Мы пошли дальше, вдоль по коридору, но теперь уже рядом, и Маргарита сказала, что тоже чувствовала себя «неправильной девочкой», и ей казалось, что раз ее не тянет быть розовой принцессой, то, значит, она и не девочка вовсе. И еще она сказала:
– Если бы не твой пример, что девочкой можно быть по-всякому, я бы, наверное, никогда не решилась.
Вот так вот, представляешь? Я всю жизнь думал, что Маргарита – мальчик в степени примерно восьмой, а оказалось, что она – девочка во второй. Согласись, это очень похоже на мой случай: как мальчик я мог бы потянуть на все десять, но внешность не делала меня мальчиком. Да и вообще, все эти степени – бред собачий, надо выкинуть их из головы. Все-таки люди – это не числа, их не так-то легко разложить на составляющие.
Маргарита привела меня в кабинет психолога, который напоминал полицейский участок из нашего детства: стол, два стула… Разве что не было решетки – на ее месте стоял потрепанный кожаный диван. Я присел на краешек, и мне снова было велено ждать, на этот раз психолога, курирующего мою практику.
Ею оказалась женщина, как мне подумалось, пенсионного возраста: похожая на строгую бабушку или на школьную учительницу. Представилась Ириной Сергеевной. На ней был темный костюм с юбкой-карандашом, а юбки-карандаши всегда производили на меня гнетущее впечатление.
Посадив меня на свое место, она менторским тоном принялась объяснять, что сейчас я под ее чутким руководством буду разговаривать с детьми и вешать на них ярлыки («писать характеристики»), а она решит, соглашаться с моим мнением или нет. Полистав личные дела некоторых ребят, я успел оценить их характеристики заранее: «шумный», «недисциплинированный», «тихий», «умственно-отсталый?» (со знаком вопроса).
Когда Ирина Сергеевна отправилась за первым ребенком, я успел беспомощно спросить вслед: «А о чем их спрашивать-то?» – но она мне не ответила.
Вернулась не одна, а сразу с девочкой лет семи-восьми. По взгляду девочки мне показалось, что она меня уже ненавидит. Честно говоря, в той ситуации я и сам себя ненавидел, представляя, как должен буду внести в ее характеристику что-то типа «агрессивная» или «замкнутая».
«Чуткое руководство» Ирины Сергеевны заключалось в том, что она все делала сама. Сама задавала вопросы детям, подсказывала им ответы, а мне только велела: «Пиши-пиши, что он меня в жопу послал, ругается ненормативной лексикой, так и зафиксируй», как будто это протокол.
– Ты в школе хорошо учишься? – допрашивала она мальчика-второклассника с подбитым глазом.
– Э-э-э…
– Двойки получаешь, да?
– Ну да…
– Домашнюю работу не делаешь, да?
– Да…
– Видишь, – поворачивалась она ко мне. – Это потому, что нет самостоятельности. Они ничего сами не могут, если над ними не стоять.
Мальчик смотрел на меня исподлобья, и я понимал, что он чувствует: унижение, ведь его не просто ругают, а ругают перед каким-то человеком, которого он знать не знает.
– Как по мне, система с домашней работой давно себя изжила, – осторожно заметил я, давая понять мальчику, что я на его стороне.
Ирина Сергеевна, громко захлопнув его личное дело, замахала на ребенка рукой:
– Все, иди и позови следующего.
Когда он вышел, она холодно заметила:
– Не говорите такое при детях, иначе совсем распоясаются, а их и так тяжело контролировать.
– А зачем их контролировать?
Вместо ответа она почему-то повторила предыдущую мысль:
– Детдом – это разрозненный коллектив из неблагополучных детей, которые не поддаются никакому влиянию.
– Нужно любить их, а не влиять на них.
– О-о-о-о, – усмехнулась она. – Все вы так говорите, когда только сюда приходите, а вот поработайте с такими сорок лет, как я.
– Вы работаете здесь уже сорок лет? – удивился я.
– Почти.
– И все сорок лет – вот так, как сейчас?
– Ну, первый год я была как вы, а потом все про них поняла.
– Надо же…
– Что «надо же»? – резко спросила она. Ее явно задел мой тон.
– Некоторые люди себя за всю жизнь понять не могут, а вы поняли других за один год, – усмехнулся я. – Профессионализм!
От крупного конфликта и «неуда» в зачетке меня спас следующий ребенок, зашедший в кабинет. Я повернул голову в его сторону и второй раз за день испытал чувство узнавания. Но если с Маргаритой оно было реальным, то этого мальчика я нигде видеть не мог, хотя и точно понял, кто он.
Это был ты.
Ты был не точной копией самого себя в детстве; если сравнить ваши фотографии, вряд ли кто-то заметит какое-либо внешнее сходство. Но я понял, что это ты, потому что только ты умел так смотреть на учителей – с невинной ангельской покорностью, однако стоило им отвернуться, как твои губы кривились в насмешке над происходящим.
Вот и сейчас ты провернул этот трюк: обаял Ирину Сергеевну своей вежливостью, а потом с гаденькой ухмылкой глянул на меня. Мне понравилось, что ты не посчитал нужным обманывать меня, надевая маску «хорошего мальчика».
Учтивый тон, с которым ты поздоровался при входе в кабинет, смягчил Ирину Сергеевну, и она ласково сказала:
– Садись, Гордей.
Я дернулся в кресле.
– Гордей? – У меня не получилось сдержать удивление.
– Что такое? – не поняла Ирина Сергеевна.
– Его правда зовут Гордей?
– Да, а что такое?
Я посмотрел на тебя, и на секунду мне показалось, что ты все знаешь. Ты понимаешь мое замешательство и опять смеешься надо мной, мол, классный пранк, да? Это в твоем стиле.
Я помотал головой, как бы говоря Ирине Сергеевне, чтобы не обращала внимания и делала свое черное дело, а сам вытянул твою карточку из общей стопки.
«Гордей Колесников… Ну хоть фамилия другая».
Эта разность фамилий на секунду вернула мне рациональное мышление: мол, всякое бывает, ну, назвали ребенка Гордеем, что уж тут такого удивительного?
Но, когда я открыл личное дело, мне показалось, что вся комната куда-то поехала, а пол убежал из-под ног.
«Дата рождения: 1 сентября 2013 года».
Реинкарнация, серьезно? Так вот почему ты не хотел быть священником, чертов буддист.
Скажу как есть: я ничего не пытался про тебя узнать. Между нами было только десять минут разговора в кабинете Ирины Сергеевны, где ты убеждал нас, что хорошо учишься, делаешь уроки и никого не обижаешь. Если тебе интересно: я не поверил и, судя по вздоху моей наставницы, когда ты вышел из кабинета, был прав в своих сомнениях.
Оставшийся рабочий день прошел как на иголках, но в шесть вечера я побежал не домой, а в закуток на первом этаже: в этом закутке и находилась святая святых – администрация. Я ворвался туда, совершенно не подготовив почву для разговора, а потому получилось все путано и глупо. У меня, конечно, была уважительная причина для визита: мол, вот мой листок посещаемости практики, распишитесь в нем, пожалуйста. Пока директриса вальяжным росчерком ставила свою подпись, я быстро объяснял, что мне очень-очень-очень нужно усыновить одного из их детей, это вопрос жизни и смерти, а отказа я не приму.
Моя пламенная готовность сражаться за тебя ее не впечатлила. Она как будто даже была готова к этому и с усталым вздохом откинулась в кресле. Лицо ее приняло такое выражение, словно я изо дня в день обиваю тут пороги с сумасшедшими просьбами.
Помолчав, она снова придвинулась к столу и, сцепив пальцы в замок, почти ласково начала мне объяснять:
– Я понимаю, когда здесь оказываешься впервые, то всех становится очень жалко, всем хочется помочь, и возникают вот эти душевные порывы, подобно вашему, но на самом деле все не так мило и радужно…
– У меня очень серьезные намерения, – перебил я.
– Сколько вам лет?
– Двадцать… – неуверенно ответил я. – В июне будет двадцать один!
– Вот видите, подобное усыновление невозможно даже по закону. Минимальная разница между вами и усыновленным ребенком должна быть пятнадцать лет. Иначе вы просто по возрасту не годитесь ему в родители. И кто там вам нужен?.. Колесников? Ой, Колесников… – Она поморщилась, как будто у нее что-то резко заболело. – Вы не ведитесь на него, он ведь только кажется таким хорошим, а на самом деле и хулиганит, и ворует…
– Знаю, – перебил я ее жестко.
Она даже вздрогнула от моего металлического тона и удивленно глянула из-под накрученных прядей морковного цвета.
– Я знаю, – повторил я уже более миролюбиво. – Я знаю все, что вы хотите мне о нем сказать. Извините…
Я покинул кабинет, аккуратно прикрыв дверь. Оставался только один выход.
Прибежав домой, я ворвался на кухню, где мама готовила партию сладких пирогов на заказ, и случайно перевернул мешок с мукой, когда открывал дверь, отчего мое появление выглядело как шоу со спецэффектами – мука белым облаком взлетела в воздух, мама обернулась и увидела в этой сизой дымке меня.
– Тебе нужно пойти со мной, – заявил я. – Я тебе кое-кого покажу.
– Кого?
– Сложно объяснить, но ты сразу поймешь.
Конечно, она поняла – она же мама. Я не буду тебе рассказывать, как мы приехали в детдом, я указал на тебя-младшего и она выдохнула: «Он так похож на…» Она не сказала: «на Гордея». У нее все еще не очень получается спокойно произносить твое имя, но, думаю, она научится.
Давай я лучше расскажу, как у нас теперь все устроено. Ну, чтобы ты понимал, что попал в хорошие руки, а не в те, которые были прежде.
Наши родители развелись в тот год, когда ты умер. Мы с мамой остались в Миротворске, а папа уехал в Москву. Первое время он служил там в храме, но потом решил жениться второй раз, и его лишили сана. Сейчас он работает учителем истории. Ты вообще знал, что он учитель истории? Я понятия не имел. Эта работа сделала его кротким. Однажды он сказал мне, что своей смертью ты хотел изменить нашу жизнь, ведь иначе не было бы развода, второго брака и лишения сана. А я ответил: «Может быть, Гордей хотел нас освободить». Каждого от чего-то своего, понимаешь? Маму – от папы, папу – от Церкви, меня – от всего навязанного и надуманного.