Папа вскинул на меня глаза. Они были такими же, как у Гордея, только постаревшими, с морщинками на веках и красными прожилками на белках.
– Апостол Павел говорил: «Если Христос не воскрес, то тщетна ваша вера», – холодно сказал отец. – Сомнение в Господе и Божьей воле – это грех, Василиса.
– Разве отсутствие сомнений не делает человека категоричным и ограниченным?
– Отсутствие сомнений в Боге – не делает.
– Ты никогда не сомневался в Боге?
– Нет, – твердо ответил отец.
– Может, поэтому ты плохой священник?
У отца заиграли желваки на скулах – так было всегда, если он злился.
– Не смей так со мной разговаривать, – процедил он.
– Не обижайся, – искренне попросил я. – Просто… если ты не сомневаешься в Боге, значит, ты никогда не пытался понять его волю. А если не пытался, то как будто… Как будто вообще не веришь, что он есть. Может, ты атеист?
– Что ты себе позволяешь вообще?! – взревел отец.
Он замахнулся, как будто собирается ударить меня, но его рука пролетела мимо, схватила с вешалки старое пальто и швырнула на пол. Я попятился.
– Я правда не хочу тебя обидеть…
– Не мешай мне! – рявкнул он. – Иди отсюда!
Я ушел, как он попросил. Мама, высунувшись из кухни, с тревогой спросила, что случилось. Я подошел к ней поближе – в кухонном комбайне опять замешивалось тесто для очередного пирога. Глядя на тягучую массу, я спросил:
– Тебе не грустно оставлять Гордея одного?
– Очень грустно, – сразу же призналась мама. – Но что мы можем?
– Не ехать.
– Здесь нет работы…
– Неправда. Ты классно печешь пироги. Можно поставить на конвейер.
Мама вздохнула:
– Для папы нет работы.
– Мы ведь не приложение к нему, чтобы всюду таскаться за ним. Мы ведь не обязаны.
– Конечно, обязаны, – сказала мама, забирая чашу с тестом у меня из-под носа. – Он священник, он должен иметь семью, а мы обязаны соответствовать его статусу. Обязаны за ним следовать.
– Пусть не рассказывает никому, что мы с ним не поехали.
Мама горько усмехнулась:
– Кого ты хочешь обмануть? Бога? Он все знает.
– Значит, он знает, как у нас все… не по-настоящему.
– Что ты имеешь в виду?
– Никто никого не любит. Если бы любили, Гордей бы не убил себя.
Мы редко говорили фразу «убил себя». Обычно несмело бубнили под нос: «этот поступок», «так поступил», «совершил это», но меня начинала утомлять трусость перед словами. Я сказал как отрезал, и мама вздрогнула от моих слов.
– Не говори так, – попросила она. – В семьях все бывает сложно, но это не значит, что никто никого не любит. Я тебя люблю.
– А я люблю тебя. И папу.
– И папа нас любит.
Заглянув маме в глаза, я честно ответил:
– Сомневаюсь.
«А если сомневаешься, значит, веришь», – но этого я вслух не сказал.
Ластик и карандаши
Мама дала мне невыполнимое поручение – отсортировать вещи Гордея: убрать в чемодан те, что я хочу забрать в новый город, отложить то, что можно отдать нуждающимся, и выкинуть «всякий хлам». Конечно, я не был намерен куда-то отдавать или выкидывать одежду брата – Гордей был ростом почти сто восемьдесят сантиметров, мало ли до какого дорасту я. Вся его одежда может подойти мне в будущем, а я решил, что хочу одеваться именно в нее. В новом городе я ни за что не пойду в православную школу и не буду носить колючие платья, с меня хватит. И пусть мама говорит, что я выгляжу как чучело, впредь я буду отвечать ей, что это стиль. Не у всех людей есть свой стиль, а я его изобрел, собственный, подходящий только мне, созданный из одежды брата. Теперь это все, что у меня от него осталось, и я никому не позволю это отнять.
Но, кроме одежды, было и много чего еще: школьные тетрадки, контурные карты, атласы и пособия, фигурки из лего-набора «Бионикл», который Гордею подарили на десятилетие, плакаты с Гарри Поттером (когда-то он был фанатом) и все то, что мама назвала хламом. Ничего из этого я выкинуть не мог. Даже в старых обгрызенных карандашах и изрисованном ластике я видел какую-то особую ценность, разглядывал их по полчаса, вникая в незамысловатые рисунки и грубые надписи (на одной стороне ластика было написано: «ты че дебил»).
Не придумав ничего лучше, я впервые написал Роме – предложил прийти и забрать себе то, что покажется ему ценным. Не знаю, что их связывало с Гордеем, но Рома единственный из всех якобы друзей брата посетил его могилу, так что мне хотелось верить в неслучайность их связи. А если Рома не случайный человек, значит, он должным образом отнесется к вещам Гордея.
Рома ответил, что будет через сорок минут. Я сказал маме, что придет одноклассник Гордея и кое-что заберет себе. Версия про одноклассника звучала лучше, чем «какой-то чел, с которым они тусили на крыше», и тем более лучше, чем «кажется, его парень». Мама поверила, так что я велел Роме выглядеть по-православному.
«Это как?» – тут же спросил он, и я ощутил тревогу от его сообщения.
«Одухотворенно».
Конечно, я немного глумился. Все, что я имел в виду: причесать волосы и одеться не очень вычурно. Рыжий с этим заданием справился и сразу понравился маме: аккуратный, вежливый, в светлой рубашке, застегнутой на все пуговицы (сначала подумал, что с этим он переборщил, но нет, нормально, маме зашло).
– Приятно познакомиться, Рома! – сразу заворковала она. – Вот, надень тапочки, а то пол холодный…
Рома осторожно прошел в нашу с Гордеем комнату, и мне сразу стало понятно, что он никогда у нас не был: принялся все разглядывать и стоял скованно, будто бы не знал, где у нас положено стоять и сидеть. Я предложил ему сесть на кровать Гордея и выложил перед ним все добро, на которое не имел личных планов: от учебных пособий до старого конструктора.
Рома учился на класс младше, чем Гордей, поэтому сказал, что все пособия забирает «на будущее» (но я сомневаюсь, что он всерьез взял их для учебы). Школьные тетради он тоже забрал – вдруг будет полезно?
– Вряд ли Гордей добросовестно вел конспекты, – заметил я.
Рома только отмахнулся. Хотел забрать биониклов, но я ему не отдал – самому нужнее.
– А что с одеждой? – Рома заметил мой чемодан в углу комнаты, куда я временно накидал отобранные вещи.
– С собой, – сказал я. – Носить.
– Так ты определился, мальчик ты или девочка?
Разозлившись от его вопроса, я совсем беспомощно огрызнулся:
– А ты?
Рома, как и в тот раз, сказал, стушевавшись:
– Я просто спросил…
Он снова глянул на одежду Гордея и неуверенно произнес:
– Тебя сложно принять за девочку в таком виде.
– Твои трудности с распознаванием моего гендера меня не касаются.
– Это не только мои трудности, – слегка обиделся он.
– В любом случае это не мои проблемы.
– Как у тебя все просто, – хмыкнул он.
– Это у тебя все сложно! – злился я.
Я подошел к шкафу со своей девчачьей одеждой и махнул рукой Роме:
– Подойди.
Он встал и сделал два шага в мою сторону. Я схватил плечики, на которых висело мое школьное платье, и поднес их к Роме: так делала мама, когда пыталась прикинуть, как сядет на мне одежда.
– Смотри, неплохо. – Я открыл дверцу шкафа так, чтобы Рома увидел себя в зеркале. – И что, превратило это тебя в девочку?
Ромино отражение, сердито раздувая ноздри, смотрело то на меня, то на себя. Потом, смяв мое платье, он откинул его в сторону.
– Ты че, дурак? – от неожиданности выпалил я. – Это всего лишь платье.
Но Рома, ничего не ответив, покидал в свой рюкзак учебники и тетради Гордея, взял что-то из канцтоваров, а я, наблюдая за ним, вдруг подумал, что больше не люблю его. Со смертью Гордея все стало неважным, и Рома стал мне безразличен.
Чтобы не расставаться на такой напряженной ноте, я попытался сказать что-нибудь примирительное, но вместо этого получилось честное:
– Я не хочу уезжать.
– Почему?
– Здесь останется Гордей. Будешь к нему ходить?
– Буду, – ответил Рома. Кажется, всерьез.
Когда он собрался уходить, я вышел вместе с ним. Рома сказал, что не был на крыше с тех пор, как умер Гордей, но у него остались ключи от люка. Мы решили сейчас же пойти туда вместе.
По дороге я спросил:
– Почему ты так разозлился на платье?
Рома только дернул плечом, будто не хочет об этом говорить. Тогда заговорил я. Мне бы хотелось поделиться этой теорией с Гордеем, но его не было, и я решил рассказать Роме:
– Я, когда был маленький, придумал, что все девочки и мальчики имеют свои степени. Девочки в десятой степени, такие манерные в розовых принцессьих платьях – это идеал. Чем дальше ты от него, тем меньше твоя степень. Вот моя – нулевая, потому что я вообще не похож на девочку.
– И поэтому ты мальчик?
– Нет. Поэтому я – девочка в нулевой степени.
– Звучит как мальчик.
– Где во фразе «девочка в нулевой степени» ты слышишь слово «мальчик»?
– Я слышу это в том, как ты о себе говоришь.
– Я сказал о себе, что я девочка.
– В мужском роде.
– Васю придумал Гордей. Я не могу его отпустить, потому что он – часть Гордея. Но не моя часть, ясно?
– Ясно, – наконец ответил Рома. Помолчав, он добавил: – Думаю, у меня что-то похожее.
Оглядев его, я покачал головой:
– Не сказал бы. По моей вычислительной системе ты парень примерно в восьмой степени.
– В этом и проблема, – непонятно ответил Рома.
Мы поднялись на лифте на последний этаж и замерли под люком. Сторонний наблюдатель решил бы, что мы остановились в нерешительности, увидев тяжелый навесной замок, но дело было, конечно, не в нем. Для нас обоих крыша имела связь с Гордеем, и прийти туда без него было странно и неестественно, словно мир теперь работал по неправильным законам.
Сделав глубокий вдох, Рома сунул ключ в замок, надавил, повернул – и готово. Откинув крышку, он полез наверх первым, за ним – я.
Здесь все осталось нетронутым с того дня, как я прибежал сюда, впервые услышав о повешенном в церкви. Матрас Гордея со старым пледом все еще пылились на чердаке. В прошлый раз я так долго и безутешно плакал, завернувшись в этот плед, что мне казалось, если подойти поближе, можно будет заметить невысохшие слезы. Они не высохнут никогда.