– Можно я здесь спрячусь? – задыхаясь, кричу я.
Петер. Повезло!
– Велосипед…
Петер выпускает из рук какую-то коробку, бросается ко мне, хватает велосипед, неловко проталкивает его через магазин к черному ходу и исчезает с ним где-то во дворе. Наверное, отвел в сарай. Только теперь я замечаю бакалейщика: он неподвижно стоит за кассой. Сверлит меня мрачным взглядом.
– П-прошу прощения, – бормочу я, распуская косички, и протискиваюсь к нему за прилавок.
– Наглая до кончиков ногтей и сама не подозревает об этом, – говорит он, будто меня нет рядом.
Я хочу возразить, но он разворачивается и выходит из магазина вслед за Петером.
Я стою за прилавком, волосы распущены, ни жива ни мертва, а полицейский тем временем медленно ездит туда-сюда по улице. Кошка снова уселась на пороге и мяукает, будто хочет меня выдать. Полицейский внимательно озирается. Его взгляд неузнавающе скользит мимо. И вот он уезжает.
Я облегченно выдыхаю.
Петер возвращается и встает рядом со мной за прилавком.
– Папа остался сзади, на складе, – заметив, что я ищу бакалейщика взглядом, успокаивает он меня. Потом подбоченивается и наигранно строго спрашивает: – Так-так… Велосипеды, значит, воруем, да, Фредди?
Я смеюсь. Не могу ничего с собой поделать.
– Мне его подарили, – честно отвечаю я.
– Хорош подарочек! – Теперь тон у него уже не шутливый, а скорее циничный.
– Пф-ф! – Улыбка сползает с моего лица. – Сдавать евреев можно, с этим полиция не борется – даже наоборот. Зато кража велосипеда – всем преступлениям преступление!
– Да я ж не про то, – отзывается Петер. – За великом я пригляжу.
Он заглядывает мне в глаза и берет мои руки в свои. Берет мои руки в свои. По телу пробегают мурашки.
– Ты хоть осторожна? – спрашивает он.
– В смысле? – Мой голос звучит странно. Я нервно сглатываю. Мой Петер, так близко!
– Да ладно тебе!
– Я ничем таким не занимаюсь!
Петер выжидающе смотрит на меня.
– Ты мне не доверяешь? – спрашивает он.
Я отвожу глаза. Как бы я хотела все ему рассказать!
– Да разве в этом дело? – бормочу я. – Если ты ничего не знаешь, то и рассказать ничего не сможешь, даже под принуждением. Тебе, конечно, опасаться нечего, ведь я ничем таким не занимаюсь, так что и говорить не о чем. Но… в общем… вот так… – запинаюсь я. – Это ради твоей же безопасности.
Из его взгляда исчезает восхищение, которое мелькало в нем раньше.
– Отец говорит, лучше ни во что не лезть.
– Да, конечно, так войны и выигрывают! – Я вырываю руки и кричу: – Не делать выбора – это тоже выбор! Ты тоже за это?..
Петер качает головой.
– Нет, я с ним не согласен. Но ведь можно подождать и…
– Сколько ждать? – Я невольно отступаю назад.
– То, что ты делаешь, – безумно опасно. Ты нарываешься на неприятности. Зачем?
Я потрясена.
– Ты это всерьез?
– Разве такая работа – для девочек?!
– Точно так же думают и фрицы, – с усмешкой говорю я. – Как раз поэтому мы и можем многое сделать прямо у них под носом.
Тем временем кошка, мяукая, вьется у ног Петера. Он молчит.
– Нельзя же допустить, чтобы всех евреев отправили в трудовые лагеря! – горячо продолжаю я. – А это…
– А я-то что могу сделать? – Петер наклоняется и берет кошку на руки, ласково чешет за ухом.
– То же, что и я.
– Да что же? И какой от этого толк?
– Петер! – Я дотрагиваюсь до его руки. – Давай со мной!
– Если ты сиганешь в канал, я тоже должен за тобой прыгнуть?
Представляю себе эту картину. А что, было бы здорово! Захотели – поплавали вместе в канале. Но, выходит, Петер не такой, и взгляды у него старомодные. И все же достаточно мне на него взглянуть, как… я вздыхаю.
Слова у меня кончились. Все, чего я хочу, – быть ближе, прижаться к нему. Больше ничего. Но у Петера на руках кошка, и ласкает он ее, не меня. А я просто трусливо стою и молчу.
12
Франс кладет на мою раскрытую ладонь пистолет. Я изумленно разглядываю его. Держать оружие непривычно, страшно. Это просто вещь, уговариваю я себя, но, ей-же-ей, это не просто вещь! Я взвешиваю пистолет в руке. Он маленький и легкий. Коричневая деревянная рукоятка, черный металлический корпус.
– Маузер, калибр 6,35 миллиметра, – говорит Франс.
Трюс он вручает маузер калибром побольше – 7,65 миллиметра.
– Ну и как? – спрашивает он.
Трюс не отвечает.
Рукоятка гладкая, удобная. Я кладу палец на спуск и, слегка рисуясь, говорю:
– В самый раз.
– Да? Тебе удобно? – уточняет Франс.
Я прицеливаюсь, стараясь, чтобы линия ствола совпадала с линией предплечья, как делают в кино. Во мне пробуждается непривычное чувство – власти.
– Играла в детстве в ковбоев? – спрашивает Франс.
– Неа, никогда. А ты?
Франс только улыбается.
Он учит нас стрелять в лесопарке Харлеммерхаут. Вынимаешь магазин, заправляешь в него патроны, ставишь на место, взводишь курок и жмешь на спусковой крючок. Если зайти подальше в лес, никто не услышит. Вместо громкого выстрела, как в кино, раздается глухой хлопок.
Кто бы мог подумать! Вот она я, палю в лесу из пистолета, как ни в чем не бывало! К сожалению, патроны надо беречь. Мы делаем по два выстрела, потом только отрабатываем движения. Притворяемся.
Я чувствую, как все больше отдаляюсь от обычного мира, от каждодневных забот. Знакомого мне мира больше не существует. Но этот – куда более настоящий. Пистолет мне нужен для защиты, но я не дурочка, понимаю, что теперь должна буду участвовать в ликвидациях. «Они не люди – подлецы», – говорит Франс. Верю, он научит меня быть жестче. И я этого хочу. Ведь топтаться в сторонке было бы трусостью? Взваливать на других то, во что мы сами горячо верим? То, что мы, девочки, можем сделать с меньшим риском. Стрелять я учусь быстро, играючи. Похоже, в этом нет ничего сложного.
Франс велит нам стрелять в деревья потоньше, всё с большего расстояния, затем – по движущимся мишеням. Он обматывает длинной веревкой пень и тянет его за собой, а мы с Трюс по очереди пытаемся в этот пень попасть.
– Целься и жми на спуск, – говорит Франс. – Проще некуда.
Он разрешает нам выстрелить еще по разу, взаправду. Я тут же попадаю в цель и победоносно вскрикиваю.
– Повезло! – Франс смеется. – А ну-ка еще разок.
Теперь он двигается быстрее, и я промахиваюсь, раз за разом.
Тем вечером с помощью вспарывателя швов из маминой шкатулки для шитья мы разрезаем в пальто карманы наших пальто и надставляем их отрезами ткани – чтобы помещался пистолет. Сидим рядышком на диване и усердно шьем. Мамы нет, в последнее время она все реже бывает дома. Нам почти ничего не известно о том, что делает для Сопротивления она, но сейчас ее отсутствие как нельзя кстати. Мы хохочем над тем, какими прилежными выглядим – пусть за затемненными окнами нас никто и не видит, – и я смеюсь над Трюс, которая чаще попадает иголкой в собственный палец, чем в ткань. Я забираю у нее пальто и доделываю работу.
В прихожей у маленького зеркала я целюсь в свое отражение. Прищуриваюсь. Грозно говорю: «Нацист поганый!» – и глухо щелкаю спусковым крючком несколько раз кряду, пока не надоедаю Трюс.
На Вагенвег мы учимся чистить оружие, разбирать и собирать его. Тренируемся два часа подряд, снова и снова: вставляешь магазин, имитируешь стрельбу, вынимаешь магазин, снова вставляешь, имитируешь стрельбу, вынимаешь и так далее. Франс хвалит меня за то, как я управляюсь с маузером. «У тебя талант», – говорит он, и меня распирает от гордости. Вот бы рассказать маме! Но что тогда? Станет ли она и дальше закрывать глаза на то, что мы делаем?
Уже без Франса мы с сестрой снова отправляемся в Харлеммерхаут, где по очереди упражняемся в стрельбе с ее нового велосипеда. Завидев «мишень», мы должны повернуться к ней и выстрелить. Опаздываешь – стремительно разворачиваешься на велике, стреляешь – и снова разворачиваешься в сторону отступления. Главное – быстрота и ловкость. Одним плавным движением выхватываешь пистолет и целишься. И надо знать, как движется и поражает цель пуля.
Если поначалу мы были всего лишь приманками, чья задача – привести нацистских монстров на расстояние выстрела, то теперь мы сами станем охотницами. Я наверняка буду не хуже, нет, лучше Вигера или Тео. Даже лучше Яна. Сила и рост не имеют значения. Здесь важны концентрация, скорость, точность и стальные нервы. А потом, в полевых условиях, еще и способность оставаться незаметной. Ха! Никто не обратит внимания на такую девчушку, как я. Я стану лучшей!
Однажды днем в штаб-квартире на Вагенвег, когда мы с Трюс уже собираемся уходить, Франс вдруг вспоминает:
– Тот парень с твоей улицы, что обещал обменять твой велосипед…
Не успел он договорить, как я уже покраснела.
– …долго еще будет возиться? Вскоре он тебе понадобится.
Трюс улыбается.
– Велосипед, – говорит она, надевая пальто, – Франс имеет в виду велосипед, Фредди, не парня.
Я чувствую, как окончательно заливаюсь краской.
Франс берется за ручку двери и испытующе смотрит на меня.
– В Сопротивлении от велосипеда пользы больше, чем от любви, Фредди, – строго говорит он, прежде чем открыть дверь. – Смотри, не подвергай нас опасности.
13
Я осторожно вглядываюсь в витрину бакалейной лавки. Раньше я просто забегала сюда и поднималась по лестнице наверх, на жилой этаж. Теперь сделать это – все равно что прыгнуть в яму, не зная, копошатся ли на дне змеи.
Какая жалость! На месте только отец Петера в коричневом пыльнике, с сигаретой за ухом. Самого Петера нет. Вряд ли бакалейщик меня заметил. Я дохожу до конца улицы и возвращаюсь. Может, Петер уже появился? Но улица не слишком длинная. И в магазине по-прежнему только его отец. Придется зайти. Без велосипеда я как без рук.
– Да? – только и бросает мне бакалейщик.
– Здравствуйте, менейр Ван Гилст! – говорю я. Все-таки мама меня хорошо воспитала.