Наряду с лирикой сочинил эпическую поэму „Благоверный Владимир“. И вдруг на четвертом курсе меня пригласил к себе секретарь институтского бюро комсомола. Строгий парень, с профилем Ленина на лацкане пиджака, потребовал „не пороть чушь насчет величия Руси, а проявить себя в делах комсомольской организации“. По наивности я отнесся к предостережению легкомысленно. Затем главу из поэмы отказались опубликовать в институтской многотиражке. Безо всякой причины преподаватели стали ко мне относиться придирчиво. А я доказывал правоту, основанную на дополнительных сведениях, и на коллоквиуме похвалил адмирала Колчака за географические открытия.
Тот солнечный октябрьский день запомнил навсегда. Меня потребовал к себе декан. И едва затворил я тяжелую дверь его кабинета, как ощутил зловещую тишину. Владлен Иванович, читавший у нас лекции, был хмур, задушенно крутил шеей, хотя узел галстука можно было бы ослабить. На мое приветствие ни он, утиравший пот с покрасневшей лысины, ни мужчина атлетического сложения, в сером костюме, не отозвались. „Бакланов? — неприязненно уточнил незнакомец, суживая ледяные глаза. — Студент четвертого курса исторического факультета?“ — „Да“. — „Что такое великодержавный шовинизм, вам, надеюсь, известно? Тем более что вы — комсомолец“. — „Пока еще студент и комсомолец…“ — подыграл Владлен Иванович. „Разумеется, знаю, — ответил я уверенно. — Ленин указывал на…“ — „Молчать! Белогвардейских палачей полюбил? Кто дал задание вести антисоветскую пропаганду?“ От страха я остолбенел. А „серый человек“ молотил обвинения, выведывал, кто разделяет мои взгляды националиста. В голосе его ощущалась такая сокрушительная энергия, что мурашки бегали по спине. Я на самом деле поверил, что совершил преступление…
Как померкло в глазах — не уследил. Очнулся в приемной, когда фельдшер держал у лица ватку с нашатырем. Не было бы счастья, да помог обморок! Хотели, вероятно, за вольнодумство отчислить из института в назидание другим, но выяснили, что враг из меня неопасный, хилый, и ограничились проработкой.
Стихотворение получилось таким:
Пусть дороги пеплом припорошены
Бесшабашной юностью вдали, —
Мы идем звенящей летней рощею,
Отдавая всё сполна любви!
О, моя восторженная женщина!
Несравненна ты в своей красе.
Знать, недаром Богом мы повенчаны, —
Грустный странник и цветок в росе…
Именно так я воспринимаю возлюбленную!
Пишу в родном доме. Полночь. Неожиданный дождь заставил удирать на мотоцикле из Бирючьего лога и укрыться в хуторе. Мы примчались к родителям с большой охапкой темно-красных лазориков. Я познакомил их с Мариной. Мать сразу же заулыбалась, и я убедился, что моя будущая жена ей понравилась. А отец по своей всегдашней замкнутости, привыкший сутками работать в поле на тракторе, лишь вежливо поздоровался. Дождь шпарит до сих пор! Поэтому после веселого застолья, — даже Марина пригубила домашнего винца, — родители нас не отпустили. Марина спит в моей комнате. А мне постелили в прихожке. Но разве уснешь?! Слушаю, как шумит апрельский ливень…
Я невероятно счастлив! Да потому что целовался с ней на пруду, потому что она тоже призналась в любви. Потому что мы молоды! Такая запредельная радость овладела мной впервые в жизни! С упоением думаю о Маринушке, самой прекрасной на планете!
Сумбур в голове. Господи, какое блаженство быть рядом с любимой, созерцать ее красоту, желать безумно! Самые ласковые слова, какие существуют, я сказал сегодня Марине и прочел стихотворение. Она обняла меня…
Бирючий лог уже зацвел, подернулся пушковой травкой, а гладь огромного пруда обрела теплую, глубокую зеркальность. Жаворонки не умолкали над нами в солнечной выси — близкие как будто и незримые. А мы бродили с Мариной, завороженные простором, цветущим терном, лимонно-желтыми и красными протоками лазориков. И я говорил ей о любви…»
8
— …Трошки, дядька, отъедь! Слышь? Не проходит машина! — требовал рядом настойчивый басок.
Андрей Петрович оторвался от дневника. Небритый хуторянин с шельмоватыми глазками, склоняясь к дверце, показывал рукой на допотопный «москвичок». Разъехались. И тут же из Дома культуры высыпала шумливая толпа. Среди женщин он высмотрел курносую, коротко подстриженную Валентину, в пестрой кофточке и широченных темных штанах. Располневшая и как будто укоротившаяся в росте, она также увидела его и подвернула, улыбаясь веснушчатым лицом.
— Никак ты, Андрейка? Откуда надуло?
Брат, перебирая костылями, правил к ним по опустевшей аллее. Седоватый чуб был мокрым от пота, капли его лоснились и на щеках. С лихим видом, расчетливо встал в полуметре, зажав планки под мышками. И по движению порывистой руки, по блеску глаз угадывалась неподдельная радость.
— Должно, отец сказал, где мы? Молодец, что прикатил, — говорил Иван, глядя цепко и озорно. — Видишь, как обрубили? А все равно пляшу на одной ноге!
— Когда глаза зальет! Ему пить запретили как смертнику, а он… — Валюшка сокрушенно махнула рукой. — Атаман одноногий!
— Ты, вижу, на лихом коне, — кивнул Иван, не обратив внимания на задирку жены.
— Так точно, господин подъесаул! — Андрей Петрович, подхватив шутливый настрой, жестом пригласил к машине. — Извольте. Доставлю с ветерком!
Валентина помогла мужу сесть сзади, а сама плюхнулась рядом с гостем. Он повел машину и сразу же признался:
— Хоть и вызвал ты меня, Ваня, по горькому поводу, а все равно приятно. Соскучился по родине.
— По какому поводу? — оглянулась казачка. — Прямо чудеса! Они всё знают, а я как дурочка.
— Не дуй в уши! — огрызнулся супруг. — Привыкла орать… Мы с Андреем должны теткино наследство поделить. Поровну. Я узнавал у юриста, когда в больницу ездил.
Андрей Петрович переключил скорость, разгоняя машину. И не заметил, как Валюшка налилась вишневым соком, созрела в гневе.
— Понятненько… А какое отношение Андрей к тетке имеет, если век не видал, не кормил, сранки не замывал? — вновь обращаясь к мужу, выпалила казачка. — У меня ты спросил, — я твоя жена?!
— Угомонись! Дюже расхрабрилась…
— И ты, гостечек, хорош! Глаз не казал, а за добычей явился. А еще детей в школе благородству наставлял!
— Мне это наследство не нужно, — успокоил ее Андрей Петрович. — Я приехал за тем, чтобы оформить его на Ивана.
— Встряешь в казачьи разговоры… Шмонька! Костылем перетянуть? — возмущенно рявкнул и заворочался позади Иван.
— И перетяни, поглядим, что будет… — бесстрашно отозвалась супруга.
До самого дома ехали молча. Высадив жену и приказав ей готовить обед,
брат попросил «мотнуться по делам».
— Не обижайся. Валька у меня шальная, с одного оборота заводится. Ну, да шут с ней! Отобедаем, а водочка сама, как говорится, надоумит… Помнишь, где Майский? За двадцать верст отсюда. Вряд ли кто подворье купит. Разве беженцы какие… Наоборот, оттуда съезжают. Заколачивают хаты…
— Это за Бирючьим логом?
— Чуть дальше.
— Я хотел порыбачить там. С ночевкой.
— Дело хорошее. Побуду с тобой, но только дотемна. Укол нужно делать. Да и культя подкравливает, зараза. Перевязываю…
— К нотариусу утром махнем. Управимся за день?
— Как обернется.
Свернули в проулок, как указал брат, к частному магазинчику. Узнав, что гость на понюх не выносит спиртное, Иван огорчился, но «чекушкой» всё же запасся. Долго выбирался, гремя костылями, покупал, вновь садился в машину. И, усевшись, вздохнув, стал говорить о наболевшем.
— Не предполагал, что такое случится со мной. Видно, гульки отозвались. Я меры ни в чем не знал! Сил на сто лет накопил… Атаманом выбрали. С трудом расшевелил казачков. На язык они все герои, а на дело — не дюже. Пытался установить у нас казачье самоуправление. Тогда такое веянье было. Но сверху наложили лапу, игры с возрождением казачества кому-то в Москве надоели. И треснули наши надежды на льготы, как коренным жителям, на кредиты для развития сельхозпроизводства. Поставили в один строй со всеми! А можем мы, полуграмотные в экономике люди, тягаться с менеджерами? Уходит, Андрей, земля наша казачья из-под ног. Теряем ее навсегда. И не знаю, что делать… Я в Афгане полгода оттянул. Один раз вляпались в окружение. Сначала страх окатил, а когда в бой вступили, озлобление взяло, одно дикое желание — убивать… И все же была в душе вера, что вырвемся… И вырвались! А сейчас веры нет… Возьми нашего Васина. Это удручает! А мне что, пожизненно биться? Никто не хочет атаманить. Никому этот крест не надобен!
— Сложи полномочия. Нога не зажила, а ты воюешь.
— Уберем кукурузу и подсолнух, расквитаемся с долгами, и выйду в отставку. Шацкая, бизнесменша наша крутая, обещала помочь. Мы кредит в ее банке брали. Единственная, кто делает что-то для людей. И женщина такой красы, что… Если бы таких больше было… Устал я бороться, братка! Пойду сторожить на стройку. К немцам в плен, прости Господи… — брат хохотнул и крепко выругался…
Хозяйка, то ли стараясь загладить свою несдержанность перед родственником, то ли просто из гостеприимства, колесом каталась по двору, где накрыли стол под яблоней. Дядька Аким сменил рубашку и набок пригладил кудельный вихор. Вовремя вернулась из школы сноха Лариса, вскоре с междугородной маршруткой приехал и молодой хозяин. Пока Валентина стряпала и накрывала, неторопливый тек разговор. Андрей Петрович удивился, узнав, что Михаил не работает в сельхозпредприятии, созданном отцом.
— Не хочу в земле ковыряться, — говорил он заносчиво, с улыбочкой. — Вообще, крестьянский труд считаю каторгой. Зимой на морозе, летом — на жаре, круглые сутки вкалываешь. Была бы у меня квартира в городе — сразу бы отсюда уехал. Жена в школе, как в тюрьме. А в городе — варианты. Я вот нашел место на хлебозаводе. Через день в Ростов, за шестьдесят верст, мотаюсь. Смысл есть. А казачество — нереально!
— Да потому, что все такие хитромудрые, как ты, — осуждающе бросил отец. — Разве мужское дело пельмени лепить? Чем ты хвалишься?