Услышав это, мама закачалась, будто сейчас упадет, и я поспешил усадить ее в кресло. Она начала обмахиваться кухонным полотенцем, которое случайно унесла с собой в гостиную, а я постарался ее успокоить:
– Бред какой-то, никакой отец в студии не появится. Это просто кликбейт.
– Что? – непонимающе спросила мама. Голос ее звучал совсем жалобно.
– Ну, ложная информация для привлечения внимания, – уверенно сказал я, хотя на самом деле не верил в то, что говорю.
Я хотел переключить канал, но мама остановила меня; пришлось сесть рядом и смотреть вместе с ней.
Шли долгие пространные дискуссии про интернет, подростковые группы смерти, подстрекателей к суициду, компьютерные игры со сценами насилия и даже про сатанистов («Не просто же так он выбрал именно церковь!» – авторитетно заявил депутат Госдумы). Я удивлялся, как все эти люди не видят более очевидной связи: он выбрал церковь, в которой служил наш отец. Во всем поступке Гордея проглядывался жуткий символизм, но «эксперты» предпочитали этого не замечать.
Впрочем, и хорошо, что не замечали. Мне не хотелось, чтобы они разгадали Гордея, собрали его, как кубик Рубика. Пусть копаются в своих версиях про интернет и жестокие игры.
Когда ведущий наконец объявил, что сейчас в студии появится отец мальчика, мама расплакалась еще до того, как увидела папу. И это действительно был он.
Пока отец шагал к своему дивану через всю студию, никто ему не хлопал. Одет он был совсем обыкновенно: свитер, джинсы, ботинки. Бороду остриг очень коротко, как никогда раньше, будто бы хотел стереть схожесть со священником. Я заметил, что взгляд у него странный, провинившийся и выглядит он весь как-то съеженно, вот-вот начнет за что-то оправдываться. Впрочем, ясно за что.
Папа сел на диван рядом с «подростковым психологом» – так была подписана та женщина, которая авторитетно заявляла, что подростки чувствуют себя одинокими, уходят в социальные сети, а в социальных сетях какие-то злодеи убеждают их, что смерть – это отличная идея.
– Да зачем он это? – в сердцах возмутился я.
Мама сквозь слезы сказала:
– Они деньги предлагали.
– Кто?
– С этой передачи звонили, предлагали деньги за участие. Я категорически отказалась, и он вроде как тоже, но вот… – Она снова сдавленно заскулила в кухонное полотенце.
Внутри меня смешались отвращение (к отцу) и жалость (к матери). Еще не разобравшись, что я обо всем этом думаю, я попытался утешить маму:
– Он, наверное, просто переживает, что денег теперь не будет… Раз он больше не служит…
– Не надо! – вдруг резко оборвала меня мама. Она подняла голову, и я увидел, как моментально высохли ее слезы.
– Что «не надо»? – испугался я.
– Не надо искать благородные причины для подлых поступков. Их не существует.
Этот праведный гнев словно привел маму в чувство. Перестав рыдать, она продолжила смотреть передачу.
Ведущий спрашивал у отца, хорошие ли у того были отношения с сыном, а папа говорил то, что не имело никакого отношения к действительности. Мол, конечно, хорошие, Гордей всегда обращался к нему за советом, хотел быть, как он, – священником, они много говорили о его будущем…
Кто-то из приглашенных «экспертов», депутат или журналист, спросил:
– Стать священником – это было его решение или вы его к этому подталкивали?
И глазом не моргнув отец мигом ответил:
– Конечно, его.
– То есть вы ни в чем на него не давили?
– Ни в коем случае.
Ведущий, порадовавшись тому, в какое русло заходит разговор, поддержал тему:
– Некоторые считают, что он мог совершить этот поступок из-за плохих отношений в семье. Вам как кажется, это возможно?
– Нет, у нас у всех с Гордеем были отличные отношения.
Но ведущий продолжал давить:
– Все-таки он сделал странный выбор: совершил этот… этот поступок… не в квартире, не в парке, не в заброшенном здании, а именно в церкви. Почему там, как вы считаете?
Замявшись, отец неуверенно сказал:
– Может, ему казалось, что там Бог будет рядом с ним… Все-таки он не мог не понимать, что это страшный грех…
Зал осуждающе завыл – им не понравился его ответ. «Эксперты» начали что-то выкрикивать в микрофоны; громче всех разоралась женщина, рядом с перекошенным лицом которой появилась приписка: «Депутат Государственной думы». Она кричала:
– Что за чушь! Что за чушь! Он осквернил храм и не мог этого не знать!
– Я думаю, он вполне мог не знать, – сдержанно сказал отец.
– Да как так? Сын священника! Ученик православной гимназии! И не знал, что в церкви нельзя вешаться?
– А где можно вешаться? – несколько глумливо спросил журналист, сидевший по правую руку от депутатши, но его вопрос утонул в общем гомоне.
Призвав всех к порядку, ведущий снова обратился к отцу:
– Как вы думаете, возможно ли такое, что он выбрал церковь именно потому, что знал об осквернении? Может быть, он хотел ее осквернить?
– Нет, это невозможно, – совсем тихо ответил папа.
Теперь мне стало жаль и его: к концу ток-шоу он сидел бледный, поникший, устремив немигающий взгляд в пол и почти не двигаясь. Я думал: ему, наверное, тоже отвратительно происходящее, не совсем же он бездушный.
За оставшийся вечер мы с мамой доделали пирог (почти не разговаривая) и без особого аппетита его попробовали. Ночью должен был вернуться отец, и я не представлял, как теперь смотреть ему в глаза.
Утром я проснулся от их ругани:
– Да ты никакого морального права не имеешь называться священником! – кричала мама. – Или ты считаешь, что путь в Царствие Небесное тебе открыт только потому, что ты запрещал мне поцеловать собственного сына в гробу?! А настоящие заповеди не хочешь начать соблюдать?!
Я перевернулся на другой бок, закрыл ухо подушкой и попытался снова уснуть. Нельзя вытащить балку из строящегося здания и думать, что это не имеет никакого значения. Без Гордея семья начала рушиться.
Сомнение
Через две недели после смерти Гордея я снова начал регулярно ходить в школу.
Впервые зайдя внутрь, я удивился: в холл вынесли парту, а на парте разместили фотографию Гордея в рамке, в окружении свечей и цветов. По увядшим гвоздикам я понял, что сделали это давно. Через стол была перекинута черная траурная лента с надписью: «Помним, любим…». Позолоченные буквы на ленту были приклеены, и по следам клея можно было понять, что слово «скорбим» вероломно открепили: скорбеть же нельзя. Я мысленно усмехнулся: разве весь этот поминальный стол не знак скорби? Люди придумали столько запретов и условностей, что сами начали в них путаться.
Я разозлился на этот стол и на того, кто это придумал (наверное, какая-нибудь завучиха по воспитательной работе), поэтому на основы православной веры – первый урок – пришел заранее обозленным. Впрочем, наверное, я бы остыл и ничего плохого не произошло бы, если бы сразу несколько человек не опоздали на занятие и отец Андрей не счел нужным это прокомментировать.
– Молодежь сейчас становится безответственной, с низкой культурой развития. Если даже ученики православной гимназии позволяют себе такое неуважение, как опоздание, то что говорить обо всех остальных? И что говорить о будущем, о том, что всех нас ждет дальше? Вы, наверное, считаете, что я цепляюсь к мелочам, но любой хаос начинается с мелочи. Ведь известен уже один печальный пример абсолютно бездуховного, безнравственного поступка, памятник которому Вероника Григорьевна почему-то решила разместить на первом этаже… Это вообще что? И зачем? Для чего мы должны помнить о чудовищном поступке Миловидова?
– Просто Веронике Григорьевне его очень жаль, – заметила наша староста Женя.
– Мне тоже жаль. Мне жаль, что он оказался на такое способен. Мне жаль, что наш ученик не побоялся посягнуть на святое для всех нас.
Я не выдержал, поднял руку.
– Да, Василиса?
Отец Андрей с некоторой радостью дал мне слово. Неужели думал, что я с ним соглашусь?
Я, как это полагается, поднялся, вытянулся по струнке рядом с партой. Сердце зло колотилось в груди, и эта злость придавала мне сил. Я чувствовал, как ярость разливается по всему телу, словно по венам течет не кровь, а сгусток энергии. И сердце его качает, качает, качает – очень быстро.
Однако, несмотря на эту ярость, у меня получалось говорить спокойно.
– Возможно, Гордей был не лучшим учеником и не безгрешным человеком, – ровно произнес я. – Но все-таки у него было одно хорошее качество.
Все с любопытством смотрели на меня. Отец Андрей молчал, иронично улыбаясь и как бы спрашивая: ну и?
Предвидя, какую реакцию повлечет мой ответ, я заранее снял рюкзак с крючка и скинул в него все, что лежало на моей стороне парты. Снова выпрямившись, сказал:
– Он никогда не был таким душнилой.
Не дожидаясь, когда мне велят выйти из класса, я ушел сам. Мой уход сопровождало полное молчание. Лишь потом, закрыв дверь, я отдаленно услышал:
– Что ж, видимо, у Василисы еще не прошло душевное потрясение…
Да нет же, отец Андрей, меня уже достаточно потрясло.
Вернулся домой, а там папа собирает вещи. Сначала я обрадовался, подумал: развод! Но папа сказал, что нашел в подмосковном городе приход, куда его будут готовы принять. Это означало, что нам нужно переезжать. Мне стало тоскливо и неспокойно, будто несчастье и не думало проходить, будто на полдороге оно решило развернуться и подольше посидеть с нами рядом.
– А как же Гордей? – серьезно спросил я, глядя, как отец ищет старые чемоданы в кладовке.
Папа не понял:
– А что он?
– Он останется здесь один?
– Что за чушь… – устало произнес папа. – Здесь только его тело, а душа – вне времени и пространства. Горит в аду…
– Ты правда так думаешь?
– Что?
– Что она горит в аду.
– Он совершил грех, который невозможно отмолить. Теперь мы можем только молиться, чтобы облегчить его страдания.
– А вдруг это неправда? – осторожно спросил я. – Вдруг нет ада и рая? Или они другие? Работают по другим правилам…