– Да, конечно, помогать необязательно, – проворчала я, и Абе быстро поднял велосипед.
Я почувствовала на себе мягкий взгляд Трюс.
– Никто не подумает, что… – Она не договорила. – Тебе по-прежнему не дашь больше двенадцати.
– Ага, спасибо, – отрезала я и потянула юбку вниз. Подгиб я уже отпустила, но она все равно слишком короткая. Выглядит ужасно по-детски. Ткани на новую купить негде, даже будь у нас деньги.
Груз нужно доставить на другой конец города – на улицу Фабрициуса в Старом Амстердамском районе. Поискав какое-то время, я в конце концов нахожу нужный дом. Не останавливаясь, проезжаю мимо и наматываю еще пару кругов – удостовериться, что за мной не следят. Об этом без устали твердит Франс. Нам с Трюс велено всегда добираться на Вагенвег в объезд. Франс не на шутку боится, что за нами проследят, что нашу группу вычислят и арестуют.
Я звоню в дверь и выстукиваю условный сигнал: три раза быстро, один раз коротко. Дверь почти сразу распахивается. Где-то на верхнем этаже пронзительно вопит кошка. Дородная женщина с неприбранными каштановыми волосами окидывает меня взглядом – быстрым взглядом, но я замечаю в нем удивление. Я дала бы ей лет сорок, она мне, наверное, четырнадцать. Женщина молча заводит велосипед внутрь и затаскивает на первые ступени лестницы. Жестом велит закрыть за собой дверь и привязывает велосипед веревкой к перилам – судя по всему, ей это не впервой. Затем снимает с багажника сумки, и мы вместе тащим их вверх по лестнице.
– Анни, – коротко представляется она наверху и протягивает мне руку. – Минуточку. – Она исчезает в кухне, должно быть, чтобы дать успокоительного пинка кошке.
Коридор второго этажа такой крошечный, что я вынуждена шагнуть в темную – шторы задернуты – гостиную. Я переступаю через порог и останавливаюсь у стола. Кошачьи вопли прекратились. Я вытираю капли пота с верхней губы и лба и осматриваю комнату: под потолком коричневые балки, на столе рваная клеенка, на стене огромный деревянный крест. Мой взгляд останавливается на комоде. Там в рамках стоят две семейные фотографии и свадебный портрет. Комод хромает: вместо одной ножки его поддерживает пара кирпичей. В комнате пахнет бедностью.
– Это мы с мужем, – поясняет Анни, вдруг возникнув на пороге. – На той фотокарточке справа.
Ее громкий голос заполняет комнату. К груди она прижимает краснощекого хныкающего младенца.
– Он погиб в драке, – добавляет она.
– В битве при Греббеберге?[37]
Блузка Анни расстегнута. Она прикладывает головку младенца к груди, и он принимается сосать молоко, громко глотая и причмокивая.
– Нет. Просто на улице, – ровным голосом сообщает Анни.
– Фрицы убили?
– Нет, – холодно отвечает Анни и отворачивается. – Сцепился кое с кем у кафе.
– А… – отзываюсь я. А что тут еще скажешь?
За раздвижными дверьми в соседнюю комнату вдруг раздается какой-то грохот. Анни снова оборачивается ко мне.
– Это Браха, еврейка, я ее прячу, – говорит она, указывая подбородком в сторону дверей. – Была профессоршей в университете Лёвена. А теперь просто сидит здесь целыми днями. Уже год. Можешь себе представить?
Я не могу, но киваю.
– Пойди, познакомься, – предлагает Анни. – Я положу Алфье в коляску и поскорее спрячу твой груз. Не знаю, когда за ним явятся.
Анни хочет уйти, но я не двигаюсь с места, и она удивленно вскидывает на меня глаза.
– Ну иди же, девочка, – повторяет она.
Я чувствую, что заливаюсь краской.
– О чем мне разговаривать с профессоршей? – шепчу я в ответ.
Анни разражается громким смехом. У нее не хватает одного зуба.
– Да не волнуйся ты! Развеешь ей скуку – она только рада будет.
Профессорша уже в комнате – худая старушка в бежевом халате, с серыми глазами и вялыми седыми кудрями. Профессоров я раньше не видала, но трудно поверить, что она из их числа. Смотрю на нее как можно равнодушней. Разве я виновата, что так мало ходила в школу?
– Здравствуйте, мефрау, – говорю я и слышу, как сердито звучит мой голос. Ну и плевать! Почему это я должна под кого-то подстраиваться?
– Это вы привезли оружие? – удивленно спрашивает она. – Сколько же вам лет?
– Пф-ф! Восемнадцать, – вру я.
Приятно, что она ко мне на вы.
Старушка явно не верит. Она улыбается и протягивает мне руку. Потом садится за стол. Я все стою.
– Ну что же ты, девочка! – говорит Анни. – Сядь, посиди немного. – Она закрывает за собой дверь.
Я опускаюсь на стул и выжидающе смотрю на старую даму.
– Какая вы смелая! – говорит она с незнакомым акцентом. – Я бы тоже хотела внести свой вклад, но я просто старая, никчемная женщина. – Она снова улыбается.
«Конечно, нет!» – едва не вырывается у меня, но я сдерживаюсь. Может, она и вправду старая никчемная женщина. Профессорша рассказывает, что родом из Бельгии – видно, оттуда и выговор – и что ее муж, «к счастью», умер.
К счастью?! Что ж, умри наш отец, может, мама тоже так бы выразилась. Мне хочется показать, что эти слова меня не шокируют, и я говорю:
– От большинства мужчин и вправду толку чуть.
– Ах, нет! – смеется она. – Он был хорошим человеком. Я хочу сказать: я рада, что ему не пришлось испытать… – она беспомощно всплескивает руками – вот это.
– А… Ну да, конечно, – говорю я. – Тогда хорошо, что он уже умер.
Будь здесь Трюс, она бы пнула меня под столом, чтобы я не порола такую чушь. Пожилая дама опять смеется, у меня горят щеки. Но она продолжает свой рассказ. Две ее дочери тоже в убежище. Связь с ними давно оборвалась.
Говорит она вполне обыкновенно, без мудреных словечек. Может, профессора в Бельгии не такие уж и ученые. Все-таки другая страна. Я рассказываю, что у моей мамы тоже две дочери.
– Да? – удивляется она.
Рассказываю, что больше не живу дома и что это хуже, чем…
– Чем все остальное, – туманно заканчиваю я.
Последние две недели я ночую где-то на севере Харлема в каморке у двух пожилых сестер, у обеих – узлы седых волос на затылке. Перебиваюсь воздухом и человеческой добротой. Ем с ними за одним столом. Иногда, когда становится совсем невмоготу, прошу у Франса денег и карточку-другую.
– Сроду одна в комнате не спала, – говорю я.
«Ночевка в гостях» – вот как Франс это называет. Только вот в случае облавы нужно спрятаться и замести все следы. Но я не очень верю, что к нам нагрянут с облавой. Да и Франс не верит. И все же не советует долго оставаться на одном месте. Тетя Лена, по-моему, вздохнула с облегчением, когда я съехала. Как будто знала, что пускать к себе такую гостью рискованно.
– Как жаль, что вы с мамой в разлуке, – говорит пожилая дама. – Особенно сейчас, когда в вашей жизни столько печалей.
Я поднимаю на нее глаза. Откуда она знает?
– Ну как же… Вы ведь занимаетесь опасной работой, – отвечает она на мой невысказанный вопрос. – Вам, должно быть, нелегко приходится.
– Иногда просто скучно. Болтаюсь дни напролет на одном месте, чтобы выяснить, какой дорогой кто-то ходит. А когда поручений нет, хозяевам по дому помогаю.
– Не бывает, что потом не спится?
– Да вот как раз прошлой ночью, – говорю.
А что, пусть знает. Когда я лежу в постели, то думаю о Ве… о том, последнем гаде. Хорошая была операция, нужная, никаких сожалений… и все же по ночам я вижу его перед собой. Его глаза. А в них – сначала удивление, потом потрясение и, наконец, беспримесный страх смерти. Каждую ночь. Как бы я хотела сбежать от собственных мыслей!
Внезапно меня охватывает неудержимая потребность все рассказать.
Да что это я? Нельзя об этом ни с кем говорить! «Слушай, действуй, молчи», – не устает повторять Франс. Еще в самом начале он предупредил нас: «Никому ни слова! Даже маме. Ясно?» А я тут собралась выболтать все незнакомой женщине?! Я смотрю на нее. На ее исхудалое лицо в бороздах морщин. На ее узкие губы. Она здесь как в тюрьме, она и не может никому проболтаться. Разве что Анни. Если и есть человек, которому я могла бы довериться, то это она, профессорша.
– Никому не рассказывайте то, что я сейчас скажу, ладно? – прошу я.
Глупо, конечно. Можно подумать, она ответит: «Уж лучше молчи. Мне доверять нельзя».
Старая дама касается моей руки.
– Я, хоть и еврейка, все равно что священник – связана тайной исповеди. Исповедник в кутузке. Если хотите, можете спокойно поделиться со мной тем, что у вас на душе.
Я качаю головой – нет, не хочу ничего рассказывать. Слишком я устала, чтобы разбираться в своих мыслях. Слишком устала, чтобы оставаться начеку. Я смотрю мимо нее на стену. На поблекшие серо-желтые обои в цветочек. Внизу, у пола, куда не падает свет, эти цветочки голубого цвета.
– Я ведь никому ни слова, ни разу, – говорю я. – Даже с сестрой мы почти никогда не обсуждаем, что с нами происходит.
И теперь я собираюсь… ей?
Старая дама кивает.
Передо мной вновь всплывает Венема. Мысли разбегаются в стороны. Я слишком устала. И все же начинаю говорить. «Идиотка, – думаю, – ты же ее совсем не знаешь!» Но при этом слышу свой голос:
– Это был не человек, а предатель, подонок, животное. Он лишил себя права на жизнь. Я убила одного гада. Ликвидировала, – исправляюсь я. – Но этим спасла десятки жизней.
Иногда я говорю, а кажется, будто слышу Франса. Повторяю то, что он вечно мне твердит. Слова «убить» или «прикончить» у нас под запретом. Не этим мы занимаемся.
Испугавшись сказанного, я смотрю на старушку. Если я ее и смутила, то она этого не показывает. Только кивает – не в знак согласия, а скорее призывая меня не останавливаться.
И я продолжаю. Потому, что слова рвутся наружу, и потому, что знаю: ей можно доверять. Да, откуда-то я это знаю, и все тут. Не дура же я, в самом деле.
Я говорю, что задание должны были выполнить Абе и Вигер. Что я несу?! Я же выдаю имена! И имя Трюс. Ее тоже! Я слишком, слишком устала. Надо молчать. Меня прошибает холодный пот. Капли сползают со лба и жгут глаза. Я назвала имена! Теперь уж ничего не изменишь. Не думать об этом! Торопливо рассказываю дальше. О нашей мишени, об этом предателе, который хотел четырежды нажиться на своей измене. В присутствии старой еврейки все это звучит еще отвратительней. Она по-прежнему кивает.