– Да? – повторяет он.
– Менейр Ван Гилст, а Петер дома?
Бакалейщик скользит взглядом по моему лицу. Недоверчивым взглядом. Раньше он никогда так на меня не смотрел.
– Марк, Тён! – зовет он.
В глубине магазина его младшие сыновья играют на полу c разноцветными глиняными шариками. Мальчишки встают и убегают, видимо на поиски Петера. Их отец продолжает молча черпать из большого таза майцену[32], взвешивать ее и рассыпать по бумажным кулькам. Его лицо заволакивает белое крахмальное облако. Недавно один зеленщик из нашего района заложил свою витрину морковью сверху донизу. Она стала полностью оранжевая[33]. Мы с Трюс и мамой против монархии, но тут мы были на стороне зеленщика. Отец Петера такого не сделал бы никогда. Брюзга, вот он кто.
Я тихонько барабаню пальцами по прилавку. Знает ли уже Петер, что я здесь? В прошлый раз я сбежала, прежде чем он смог меня поцеловать. Вдруг у него уже другая подружка? Такая, как Вера, из тех, что заходит в магазин, покачивая бедрами, хлопая загнутыми ресницами, и отбрасывает назад длинные волосы. Против такой ему не устоять, это точно.
Бабник, кутила. Так мои родственники раньше называли моего отца. Гуляка, бездельник. Веселые слова. Я никак не могла понять, почему взрослые при этом хмурились. Поняла только потом, когда к этим словам добавились другие. Пропойца, забулдыга, лодырь, олух. Петер не мой отец, но на крючок такой вот Веры попадется легко. Ничего не поделаешь, так уж устроены мужчины. Будет разинув рот таращиться на кокетку, а она хрипловатым голосом спросит его: «Сходим куда-нибудь вместе?» И они…
А-апчхи! От майцены щекотно в носу. Над прилавком вздымается белое облако.
Я чувствую на себе раздраженный взгляд бакалейщика. Кашлянув, он говорит:
– Если этот балбес не явится сию же минуту… – Он отворачивается и кричит: – Петер! – Крик переходит в приступ кашля, затяжной, бесконечный.
Петер вбегает в магазин.
– Я был занят, я… – При виде меня его глаза загораются. – Ой, привет! – удивленно говорит он и, подмигнув мне, стучит отца по спине. – Я тут закончу, пап.
Петер встает за прилавок и занимает место отца в белом облаке. Прокашлявшись, бакалейщик открывает выдвижной ящик, вынимает оттуда предъявленные покупателями продовольственные карточки и принимается наклеивать их на лист. Шел бы ты отсюда, думаю я, переминаясь с ноги на ногу.
Заметив, как я кошусь на его отца и на карточки, Петер качает головой и объясняет:
– Получить новые продукты мы можем, только если сдадим все карточки. Иначе никак.
Прямо у дверей останавливается немецкий военный грузовик. Двое солдат выгружают из открытого кузова мешки с мукой. Дверь открывается, звенит колокольчик, и они втаскивают мешки в магазин.
– Ihre Bestellung, Herr Van Gilst[34], – с улыбкой объявляет один из них.
Отец Петера складывается перед ними вдвое, как карманный нож.
– Danke, Herr Foerier[35].
Он протягивает немцам несколько банкнот, и они уходят.
Разинув рот, я перевожу взгляд с мешков на отца Петера, потом на него самого.
– Вы что, закупаетесь у?..
Отец Петера даже не удостаивает меня взглядом.
– Надо ж ему чем-то торговать, – оправдывается Петер.
Так-то оно так. Хотя и не совсем. Я с неприязнью смотрю на бакалейщика. Снова звякает колокольчик, и в магазин входят две пожилые женщины. Отец Петера отряхивает руки о пыльник, снимает его, кладет на прилавок, для Петера, и удаляется наверх.
Я наблюдаю за тем, как Петер достает для покупательниц сухари, хлеб и картошку, вырезает из их продовольственных книжечек карточки, действительные на этой неделе, и принимает деньги. Лицо расслаблено, движения плавные. Все, что он делает, получается у него так красиво – не наглядеться! С тех пор как я поняла, что люблю Петера, я вижу его будто заново. Родинку над бровью, желобок между носом и ртом – все словно в первый раз.
Я улыбаюсь ему. Разве он виноват, что его отец ведет торговлю с немцами?
Дверь за женщинами закрывается, и мы молча провожаем их взглядом. Когда они исчезают из виду, Петер поворачивается ко мне.
– Ты в Утрехте бываешь?
Утрехт… Он что, хочет туда со мной съездить?
– Да нет, ни разу не была, – отвечаю я.
Почему именно Утрехт? И разве отец его отпустит?
Петер смеется. Настоящим смехом. Не усмехается, как Абе или Сип. Сип рассказывал мне, что его больше ничто по-настоящему не смешит.
– Погоди-ка. – Петер выходит во двор.
Сквозь маленькое окошко я вижу, как он склоняется над чем-то и вскоре возвращается с невзрачным серым велосипедом.
– Я подумал, такой тебе подойдет.
– Очень даже подойдет! – Я принимаю у него велосипед. – Спасибо!
– Достал через знакомых. Из Утрехта.
– Из Утрехта?
Я с сожалением смотрю на велосипед: выходит, Петер вовсе не собирался пригласить меня прокатиться. Нет, конечно нет. Какая же я глупая!
– Смотри. – Я быстро меняю тему. – Я теперь медсестра.
Я показываю ему разрешение на велосипед, которое мне выдал Франс. На нем значится «медсестра» – такую бумагу выдают только тем, кому велосипед необходим для работы.
– Фрицы вводят удостоверения личности, карточки и пропуска, а мы их подделываем, – с гордостью говорю я. – Точнее, не мы, а парни из нашей группы.
Петер улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Он не отводит взгляда. Но что же теперь? Мы молча стоим друг напротив друга. Между нами – велосипед. Если Петер сейчас ничего не сделает и не скажет, мне что, просто уйти? Ну нет!
– Эй, ты же обещал мне сыграть на губной гармошке!
Петер сует руку в карман.
– Она наверху, наверное. В следующий раз.
– Обещаешь?
Он тянется ко мне поверх велосипеда. Я вся свечусь. На этот раз я не сбегу. Его глаза блестят, горят. Его глаза говорят: «Я тебя хочу». И я тянусь к нему и без слов отвечаю: «А я тебя». Его глаза смеются, излучают желание, и на моем лице, уверена, написан страстный, сияющий ответ.
Губы Петера совсем рядом с моими. Я чувствую его дыхание. Но мы не дотрагиваемся друг до друга. Он заглядывает мне в глаза, дразнит, оттягивает момент, и я с наслаждением жду, когда его губы наконец коснутся моих. О страхе и думать забыла. Я вся – желание. Наши губы соприкасаются, мы целуемся. У меня внутри все дрожит. Подкашиваются ноги. Петер. Так много Петера! Он обнимает меня. Я отпускаю руль, чтобы положить руки ему на плечи, велосипед так и стоит между нами.
Этот миг совершенен.
Есть только мы с Петером. Только любовь, которая так наполняет меня, что, кажется, я больше никогда не захочу ничего другого. Только я и Петер. Мы сейчас, как Адам и Ева, единственные люди на земле, наш мир – рай.
Этот миг совершенен.
Тогда почему же?..
Почему сейчас?
Мы не одни. С нами мой фриц. Вдруг мы с ним снова идем по лесу. Его большие лапы сжимают мою грудь, разводят мои руки, его глаза пожирают меня. Я вырываюсь.
– Что такое? – лепечет Петер, как выброшенная на сушу рыба.
– Ничего.
Я смеюсь, мол, все в порядке, и заставляю себя снова прижаться к нему. Я ведь хочу Петера? Нельзя сейчас останавливаться, иначе все испорчу. Кажется, с фрицем я считала до десяти? Значит, сейчас надо до пятнадцати, и помедленней, а он пусть делает что хочет. Только бы все не испортить, только бы не испортить!
Я поднимаю к Петеру лицо, мои губы полуоткрыты. Позволяю ему поцеловать себя, но чувствую, как в рот лезет слюнявый язык фрица. Отвечаю на поцелуй и позволяю Петеру ласкать меня, а сама холодею и перестаю что-либо чувствовать.
Я считаю. На счет три Петер останавливается, отшатывается и внимательно смотрит на меня. Заправляет мне за ухо выбившийся локон.
– Расслабься, – тихо говорит он. Петер. Не немец. Мой Петер.
Я киваю, выдыхаю и опускаю плечи. Но тело помнит прикосновения фрица.
– Того гляди, покупатели зайдут, – шепчу я. – Или твой отец.
– Ну и плевать, – шепчет в ответ Петер. – Ты чего, Фредди, кому из нас сам черт не страшен?
– Понятия не имею.
Петер отпускает меня, прислоняет новый велосипед к прилавку и, когда я уже думаю, что он всерьез хочет продолжить, прямо здесь, в магазине, – он-то ничего не боится, – расплывается в улыбке, обхватывает меня и принимается щекотать, рыча, как медведь. Я подпрыгиваю, потом сгибаюсь пополам. Пытаюсь щекотать его в ответ, но сама изнемогаю от щекотки. Подныриваю ему под руку. Петер пытается меня поймать, но я шмыгаю за прилавок, а он растягивается на полу в остатках просыпанной майцены. Тут же вскакивает и, покрытый белой пудрой, бросается на меня. В этот момент в магазин входит его отец. Мы со смехом выпрямляемся. Петер отдает мне велосипед, а бакалейщик ворчит, что мы как дети малые, даже не способны заменить его в магазине.
– Вы что, в прятки играете? – недовольно спрашивает он.
Я смеюсь. Если бы! Если бы только мы могли играть вместе, как в детстве! Как было бы хорошо!
– В салочки, – отвечает Петер. – Мы играли в салочки. Я водил и осалил ее.
Отец Петера хмурится. Как его не понять? Ребенком меня еще можно было терпеть, но быть девушкой его сына я, дочь безбожницы, коммунистки, конечно, недостойна.
– До свидания, Петер, до свидания, менейр Ван Гилст, – вежливо прощаюсь я.
И с новым велосипедом выхожу из магазина.
14
– Я хочу вам кое-что сказать. – Мама стоит к нам спиной и моет посуду.
Сказать? За ужином она почти все время молчала, белая как мел. Я обмираю: неужто она нашла наши пистолеты? Мне совсем не по душе прятать их от нее, притворяться, что между нами нет никаких секретов. «Кое-что сказать»… Нет, вряд ли она что-то обнаружила или заподозрила – тогда бы она захотела с нами «кое о чем поговорить». Я слегка успокаиваюсь. Перестаю вытирать чашку с фиолетовыми цветочками и жду, что она скажет.