– Мама, скорее всего, – отвечаю я, хотя точно знаю: мама нас навестить никак не может.
Я выскакиваю из палаты, заглядываю в соседние, но Трюс нахожу на небольшой кухне, где она не слишком-то аккуратно намазывает вареньем целую стопку бутербродов. Мое сообщение сестра выслушивает молча, но в голове у нее наверняка крутятся те же мысли. Она останавливает взгляд на ноже, который все еще держит в руке, будто прикидывает, не прихватить ли. Потом глубоко вздыхает и бросает его в раковину.
– Погоди-ка.
Она идет в соседнюю комнату, где хранятся лекарства. Вернувшись на кухню, с довольной усмешкой показывает мне бутылек хлороформа.
– На всякий пожарный. – Она кладет его в карман передника. – Пойдем, посмотрим, кто к нам заявился.
Мы вместе проходим по коридору, спускаемся по лестнице. Я замечаю у Трюс на форме красное пятнышко и чувствую, как мои губы начинают нервно дрожать. Кровь? Нет, варенье.
У входа нас с сияющей улыбкой встречает тетя Тео. Я с облегчением улыбаюсь в ответ. Рядом с ней стоит незнакомая молодая женщина. Чуть за двадцать, тоненькая, каштаново-рыжие волнистые волосы, простая, но стильная одежда. Явно не нашего поля ягода, и Трюс с ней тоже вряд ли знакома.
– Ваша лучшая подруга приехала! – радостно верещит тетя Тео. – Вот сюрприз-то! Как я за вас рада!
Я складываю руки на груди и меряю девушку взглядом. Взгляд Трюс холодный, недоверчивый. Гостья натянуто улыбается, слегка краснеет и отводит глаза.
Улыбка на лице тети Тео сменяется удивлением. Все молчат, все разглядывают друг друга.
– Как здорово! – слишком поздно восклицаю я. – Как чудесно! Легко нас нашла?
– Да! – подхватывает Трюс. – Чудесно! Как дела? Как жизнь?
– Превосходно! – церемонно отвечает девушка. Выговор у нее аристократический, плечи вздернутые. – А у вас?
На ее губах блестит помада, лицо припудрено. Мы жмем друг другу руки.
– Как приятно! – говорю я. – Рада тебя видеть!
Затем мы вновь погружаемся в неловкое молчание. Неуклюже топчемся рядом, как четыре незнакомки на автобусной остановке.
Тетя Тео упирает руки в боки и говорит:
– Что ж, я пойду. Приятно вам… э… поболтать. – Напоследок обводит нас взглядом, всех трех.
– Пойдем-ка, – коротко бросает девушке Трюс.
Та поднимается за ней по лестнице, я замыкаю цепочку. Хорошая возможность как следует рассмотреть «подругу»: дорогой приталенный шерстяной жакет, узкая юбка («задница что надо», – сказал бы Вигер), тонкие чулки, через которые просвечивают веснушки, легкая поступь. Изящно она ходит. Может, из дворян? Красивая, конечно, но совсем не похожа на нас. Разве такой можно доверять?
Трюс распахивает дверь директорского кабинета, будто он ее собственный. Девушка садится в одно из кресел напротив Трюс, держится естественно, словно у себя дома. Кладет ногу на ногу и складывает руки на коленях. Ухоженные руки с красивыми ногтями. Я сажусь рядом с Трюс и стараюсь прикрыть расчесанные коленки.
– Ты кто такая? Зачем пришла? – Трюс невозмутимо смотрит ей в глаза.
Девушка отвечает ей таким ледяным взглядом, что у меня мурашки по рукам пробегают. Из смущенно краснеющей девчушки со вздернутыми плечами она вдруг превращается в хладнокровную взрослую женщину.
Никто из нас не шелохнется. Я держу правую руку в кармане платья. Там, под белым фартуком, лежит мой маленький маузер. Не потому, что он в любой день может пригодиться, а потому, что я не знаю, где еще его спрятать. Пистолет стал частью моего тела. Я снимаю его с предохранителя. Если девка из СД, придется ее прикончить. Рука неподвижно покоится на маузере, но внутри я вся дрожу. Трюс тоже держит руку в кармане платья. А наша гостья, вижу, – в кармане пиджака. Другую руку она сжала в кулак.
В коридоре раздаются мужские голоса. Что именно говорят, не разобрать, но это явно немцы. Тяжелые шаги – солдаты, пришедшие навестить раненых товарищей? Или же… они заодно с ней? Шаги затихают у нашей двери. Я цепенею. По лбу градом катится пот. В коридоре немцы, перед нами девушка с рукой в кармане, моя рука на пистолете…
Стук, дверь открывается.
Через порог переступает человек в серо-зеленой форме с черным воротником – кажется, унтер-офицер, – смотрит воспросительно.
– Können Sie mir bitte sagen wo das Zimmer von Hauptmann Schmidt ist?[42]
– Номер сорок четыре, – по-голландски отвечает Трюс и указывает направо.
– Danke schön, Fräulein[43].
Он закрывает дверь. Шаги удаляются, снова воцаряется тишина.
– Я за вами приехала, – говорит девушка.
Выговор у нее идеальный, как у королевы. Ее рука зарывается глубже в карман. Ну все, конец, думаю я. В коридоре позвякивает тележка с едой. В кабинет просачивается тошнотворный запах вареной цветной капусты.
Рука девушки выскальзывает из кармана. Надо ее устранить. Немедленно. Так ведь, Трюс? Не колебаться. Доля секунды – и будет поздно. Мой палец на спуске, я напрягаю его, готовая выстрелить, прямо через одежду. Трюс, конечно, сжимает бутылек с хлороформом.
Тут девушка говорит:
– Меня Франс прислал.
И я не стреляю. Жду. Жду ее рассказа.
– Франс? Какой еще Франс? – затаив дыхание, спрашивает Трюс.
Тишина становится невыносимой. По моему лбу струится холодный пот.
Наконец девушка полностью вынимает руку из кармана. Стреляй же, говорю я себе, но не делаю этого. Не стреляет и девушка. В ее тонкой гладкой руке – не пистолет, а всего лишь аккуратно сложенная записка.
Трюс читает ее и вдруг издает какой-то странный звук. Икает! На меня вдруг нападает смех. На лице девушки – будто внезапно помолодевшем – возникает полуулыбка.
– Два литра молока, две буханки хлеба! – восклицает Трюс.
– Чего? – Я вырываю у нее записку и узнаю угловатый почерк Франса.
Зашифрованное послание! Четные числа – хорошие новости для нас с Трюс.
Мы все разражаемся хохотом. Визжим от смеха. По щекам текут слезы. Наверное, от напряжения. И от радости. Мы ревем и смеемся так громко, что в дверь заглядывает директриса. Я вытираю пот со лба и кричу, прямо сквозь хохот и слезы:
– У нас все отлично!
Франс просит нас вернуться, рассказывает Ханни – так ее зовут. Мы снова нужны в Харлеме. Мы едем домой!
– Ну и ну! – говорю. – А ведь я чуть тебя не пристрелила.
Трюс кивает.
– Повезло тебе.
– Да, репутация у вас грозная, – говорит девушка. – Но я должна была убедиться, что вы – это вы.
Трюс улыбается, и я подражаю ей. Не думаю, что Ханни имела в виду что-то плохое. Но у нас, оказывается, есть «репутация» – что бы это ни значило.
Трюс показывает бутылек с хлороформом.
– Я тебя чуть не усыпила.
– Стоило нам отлучиться – совсем ненадолго, – как они тут же подыскали другую девчонку!
Я смеюсь, хотя в душе мне ужасно жаль, что мы больше не единственные девушки в группе. К тому же… Она, конечно, милая, эта Ханни Схафт (так она назвалась), но уж больно благовоспитанная! Разве ей по силам делать то, что делаем мы? Да и известно ли ей вообще, чем мы занимаемся?
21
Крути педали. Не останавливайся. Подальше отсюда! Быстрее!
Все два долгих месяца в Энсхеде я грезила о нашей встрече с Петером. Каждый вечер перед сном. Представляла это себе примерно так (только во всех подробностях): Петер обнимает меня, шепчет, как рад меня видеть, ласкает, целует. А мне все это приятно, и поцелуи тоже. Ведь так и должно быть. Ласки, поцелуи, нежный шепот. Только мы вдвоем. А потом – в тот пустой дом. Я пойду за Петером, буду повторять: «Любимый, мой любимый». Слова, которых еще ни разу не произносила.
Что ж, все случилось не так.
Крути педали. Не останавливайся.
Проезжая мимо харлемских домов, в которых я играла в детстве, я стараюсь смотреть прямо перед собой. Стараюсь не думать, что вот тут, на Ролландстрат, жила Эва де Леу. А там, чуть дальше, Ривка Коэн. Мои одноклассницы, которых здесь больше нет.
Крути педали. Не останавливайся.
Вдруг я замечаю, что по тротуару скачет птенец галки с подбитым крылом. Пытается взлететь, но не может оторваться от земли. Я прислоняю велосипед к уличному фонарю и осторожно подхожу к птице. Тут откуда ни возьмись – черный кот. Подкрадывается и бросается на птенца. Я топаю, кричу «кыш!», хлопаю в ладоши. Кот отпускает жертву. Но птенец остается неподвижно лежать рядом с промокшей после дождя газетой, как уличный мусор. Крылья бессмысленно раскинуты. Шейка сломана.
Я снова сажусь на велосипед. На углу улицы еще раз оборачиваюсь, но галчонка уже нет. Будто и не было.
Крути педали. Не останавливайся. Подальше, подальше от Петера. Быстрее!
Я въезжаю в центр по Брауэрсварт. Навстречу – две женщины на велосипедах. У одной цельнолитые шины, у другой – обрезанные автомобильные. Мой-то велик пока в порядке. Два месяца простоял под присмотром в Блумендале. Да, в Блумендале. Франсу удалось найти новую явку – на вилле одного старого почтенного господина. Каково же было мое облегчение!
Нашу группу не предали. Все живы-здоровы.
Бабушка Браха не проговорилась, во всяком случае, не проговорилась ненадежным людям.
Но сейчас мне не до того.
Я могу думать только о Петере. О его глазах, загоревшихся при виде меня, и о том, как он бросился ко мне (его отца в магазине не было, а младшие братья играли в прятки на улице). Пока все происходило в точности, как в моих грезах. Только вот объятия оказались слишком короткими. И он сказал – первым же делом, – что в Амстердаме расстреляли подпольщиков. Из-за налета на Реестр населения[44]. Прессу Петер не читает, но ту газету для меня сохранил. Номер лежал на прилавке, и он прочел всю статью вслух. «Приговоры приведены в исполнение через расстрел». Петер постучал пальцем по бумаге.
– Смотри. Двенадцать имен. Двенадцать, Фредди! А еще двое получили пожизненное или каторгу, не увере