ся хорошо. Ведь я девочка.
– Если бы ты по-настоящему боялась… – начинает он. Потом пожимает плечами. Бросает взгляд через плечо, в магазин, где его отец вытирает пыль на полках.
– Бояться можно отучиться, – повторяю я слова Франса. – А если я и погибну, то, по крайней мере, во имя правого дела.
– Если ты погибнешь?! – восклицает Петер. – Так чем же ты все-таки занимаешься? На что соглашаешься?
– На все, – просто отвечаю я. – Я никогда не отказываюсь. – И тут же жалею о сказанном. – А ты не суй свой нос куда не надо, – торопливо добавляю я. – Даже моей маме неизвестно…
– Представь, что мы поженимся, – перебивает он. – И я не буду знать, что вытворяет моя жена…
Я сглатываю, заглядываю ему в глаза. Поженимся?.. Петер хочет на мне жениться! Внутри я ликую. Закусываю губу, чтобы не расхохотаться от счастья. Теперь отводит взгляд он. На его щеках вспыхивает румянец.
– Это я просто к тому… – говорит он.
– После войны, – быстро говорю я. Понятно ведь, что это не предложение руки и сердца. – После войны я все тебе расскажу. Все-все.
Петер тяжко вздыхает. Потом слегка улыбается и вытаскивает из грудного кармана рубашки губную гармонику.
– Ой, да! – радуюсь я.
Он прижимает инструмент ко рту и, постукивая ногой, заводит печальную мелодию. Я узнаю песню Фин де ла Мар и начинаю тихонько подпевать. Я хочу быть счастливой, хочу танцевать до упаду. На-на-на…
Неторопливая, протяжная мелодия: в руках Петера гармоника плачет. Я закрываю глаза. Музыка, звуки, льющиеся сквозь мое тело, нога Петера, прижавшаяся к моему бедру, медленно опускающиеся сумерки. Вот оно, счастье.
– Это моя любимая песня, – говорю я, когда затихает последний звук.
– Правда?
Отныне – да. В попытке скрыть смущение я фыркаю от смеха, будто пошутила.
Громкий стук. Я резко оборачиваюсь. Это отец Петера стучит по стеклу, сверля меня все тем же недовольным взглядом. Будто ему под нос поднесли протухшее яйцо. Он жестом подзывает Петера.
– Как-то странно он машет, – беспечно говорит Петер. – Понятия не имею, чего ему надо. Может, нездоровится?
Бакалейщик снова машет.
– Да, ему явно нехорошо, – улыбаюсь я.
Вот бы Петер сыграл еще одну песню! Но отец продолжает стучать. Все громче и нетерпеливей.
– Хватит! – кричит Петер. – Сейчас приду.
Тихо выругавшись, он кладет гармонику в задний карман брюк и достает из кармана рубашки листок, бумагу и карандаш. Что-то пишет и кладет записку в карман моего пальто, левый, не тот, где пистолет, но все же… Мне хочется шлепнуть его по руке.
– Что ты?..
– Ничего, – говорит Петер. – Сейчас не читай. Там ничего важного.
Он бросает взгляд на отца и качает головой.
– Видишь, какой я незаменимый? Стейн прячется на своей ферме, но я запросил освобождение от трудовой повинности. – Он улыбается и крепко сжимает мои ладони. – И получил его! Здорово, правда?
– Прекрасно. – Вот почему он так беспечно тут стоит! – И без освобождения тебе нельзя, ведь к вам в магазин все время ходят солдаты вермахта.
Петер рассеянно кивает. Оглянувшись, я замечаю на себе сердитый взгляд его отца.
– Мне пора, – говорю.
– Да нет еще.
– Комендантский час вот-вот начнется. – Я пытаюсь высвободить руки, но Петер не пускает.
– Ты моя девушка, – говорит он. – Я хочу сказать… – Он отводит глаза, смущенно улыбается и тихо спрашивает, все еще не глядя мне в лицо: – Хочешь быть моей девушкой? Даже если мы какое-то время не увидимся.
Хочу ли я быть его девушкой? Я смеюсь, смеюсь и не могу остановиться, кажется, мое сердце сейчас выпорхнет из груди.
– Я очень хочу быть твоей девушкой! – шепчу я.
Петер поднимает на меня свои блестящие глаза. Потом быстро целует в губы и крепко прижимает к себе. Я вдыхаю его теплый запах. Петер пахнет Петером.
«Хочешь быть моей девушкой?» «Хочешь быть моей девушкой?» Поскорей бы оказаться дома, чтобы можно было бесконечно повторять в уме эти слова.
Петер отпускает меня, и из магазина выходит его отец. Прежде чем я успеваю заверить его, что уже прощаюсь, он сует мне в руки коричневый бумажный пакет.
– Это вам с сестрой, – бурчит он с обычным сердитым видом.
Я заглядываю в пакет и радостно восклицаю:
– «Фруэтта»!
Целых две упаковки! Обожаю эти драже!
Я поднимаю глаза, но отец Петера уже отвернулся и возвращается на свой пост. В ответ на мой удивленный взгляд Петер только с улыбкой пожимает плечами. Я просовываю голову в дверь магазина и кричу:
– Спасибо, менейр Ван Гилст!
Не удостаивая меня вниманием, он отмахивается, будто от мухи.
Чуть позже я с бабочками в животе и с щемящим сердцем как на крыльях мчусь в свое временное пристанище на улице Рамплан. Когда же мы с Петером увидимся вновь?
19
Под скрип купейных дверей и глухой стук колес я смотрю в окно. Мимо проплывает вокзал Амерсфорта, плакаты на унылой стене: «МЮССЕРТ, ВОЖДЬ НИДЕРЛАНДСКОГО НАРОДА, ВЫСТУПАЕТ с РЕЧЬЮ», «ЗАПИСЫВАЙТЕСЬ в ВОЙСКА СС», «БУДЬ ХРАБРЫМ, ВСТУПАЙ в “МОЛОДЕЖНЫЙ ШТОРМ”»[40]. Я откидываюсь на спинку скамьи, закрываю глаза и пытаюсь вновь ощутить на языке кисло-сладкий вкус последней фруэттинки. Устраиваюсь поудобнее, прижимаюсь к пальто, висящему на крючке у окна. До Энсхеде еще два часа десять минут – Трюс все разведала.
Когда я вновь открываю глаза, за окном в мягких лучах весеннего солнца зеленеет луг. Я потягиваюсь, разминая мышцы (сиденья в третьем классе жесткие), и перевожу взгляд с пролетающего мимо пейзажа на Трюс.
– Ты хоть раз рассказывала кому-нибудь о том, что мы делаем? – неожиданно для самой себя спрашиваю я.
Сестра резко оборачивается и пристально, очень пристально смотрит на меня.
– Нет, конечно нет, – шепчет она, как и следовало ожидать, без тени сомнения. – А ты, выходит, рассказывала?
Я качаю головой, но она продолжает буравить меня глазами.
– Что? Что ты рассказала? Кому? – тихо, но настойчиво допытывается она.
Я не отвечаю.
– Петеру, конечно.
Она уже знает, что я вчера заходила к нему. «Фруэтта» закончилась, когда даже до Утрехта не доехали.
– Ничего я Петеру не рассказывала, – сердито шепчу я в ответ. – Только одной старой еврейке, в убежище. Уже давно.
– Боже, Фредди! С чего ты так уверена, что она еврейка, что она скрывается от немцев? Все это может оказаться ловушкой!
– Она живет у Анни, – вполголоса объясняю я. – На…
– Никаких имен!
Трюс сжимает мою руку, и я обмираю: фрицы! Бледно-зеленая форма, эмблемы, медали, начищенные до блеска черные сапоги. Не просто солдаты – похоже, высшие чины. Железные подковки на каблуках их сапог дружно выстукивают, будто все они – один человек. Нет, не человек – машина. У меня по спине пробегает холодок. Неужели они ищут нас? Пожилые супруги в соседнем купе отворачиваются к окну. Напротив нас сидит паренек – зализанные светлые волосы, немецкая школьная форма с орлом на рукаве – и улыбается нам. На его улыбку мы не отвечаем, а отворачиваемся вслед за пожилой парой, пытаясь стать невидимыми.
– Хайль Гитлер! – выкрикивает паренек.
Подняв глаза, я успеваю заметить, как четко он вскидывает правую руку, – правда, на его приветствие никто не отзывается. Мальчик провожает офицеров взглядом. Его глаза блестят еще ярче, чем начищенные ботинки.
– Она абсолютно надежна, – шепчу я сестре, дождавшись, пока немцы отойдут подальше. – Я же не идиотка.
В последние месяцы я несколько раз беседовала с бабушкой Брахой. Она единственная, с кем я могу по-настоящему говорить. Ребята из нашей группы и мы с Трюс стали чем-то вроде семьи. Мы доверяем друг другу. Рассказываем об операциях. Живем одной жизнью. Но бабушка Браха – только она знает, чтó я чувствую. Надеюсь, кто-нибудь из наших объяснит ей, что я уехала.
– Ты что, не понимаешь, что тебя объявили в розыск? – резко спрашивает Трюс.
С тех пор как мы не живем дома, она все чаще хочет играть роль старшей сестры и все реже – быть моей подругой.
Я молчу.
– Мы же не просто так тут сидим, в этом поезде? А мне вообще необязательно было ехать с тобой. У полиции – твои приметы, не мои.
Неправда, думаю я. У них же есть наша общая фотокарточка? Но я сдерживаюсь и продолжаю отмалчиваться, как это ни трудно.
– Надеюсь, имен ты не называла? – спрашивает Трюс.
– Нет! Я же не совсем спятила!
Я рывком отворачиваюсь, чтобы сестра не поняла по моему лицу, что я вру. «Франс? – звучит у меня в голове голос бабушки Брахи. – Кто такой Франс?» Я называла имена Абе и Вигера. И, кажется, нашей «мишени», Япа Венемы? Уже не помню. И Трюс, и ее тоже! Я принимаюсь теребить заусенцы на пальцах. А наш явочный адрес я тоже упоминала? Если да, не стоит ли как-нибудь предупредить об этом Франса?
– Франс всегда повторяет: «Слушай, действуй, молчи», – напоминает Трюс. – Первые два тебе даются отлично.
– Ну спасибо за комплимент!
Я смотрю мимо нее в окно, за ним – на сад в белом цвету. Не стану ничего больше рассказывать бабушке Брахе! Ничего! Теперь-то – точно.
– Если нас кто-нибудь выдаст, – говорит Трюс, – виновата будешь ты.
А вот и нет, думаю я. Нет! Адреса я не называла. Наверняка не называла. К тому же… Ну в самом деле, это же бабушка Браха! И никто нас не выдаст. А если и выдаст, то не из-за нее. Вдобавок Франс уже подыскивает нам новую явку.
Хотя… о боже!
К Анни ведь заходят и другие подпольщики! Чтобы забрать оружие. А может, и не только они! Раньше мне это и в голову не приходило. Сердце переходит на бег. Среди них может затесаться и паршивая овца, двойной агент. Что, если бабушка Браха проговорится такому?
Я вынимаю из кармана пальто билет для кондуктора, и оттуда вываливается записка Петера.
– Что это у тебя? – тут же набрасывается Трюс.
Я сую бумажку обратно в карман.
– Ничего.
Дождавшись, пока кондуктор двинется дальше, Трюс хватает меня за руку.