нем повесился сын священника. Гордей превратится в городскую легенду, в байку, которую будут рассказывать случайным приезжим. Наверное, эта история начнет обрастать выдуманными деталями, но ее основа останется неизменной. Даже когда не будет в живых ни родителей, ни меня, ни других свидетелей этих событий, уже совсем другие люди, люди двадцать второго века, будут ходить в этот храм и рассказывать легенду о Гордее.
Жуткая догадка обожгла меня: может быть, он того и добивался? Что, если это был не суицид? То есть нет, и не убийство, конечно, какое пытаются разглядеть любители запутанных детективных историй, но, может, в основе его самоубийства было не желание умереть, а… перформанс?
Я опять закрутил педалями – в этот раз по направлению к кладбищу. Новая волна злости бушевала во мне: превращение своей смерти в шоу – как гадко по отношению к нам. Я уже не знал, чего хотел больше: думать, что он просто бунтовал против участи священника, или разглядеть в его поступке огромную насмешку над всеми нами.
Подъехав к кладбищу, я бросил велосипед у ворот и побежал в самый конец, к забору. Именно здесь было решено похоронить брата, на максимальном удалении от храма. Говорят, где-то там же, на окраине, был похоронен местный насильник.
Приблизившись к могиле, я увидел Рому: он сидел рядом с холмиком на земле и пересыпал песок из одной ладони в другую. Заметив его еще издалека, я замедлился, мне не хотелось сталкиваться с чужим горем и чужими слезами – и без того было тошно. Но Рома, кажется, не плакал, и поэтому я приблизился.
Услышав мои шаги, он поднял голову и даже слегка улыбнулся:
– Привет.
– Привет, – ответил я и сел на землю по другую сторону холмика.
Когда я сюда бежал, подгоняемый злостью, то думал, что мне нужно высказаться, нужно наорать на этот дурацкий знак «плюс», сказать все, что я думаю о Гордее и его глупом поступке. Но теперь, увидев Рому, я стушевался: моя злость, будто морская волна, вздыбилась и тут же упала.
Какое-то время мы сидели молча. Потом я спросил:
– Ты знаешь, почему он это сделал?
Рома покачал головой.
Тогда, словно желая убедить самого себя, что в поступке Гордея все-таки была какая-то душевная боль, какая-то травма, я спросил:
– Он гей?
Рома ответил не сразу, а немного погодя:
– Это разве имеет какое-то значение?
– Имеет! – с горячим напором ответил я. – Я хочу знать, что у его смерти была хоть какая-то… нормальная причина! Что он действительно страдал, что ему было плохо, и поэтому он это сделал. – Я едва не плакал.
– Ты хочешь знать, что он страдал? – переспросил Рома.
Это звучало по-дурацки. Я уткнулся головой в колени и заплакал.
– Я просто не хочу думать, что он сделал это все просто по приколу, – честно признался я. – Что он обрек нас на мучения, чтобы потом все так… забавно завертелось. Храм закрыли, папу отовсюду погнали…
– Может, он ему так отомстил?
– Разве это стоило его жизни? – Я вытер мокрые щеки о джинсы на коленках. – Ты знал, что он хотел быть художником?
– Да. Я тоже об этом думаю.
– О чем? – спросил я.
– Об акционизме. Что он мог видеть это так.
– Ужасно, – только и смог выдохнуть я.
– Но что теперь гадать? Только ему одному это было известно. Записки он не оставил.
– Оставил. – Я сунул руку в карман ветровки и вытащил оттуда белый прямоугольник с цитатой Жана-Поля Сартра. Протянул его Роме.
Прочитав, Рома заметил:
– Звучит так, будто ему правда было плохо.
– И в какую версию мне тогда верить? – растерянно спросил я.
– Не знаю. – Рома пожал плечами. – Он ведь не написал здесь: «Прошу расценивать мой поступок как перформанс». Ничего такого. Он просто говорит, что ему было плохо среди людей. Верь ему. – С этими словами он вернул мне записку.
Собравшись уходить, Рома спросил меня напоследок:
– Ты еще считаешь себя мальчиком?
Я ответил, пожалуй, слишком жестко:
– Умер мой самый близкий человек. Все остальное для меня – одна хреновина. Мне нет больше никакого дела до этих игр в мальчика.
Рома, кажется, растерялся:
– Просто… Ты все еще в его одежде.
– Потому что у него крутая одежда, – отрезал я. – Ношу что хочу, кто мне запретит? И говорю, как хочу: «пошел» или «пошла» – какая разница? Просто слова, которые придумали люди. А я их могу и перепридумать. Если я не могу быть девочкой в десятой степени, это еще не значит, что я вообще не могу быть девочкой.
Рома, будто напугавшись моей отповеди, оправдываясь, сказал:
– Я просто спросил…
Он ушел, и все случившееся придавило меня разом. Я посмотрел на табличку с именем Гордея и решил: буду ему верить. Теперь найдется достаточно людей, которые назовут его грешником, манипулятором, глупым подростком или просто слабаком, и мне нельзя быть одним из них, потому что он мой брат. Я знаю: если он так поступил, значит, по-другому поступить просто не мог. И Гордей не простит мне сомнений.
Лунатизм
Я видел на экране телевизора свое лицо за размытым пятном, но все равно знакомое мне и легко узнаваемое своей квадратной широтой. Два сдавленных «да», одно «нет», и я убегаю, а журналистка скорбно смотрит в камеру и говорит, как это печально, когда семейные трагедии подрывают психику детей.
Родители были возмущены. Мама тут же принялась звонить в редакцию телеканала и выяснять, на каком основании они взяли интервью у ребенка без ведома родителей. Те лишь ответили, что лицо скрыли – значит, все в порядке.
Отца очень вежливо поперли из епархии. Очень вежливо – это значит велели отдохнуть после случившегося, прежде чем снова возвращаться к службе. На самом же деле за этим стояло глубокое недоверие к нему как к священнику. Пока шли доследственные проверки по факту суицида в храме, по городу поползли разные слухи: от совсем мистических – что бедным мальчиком овладели бесы – до сугубо психологических, мол, Гордея изводил отец-тиран. Так или иначе, подобная трагедия в судьбе священнослужителя ставила под вопрос его компетентность. Люди перестали доверять папе, считая, что у хорошего попа дети не вешаются.
Так что вскоре отец решил отправиться в Москву, чтобы, как он это сам назвал, «прощупать почву» – быть может, примут в столичную епархию. Папе очень хотелось уехать туда, где о нас никто не слышал, но я начинал сомневаться, что найдется такой город – поступок Гордея прославил нашу семью на всю страну.
Накануне папиного отъезда мне впервые со дня смерти приснился брат. В моем сне стоял безмятежный летний день, мы гуляли с Гордеем по городу – но не потому, что шли на крышу, и не потому, что планировали стрясти с кого-нибудь денег, а просто так. Кажется, при его жизни мы ни разу не гуляли просто так.
Когда солнце начало клониться к закату, Гордей спросил, хочу ли я посмотреть на город с высоты церковной колокольни.
– Хочу! – радостно ответил я, но ощущение спокойствия тут же сменилось гнетущим ужасом.
Зачем я согласился?!
Мы оказались в церкви, перед длинной витиеватой лестницей. Если посмотреть вверх – лестнице не видно конца. Гордей быстро начал подниматься, а я – следом, но почему-то мне подъем давался не так легко, как ему. Ноги отяжелели, и я еле-еле ими перебирал. Гордей тем временем опережал меня на несколько пролетов. Я хотел крикнуть, чтобы он подождал, но точно потерял голос.
В какой-то момент я снова поднял голову, пытаясь ра