15
Задание должны были выполнить Абе и Вигер. Не мы. Больше двух недель они следили за передвижениями «мишени». «Мишень» – так называл его Франс. Абе и Вигер выяснили, в котором часу этот Венема выходит из дому, когда возвращается, какой дорогой идет на службу. Они разузнали все, что только можно было разузнать. Но, когда настал день расплаты, оказалось, что мы должны поскорее расквитаться с кем-то другим. С более важной и опасной «мишенью». Планы переменились. Этот предатель уходил безнаказанным.
Трюс нахмурилась и посмотрела на Абе и Вигера, потом на Франса.
– Выходит, этот не такой уж плохой?
– Плохой, конечно! Хотя с виду не скажешь, – отозвался Франс, скручивая папиросу. – Неприметный такой типчик, конторский служащий, прикидывается спасителем еврейского народа.
– А на самом деле?.. – спросила я.
Франс захлопнул табакерку и понизил голос:
– Прячет у себя в доме состоятельных евреев. Сейчас – супружескую пару, из богатеньких. Они выложили последние гульдены, последнюю золотую цепочку, последнюю серебряную ложечку из сервиза. А теперь деньги кончились, и он сдал их эсдэшникам.
– Хорошенькое дело! – возмутилась я. – А потом возьмет в дом новых…
– И это еще не все, – продолжал Абе. – Двоих детей этой пары он тоже сдал. Близнецов пяти лет. Они прятались где-то в деревне. Получил двойное вознаграждение. Семь с половиной гульденов за голову одного еврея. Тридцать гульденов!
– Тогда мы возьмем его на себя, – решительно заявила я. – Пока этот гад еще кого-нибудь не сдал.
Я посмотрела на Трюс, но не поймала ее взгляда. Воздух в комнате синел от дыма, будто спустились сумерки.
– В крайнем случае сделаю все сама, – добавила я.
– Ничего ты сама делать не будешь, черт тебя побери! – тут же рявкнул Франс. – Поняла?
– Мы пойдем вдвоем, – спокойно сказала Трюс.
Последовали инструкции. Исполнителем должна была быть Трюс, я – ее «глазами».
Среда, вечер. Я стою на углу аллеи Олислагерслан. По средам в половину восьмого Венема покидает свой дом на Ван Эденстрат, садится на велосипед и едет по переулку Науэ Гелделозепад в шахматный клуб, который располагается в небольшом зале неподалеку на Олислагерслан. Между четвертью и половиной десятого он выходит оттуда и возвращается домой. Сегодня утром, когда Венема отправился на службу, Абе указал нам его и разъяснил все подробности.
Девять часов. Я болтаюсь на своем наблюдательном посту. Сегодня я заплела косички. С красными бантиками. Может, если мишень не появится, на следующей неделе опять придется здесь торчать. Или если Венема окажется не один. Или если в переулке появятся прохожие. Операция может занять недели. Если «мишень» почует подвох и поедет другим путем, придется разработать новый план.
Ветер, холодно. Я зябко потираю руки и прячу их в карманы пальто. На улице тихо – это хорошо. От меня ничего особенного не требуется. Только внимательно смотреть по сторонам. Если появится мишень, свистнуть в пальцы. Вот и все. По моему сигналу Трюс на велосипеде свернет с Иорденсстрат в Науэ Гелделозепад и выстрелит. Вся операция займет не больше секунды. Затем – уходим. На меня и внимания никто не обратит. Это Трюс рискует, не я. Но она не колебалась. Мы почти ничего не обсуждали, однако я не заметила в ней ни тени сомнения.
Я то и дело тереблю бантики, завязываю один заново, поднимаю глаза… Он! Ну и удача! Венема выходит из здания на Олислагерслан, я узнаю его издали. Он легко запрыгивает в седло велосипеда. Бледный тип с белесыми волосами, ужасно самодовольный. Поди, партию выиграл. Катит в мою сторону, ни о чем не подозревая. Проезжает мимо, но не видит меня. Я жду и, когда он приближается к углу Науэ Гелделозепад, свищу. Резко и пронзительно. Знак для Трюс сесть на велосипед и въехать в переулок. Ее правая рука в кармане пальто, пальцы сжимают пистолет, все готово. Мне точно известно, сколько времени пройдет, прежде чем они с Венемой встретятся. Я тоже сажусь в седло. Надо заглянуть в переулок, проверить, все ли в порядке. Затем поеду по Олислагерслан, поверну в следующий переулок и вон из этого района.
Заглядываю за угол. Вижу Трюс на велосипеде. Венема приближается к ней. Едет по шатким булыжникам мостовой, слегка вихляя. Трюс левой рукой держит руль, правая – в кармане пальто. Оттуда она вытаскивает пистолет.
Целься, стреляй и линяй, вспоминаю я. Так учит нас Франс. Так учит нас старик Виллемсен.
Трюс целится. И… И ничего! Совсем ничего! Осечка! Она снова жмет на спуск, щелчок – и опять ничего.
Венема спрыгивает с велосипеда, разворачивается в узком переулке и бросается бегом. Несется прямо на меня.
Я еду ему навстречу. Лицо у него мертвенно-бледное, словно он видел самого дьявола. И тут он замечает меня. Заглядывает мне в глаза, будто думает, что я могу помочь. В его взгляде читается облегчение. И просьба. И тут его глаза останавливаются на моей руке, на пистолете. На лице – ошеломленное изумление. Моя рука противится, не хочет стрелять, дрожит…
Но я довожу дело до конца.
Венема валится на мостовую, прямо с велосипедом. Кричит. Крик переходит в жалобный стон и угасает. Он теряет сознание. Хрипит, едва слышно. Под головой кровавая лужа. Две дырочки. Одна в пальто, одна во лбу.
Я хочу спрыгнуть с велосипеда и помочь ему… Поднять на ноги…
Голос Трюс:
– Едем! Скорее!
И мы сматываем удочки. Разъезжаемся в разные стороны.
На обратном пути, когда все кончилось, город остался далеко позади и мир кажется мрачным и мертвым, я уже не вижу смысла сдерживать слезы. Я плачу не о Венеме. Хотя, может быть, и о нем тоже, но в первую очередь – о себе. Я будто перестала быть собой.
Будто какой-то кусочек меня остался с ним.
Я еду вдоль Спарне, мимо фабрики Дросте. По длинной пустынной дороге, что ведет в Спарндам, вдоль бесконечной воды. Домой. Нет, не домой – в дом тети Лены. Холодный ветер задувает под одежду. Я едва чувствую его. Просто кручу педали. Как можно быстрее. Какая-то доля секунды – и мир стал другим. Я снова преступила черту, и назад дороги нет.
Нельзя было этого делать. Я ведь и не собиралась?
Не хочу думать о том, что случилось. Не хочу обозначать мысли словами. Но голова лопается от них. Я снова чувствую, как указательный палец правой руки жмет на спуск, вижу, как Венема теряет сознание. Господи! Мне нечем дышать.
Я все кручу и кручу педали. Задыхаясь, с опухшими от слез глазами, сопливым носом, в липнущем к телу платье, я подъезжаю к дому на дамбе, в котором живет тетя Лена.
Мне кажется, тетя Лена похожа на маму. Вопросов не задает, сегодня попросила быть поосторожнее, и все. Словно подозревает, чем я занимаюсь.
Я думала – нет, не думала, была уверена, – что они с дядей Кесом уже давно спят. Иначе не заявилась бы в таком виде. Вхожу – посреди комнаты стоит тетя Лена в длинной белой ночнушке и с масляной лампой в руке. Как привидение. Я хочу прошмыгнуть мимо нее в свою каморку в задней части дома, но она преграждает мне путь.
– Девочка, девочка, – говорит она, подойдя совсем близко, и поднимает лампу, чтобы осветить мое лицо. – Чем же ты занимаешься? Ты ведь еще совсем крошка!
Я не смотрю на нее. Будто стыжусь. Отворачиваюсь, натягиваю рукав на кулак, утираю им сопли и слезы.
– Да, ростом я не вышла, – глупо шучу я.
Голос сел, будто я орала. Разве я орала?
– Если твоя мать не желает знать, что ты вытворяешь, мне об этом тоже сообщать необязательно, – начинает она. – Но…
От упоминания о маме становится только хуже. Я вынимаю из кармана пальто мамин платок и прижимаю ко рту.
– …но, мне кажется, в твои семнадцать ты еще слишком молода, деточка.
Плевать, что ей там кажется.
– Ох уж эта твоя мама! – продолжает она. Мне чудится запах маминого мыла «Санлайт», и я машинально тяну носом. – Она не в своем уме. Вот и с твоим отцом тоже так было… Когда она с ним закрутила, я ей сразу сказала: «Сестра, не твой это тип». Но нет, ей он казался веселым парнем. Веселый, как же! Когда выпьет. А теперь вот это. Вы трое по разным домам. Разве это жизнь, деточка?
Деточка… Даже если бы мне хотелось остаться ребенком, это уже невозможно. Меня начинает бить дрожь. Я не хочу смотреть тете Лене в лицо, но поднимаю голову и смотрю так, словно вижу ее впервые. Держала бы лучше язык за зубами! И на маму она вовсе не похожа. Мама не стала бы ничего говорить, а просто обняла бы меня. Тоска по ней пронзает мне сердце.
Я бормочу, что устала, и проскальзываю мимо. Падаю на кровать в своей каморке, и меня тут же начинает колотить еще сильнее. Ничего не могу с этим поделать. Дрожат лицо, руки, ноги. Кажется, даже желудок с кишками. Я прижимаю скомканный мамин платок к губам. А в это время в голове нудит докучливый голосок. Ты уверена? Мама только обняла бы тебя? Или сразу поняла бы, что ты наделала? И что тогда?.. Сказала бы, что теперь ты ничуть не лучше врага?
Нет! Конечно нет! Я ведь спасла людей. Множество людей!
Но лицо Венемы маячит перед мной, как фотокарточка в рамке. Его бледное окровавленное лицо.
Убить человека – значит связать себя с ним на всю жизнь.
16
Я пыхчу, как паровоз. Пару раз останавливаюсь – пропустить машину, пропустить трамвай – и перевожу дыхание, но, снова сев на велосипед, проезжаю несколько метров, вихляя, как пьяная, пока не восстанавливаю равновесие. Я везу важный груз: в велосипедных сумках – оружейные детали, несколько пистолетов и две ручные гранаты. Еще одна в кармане пальто. Ее мне в последний момент сунул Абе.
– На случай, если остановят, – сказал он и улыбнулся. – А у пистолета осечка.
– Меня не остановят, – ответила я.
За ношение и одного пистолета полагается смертная казнь, но я слишком устала, чтобы беспокоиться: плохо спала. И утро было раннее. Я взяла у Франса нагруженный велосипед, села на него и тут же грохнулась. Франс, Абе и Трюс хохотали, пока я барахталась на спине как черепаха.