[28] И ничком валится на землю. Из его спины торчит рукоятка ножа. Ненужная теперь фуражка соскальзывает с головы и откатывается в сторону. Руки и ноги еще какое-то время подергиваются. Потом замирают, и вот он лежит передо мной без движения, на тропе, уткнувшись лицом во влажную землю. Я вся съеживаюсь, вот-вот упаду сама. Но не падаю. Я не в силах шелохнуться. Кажется, я чую запах его крови – запах теплой влажной земли и железа. Снова слышу глухой звук ножа, вонзающегося в спину. Снова чувствую горячую руку фрица. Чувствую, как она выскальзывает из моей.
Вдруг рядом возникает Виллемсен, толкает меня к дереву.
– Постой там, – шепотом приказывает он. Старик запыхался: в груди у него пищит и хрипит. – Покарауль.
Маленькая Фредди срывается с места и со всех ног бежит домой. Другая Фредди говорит «да» и смотрит на фрица. На его бездыханное тело. Как он может быть мертвым, если только что был такой живой? «Чудесный вечер для прогулки».
Быстро и молча Франс и Виллемсен снимают с моего фрица всю одежду, словно свежуют дичь. Мой фриц. Их охотничий трофей. Заворачивают подкованные сапоги и фуражку в форму, так что получается сверток. Все это им еще пригодится. Пистолет исчезает в кармане Франса. Затем каждый из них берет фрица за руку, и они стаскивают голое тело с тропы.
Без формы фриц уже не фриц. Туловище и ноги волочатся по земле, он напоминает большого белого зверя с красной спиной. Его лицо повернуто к земле, в которой он исчезнет. Его подтаскивают к свежевыкопанной могиле, сваливают в нее и засыпают землей и листьями. Я заметаю веткой следы, оставшиеся от тела. Франс набрасывает сверху ветки и мох.
– Ты первоклассный мясник, – шепчет Франс Виллемсену, – но, слава богу, для следующего у нас теперь есть пули.
Этот фриц – второй мертвый человек, которого я вижу. Первым была бабушка с отцовской стороны. С ее смертью было трудно смириться. Смерть этого – совсем другое дело, убеждаю я себя. Но перед глазами стоит его лицо. Его лицо с голубыми глазами и широкими темными бровями. Рот с мясистой нижней губой. Его лицо не так уж сильно отличается от лица Франса, Абе или моего отца. Он такой же, как мы. Генрих. Мужчина. Отец. Фриц. Человек.
Хейнци больше не увидит своего отца.
У меня сводит желудок, ко рту неудержимо подкатывает рвота. Я сгибаюсь, и из меня выплескивается поток коричневой жидкости. Но это лицо теперь навсегда останется в моей памяти.
Чуть погодя мы с Трюс едем домой. Франс сказал, уже почти одиннадцать, вот-вот наступит комендантский час: находиться на улице нельзя, нужно торопиться. Сестра крутит педали, я сижу сзади. Две монеты жгут карман моего пальто. Мы молчим, но я не плачу, только дрожу.
Дома я забиваюсь в угол дивана, а Трюс опускает светомаскировочные занавески. Сестра приносит чаю, но я к нему не притрагиваюсь, и она выпивает его сама. Мы вроде бы вместе, но не вместе. Ложимся на кровать прямо в одежде, спиной друг к другу. Как будто нам стыдно. Что-то произошло. Что-то, что оборвало мое детство. Но мы все так же молчим. У нас просто не хватает слов. Засыпаю я только через несколько часов, но, когда просыпаюсь, понимаю, что ничего не изменилось. Мой фриц по-прежнему мертв.
8
– Отличная работа, девочка! – хвалит меня Франс.
Сегодня из мужчин явились всего трое: Сип, Франс и Абе. Ян, как обычно, исчезает, как только мы переступаем порог. Он помогает Франсу, но в нашей группе не состоит.
Абе согласно кивает, пожимает мне плечо, и я непроизвольно улыбаюсь. Трюс бросает мне неодобрительный взгляд, но я и без того уже залилась краской. Пожимаю плечами: мол, не так уж было и трудно. Но предавать кого-то, пусть даже и мерзавца, я больше не стану, никогда.
Нет! Нельзя так думать. Это не предательство, это сопротивление!
Франс кладет в карман брюк рейхсмарки, которые я ему отдала.
– Может, еще пригодятся, – говорит он, пожимая плечами.
Он зажигает самокрутку, тонкую, как соломинка. Под потолком клубится синий дым: и не скажешь, что табак выдают по карточкам. Пепельницы наполнены доверху. Табак, конечно, из окурков: на улице валяется достаточно бычков, чтобы накрутить из них новых сигарет.
– Его сослуживцы, поди, еще и не подозревают, что его прикончили, – говорит Франс.
– Нет тела, – говорит Сип, – нет и возмездия.
– А с собаками они искать не станут? – спрашивает Абе.
Франс качает головой.
– Они ведь не знают, где искать.
– Да хотя бы в том районе.
Франс снова качает головой, и я ему верю.
– Вообще-то, человек умер, – говорит Трюс.
Она сидит на подоконнике в полосе солнечного света и смотрит прямо перед собой. Лицо ее, как это часто бывает, закрытое, строгое.
Сестра обращается ко мне, но я притворяюсь, что не слышу ее. И не вижу. Этот убитый фриц… Не хочу о нем говорить, не хочу ничего чувствовать. Он мертв. Дело сделано. И я отлично сработала.
– Да, это не шутки, – соглашается Франс. – И все же к этому привыкаешь.
Вот как? Интересно, скольких он уже прикончил? Я перевожу взгляд с Франса на Сипа в углу. Тот выворачивает в корзину для белья содержимое черной сумки.
Вины или сожаления я не чувствую, но представить себе, что к этому можно привыкнуть, не могу. Я закрываю глаза – и передо мной возникает тот фриц. Я закрываю глаза – и сегодня превращается во вчера. Он падает, смотрит на меня. Я последняя, кого он видит, его рука выскальзывает из моей. Из спины торчит нож.
Так он, того и гляди, останется со мной навсегда! Нет, не хочу!
Он мертв. Дело сделано. И я отлично сработала.
Но прошлой ночью я видела его во сне и, проснувшись, была почти уверена, что он вот-вот войдет в комнату, вернется, чтобы поцеловать меня и сделать все, что собирался сделать.
– Да он даже не успел ничего почувствовать, сразу дал дуба. – Сип стоит над корзиной, закатав рукава.
– Дубовый аргумент, ничего не скажешь! – бросает ему Трюс.
Мужчины смеются, а до меня вдруг доходит, что Сип прячет на дне корзины сапоги и форму моего фрица. Все это, конечно, пригодится им на очередной акции. Я отворачиваюсь.
– К тому же то был не человек, а мерзавец, – продолжает Франс. Такого рода вещи он говорит часто. – Виллемсен еще сказал: «Свинью зарезать и то труднее».
– А забивать скотину Виллемсену не в новинку, – добавляет Абе.
– Давайте о чем-нибудь другом, – прошу я, но меня, похоже, никто не слышит.
– Моя жена еврейка, – ни с того ни с сего сообщает Сип.
Жена? Может, он шутит? Но Франс с Абе не смеются. Франс сворачивает еще одну самокрутку и кивает Сипу.
– Расскажи им.
Мы ждем, но Сип молчит.
– Ей пришла повестка в трудовой лагерь, – чуть погодя говорит Франс. – Месяц назад. Велено было явиться в школу на канале Вестерграхт. Она, само собой, не пошла. А немцы в тот день устроили облаву. Большую охоту на евреев. Увезли сто семьдесят человек.
Повисает пауза. Мы с Трюс переглядываемся, она нервно сглатывает.
– Да, – наконец говорит Сип. Он стоит, согнувшись, широко расставив ноги, и смотрит в пол. – Они попались – моя жена и наш малыш шести месяцев от роду.
Жена и ребенок? Я во все глаза гляжу на Сипа. На его бычью шею. Ростом он невелик, но крепкий и сильный, как медведь. Мне и в голову не приходило, что у него есть жена и тем более ребенок. Но, если не считать старика Виллемсена, никто из наших парней не похож на отца семейства.
– Я думала, – говорит Трюс, – что евреев, состоящих в браке с неевреями, не аресто…
Сип вскидывает на нее широко распахнутые глаза.
– В Германии – нет! – звенящим голосом перебивает он. – А здесь – да.
Он вздрагивает, словно сам испугался своего гнева. Делает выдох, медленный, долгий. Его лицо смягчается, и, когда он заговаривает, голос снова звучит глухо.
– Их арестовали и повели в грузовик. Она шла недостаточно быстро. Один из солдат ударил ее сзади по коленям, прикладом. Она упала, лицом вниз. – Сип с трудом сглатывает. – Наш малыш… – выговаривает он, не отрывая глаз от пола, потом умолкает. – Наш малыш…
Мне не хватает воздуха, я перестаю дышать. Мы все перестаем дышать. Даже гипсовый бюст на подоконнике.
– Малыш… – потухшим голосом повторяет Сип. И снова замолкает.
Я не отрываю взгляда от его перекошенного лица. Зажмурившись, он продолжает:
– Я был на работе. Все это мне рассказали позже. Соседи.
Я не знаю, что сказать. Никто не знает. Тишина стеной стоит между нами.
– А твоя жена? – в конце концов спрашивает Трюс, самая смелая из нас.
– Ее отправили в Вестерборк. Я ездил туда. Ее там уже не было.
– Но что… куда… – подбирает слова Трюс. – Куда она…
– Ее увезли, – снова перебивает Сип. – Все исправно зарегистрировано в журнале: в какой день, когда, в каком вагоне.
– И куда же ее отправили? – Трюс напряженно смотрит на него.
– «В трудовой лагерь А.». Больше мне ничего не сообщили. Я вырвал этот чертов журнал с этими аккуратными записями у них из лап, но больше там ничего не значилось. Только «А.».
– Трудовой лагерь… – повторяет Абе. – Но что это за место?
– Да почем я знаю! – Сип сжимает кулаки. – Но уверен, хорошего ждать не стоит.
Я не могу оторвать от Сипа глаз. Он стоит перед нами, широко расставив ноги, несгибаемый, как дерево. «Ему пришлось пережить такое», – думаю я со смесью страха и уважения. Его жена, ребенок… Всего месяц назад!
Абе скатывает самокрутку, протягивает ее Сипу и крепко хлопает его по плечу.
– Дружище! – только и говорит он.
Франс пристально смотрит на меня и на Трюс.
– Вы должны хорошо понимать, на что способны нацисты. Сострадание, чувство вины – все это чушь. Мы должны делать то, что должны.
Его глаза блестят. Я киваю. Он прав. Конечно, прав. Вдруг становится ясно: законы жизни поменялись. Знать-то я это знала, но сейчас эта мысль полностью захватывает меня, разрастается до размеров комнаты. Франс прав. От чувств не отмахнешься, как от назойливой мухи, но они не должны стоять у нас на пути. Сейчас война, и все по-другому.