— Пойдут, — сказала твёрдо учительница. — Хватит ли только оружия? Нас, школьников, семьдесят два.
— Оружия тоже мало, — ответил ей секретарь, — а патронов и вовсе нет. Есть только холостые ружья, что остались нам от всевобуча. Но ведь кулачьё об этом не знает. Они не посмеют выступить, пока будут думать, что мы сильны. И холостое ружьё выстрелить может, если ты настоящий коммунист.
И три дня, три мутные зимние ночи школьники несли караул.
Они стояли на часах у четырёх околиц, шагали по улицам, сторожили на колокольне, откуда видна была только степь, погруженная в холодную мглу, — ни одного огонька не зажигали в селе.
Но и по утрам пусто было вокруг.
Только раз в день, кутаясь в шубы, выходили к замёрзшим колодцам просвирни. И тогда со страхом смотрели они на проходившие мимо патрули.
Это были всё школьники, дети. Одежда их была худа, обувь разбита. Ветер дул им в лицо, сковывая губы. Но взгляды их были непреклонны, и тяжёлые ружья висели у них за спиной. А рядом всегда шагала учительница. И платок её, связанный из верблюжьей шерсти, и ресницы её покрывались на морозе тонким льдом.
На третий день, когда красных всё ещё не было, секретарь комитета сказал:
— Враги уже рядом. И село нам оставить нельзя, и уйти бы вовремя надо — не губить зря людей. Знать бы, когда они выступят из Шамши, ушли бы мы тайно на рассвете. Надо выслать разведку в Шамшу.
— Я пойду, — сказала учительница.
Секретарь покачал головой:
— Тебя сейчас же узнают и убьют.
— Тогда я пойду, — сказал мальчик, стоявший на часах у дверей.
— Нет, я, — перебил его другой.
А третий не сказал ни слова. Он сидел у стены, закутанный в чёрную шинель, и ружьё его стояло подле.
Он часто молчал, хотя был ласков со всеми. И звали его Рамзэ.
Это был татарский мальчик, которого учительница любила больше других.
Она вышла на крыльцо и тут постояла немного.
«Кого же, в самом деле, послать на это опасное дело?»
Безлюдно было вокруг. Степной чистопольский ветер плыл высоко над селом. Над крышами воздух блестел, и на дороге лежало много снегу. Никто теперь по ней не ездил.
Учительница всё стояла в раздумье. Вдруг близко услышала она странный звук, похожий на тихий вопль или на рыданье и смех.
Она подняла голову.
Перед ней, у самого крыльца, слегка притопывая большими лаптями, стоял Пека-дурак. Губы его были раскрыты, а бессмысленный взгляд подёрнут от холода влагой. Брызгая слюной, как ребёнок, он протянул к ней руку и сказал:
— Комиссар, дай Пеке бумажку покурить.
Учительница с удивлением посмотрела на него.
— Кто пропустил тебя в село? — спросила она.
Пека не ответил.
Но чей-то голос, неожиданно раздавшийся сбоку, произнёс:
— Это я.
Учительница оглянулась. Рядом с ней, прислонившись к перилам крыльца, стоял мальчик Рамзэ, держа у ног ружьё.
— Это я пропустил его, — повторил он и поманил Пеку к себе.
Но Пека не тронулся с места.
Тогда Рамзэ показал ему бумагу и кисет с табаком.
Пека закивал головой.
— Комиссар, дай Пеке бумажку покурить, — повторил он и, вытянув руку с раскрытой ладонью, стал подниматься наверх.
Но едва только поднялся он на крыльцо, как Рамзэ отступил назад.
Пека сделал ещё три шага, жадно глядя на табак, и Рамзэ снова отступил.
Так они вошли в школу, и учительница шла за ними вслед.
Они свернули налево, где в пустой сторожке горела железная печь.
И тут Рамзэ дал Пеке покурить. Они стояли друг против друга, оба одного роста, и Рамзэ со вниманием смотрел прямо в лицо дурака. Потом он сказал:
— Посиди тут, Пека, погрейся, я принесу тебе чаю.
И Рамзэ вышел, заперев сторожку на ключ.
В коридоре учительница тихо окликнула его.
— Рамзэ! Рамзэ! — повторила она несколько раз.
Он вошёл с ней в пустой и холодный класс и поставил ружьё своё в угол.
— Рамзэ, — спросила она, — кто позволил тебе пропустить сюда Пеку?
— Я нарочно пропустил его сам.
— Но зачем тебе нужен Пека?
На это Рамзэ не ответил. Он помолчал, задумавшись немного, опустив глаза, и наконец сказал:
— Пеку никто не тронет. Он пройдёт повсюду.
— Но то ведь Пека, а не ты, — сказала учительница.
— Может быть, и я могу быть Пекой, — усмехнулся Рамзэ. — Посмотрите, разве я плохо это сделаю?
Он прошёлся взад и вперёд вдоль стены по комнате, и лицо его, бывшее за минуту до этого живым и умным, застыло, а тихий, но лишённый всякого смысла взгляд был обращён прямо на учительницу.
— Комиссар, — сказал он, — дай Пеке бумажку покурить.
Она в изумлении отступила.
— Рамзэ, — сказала она, — ты настоящий актёр. Как ты похож на Пеку!
— Тогда, — ответил довольный Рамзэ, — я могу пойти на разведку в Шамшу. Меня никто не узнает.
И он вышел из класса, не захватив с собой ружья.
Минут через десять он вернулся и стал, чуть согнувшись, в дверях.
Он был неузнаваем в высокой шапке Пеки и в свитке, порванной на спине и локтях. Ноги же его были обуты в лапти.
— Где же ты взял эту одежду, которую я видела на Пеке? — спросила учительница.
— Он уступил мне даже свои вериги, — ответил Рамзэ. — Он хоть и дурак, но понимает, что шинель моя сшита из доброго сукна и стоит гораздо дороже.
— Но ты замерзнёшь в этой рваной одежде! — сказала с тревогой учительница.
— А как же ходит в ней Пека? — спросил Рамзэ.
— Он ведь дурак.
— А Федя Слюнтяй?
— Он жулик.
— Так неужели же, — сказал Рамзэ с обидой, — я буду хуже дурака и жулика, когда белые надвигаются на нас! Ждите меня. Только не выпускайте Пеку из сторожки, пока я не вернусь.
И Рамзэ ушёл, позванивая веригами, висевшими на его шее.
Учительница проводила его. Зимний день подходил к концу, и тусклый вечер встретил их у края села.
Здесь Рамзэ попрощался и лицом повернулся к степи.
Она вся гудела от ветра, мелкий снег летел над самой дорогой.
Рамзэ двинулся вперёд. И сразу исчез, утонул, стал белым, словно туман. И учительница, глядевшая ему вслед, через мгновение ничего не увидела — только два раза мелькнула перед ней высокая шапка.
Уж полная мгла опустилась на дорогу и снег был хрупок и твёрд, а Рамзэ всё шёл, наклонив немного лицо. Он смотрел вперёд. И странно! То снежное поле вдруг становилось зелёным, то бледные звёзды вдруг близко зажигались перед ним.
Но Рамзэ знал, что это лишь обман, что нет на небе луны, от которой снег всегда блестит и зеленеет, и нет огней вблизи, и до Шамши далеко. А это только холодная ночь, идущая с ветром по степи.
Он пришёл в Шамшу под полночь. Двое часовых встретили Рамзэ у околицы. Они окликнули его. Но, приняв в темноте за Пеку, только слабо осветили его лицо фонарем.
— Вот Божий человек пришёл, — сказали они.
И Рамзэ увидел, что враги беспечны. Он склонил голову набок и, прижав язык к гортани, диким голосом попросил у них хлебца.
Они посмеялись над ним:
— Иди, иди, Пека, к своим просвирням. Федя Слюнтяй уже там. Он тебе хлебца подаст железной клюкой.
— Федя Слюнтяй! — сказал Рамзэ и плюнул, топнув ногой.
Часовые захохотали.
И Рамзэ, озираясь, вошёл в село.
Несмотря на поздний час, всадники скакали по улицам; перекликаясь, ржали кони; в избах горели огни.
Но Рамзэ никуда не вошёл, так как в самом деле боялся Феди больше, чем всех часовых: он один мог бы его узнать.
И Рамзэ стал, притаившись за крыльцом волостного правления.
Он стоял в снегу неподвижно много часов, которых совсем не считал. Ноги его онемели на морозе, и пальцы перестали двигаться. Он же только слушал и наконец услышал то, что ему хотелось узнать: бандиты выступают на рассвете.
Тогда Рамзэ ушёл. Он перелез через изгородь и вновь очутился на улице, где было по-прежнему людно. Скрипели возы у ворот, и меж возов толпились солдаты.
И, точно сквозь густую решётку, Рамзэ прошёл сквозь эту толпу врагов, замерзающий, в рваной одежде Пеки, в высокой шапке дурачка.
Так дошёл он до самой околицы, нигде не встретив Феди, и только часовые снова остановили его.
И один из них взялся за ружьё. А другой, подняв фонарь над головой Рамзэ, сказал:
— Ведь это же Пека-дурак. Пусть идёт себе, не тронь его. Я знаю, он никогда не остаётся в деревне, где ночует Федя Слюнтяй.
Но часовой, который родом был дальний, не опустил ружья. Тогда Рамзэ, мыча и кривляясь, как безумный, снял со своей шеи вериги. Он решил защищаться. И всё тело его напряглось, от ступней до самого затылка.
Но часовой, вдруг махнув рукавицей, отвернулся. А Рамзэ двинулся дальше, не выпуская из рук вериги. И так как было очень холодно, то мокрые пальцы его прилипли к железным кольцам цепи. Он не отрывал их до тех пор, пока не очутился на дороге в поле, где ничего не было видно, кроме летящей мглы.
И тут Рамзэ, бросив вериги, побежал. Снежные холмы вставали перед ним стеной при каждом его шаге.
Он долго бежал, и когда осталась всего лишь треть пути, у него не было больше сил.
Тогда он сказал себе:
«Что, если близко рассвет и я не успею дойти? Кто предупредит наших?»
При этой мысли он заплакал. И хотя ноги его не слушались больше, он начал с усилием передвигать их.
Так сделал он несколько шагов по дороге и снова пустился бежать, будто тело его вдруг утратило вес.
Но вскоре он увидел себя, окружённым настоящей вьюгой. Высокие волны позёмки со свистом ходили по степи. Рамзэ по пояс погружался в них. И всё же он упорно бежал им навстречу, и воздух гудел в его ушах.
Но до села уже было близко.
И Рамзэ прибежал в школу, где ждали его все.
— Они выступают на рассвете! — крикнул он. И каждое слово прыгало на его онемевших губах. Сказав это, он начал ослабевать.
И товарищи подхватили его под руки.
К рассвету вьюга утихла. И школьники, всю ночь сторожившие на колокольне, увидели над степью месяц.
Он после вьюги был чист и ясен и висел низко под небом, где угасали созвездия.