н.
– Немцы совсем озверели, – сказала я.
– Это точно. – Он посмотрел на меня и схватил за плечи, словно собираясь хорошенько встряхнуть. – Что ни день, фрицы кого-нибудь расстреливают, Фредди. Иногда всего лишь за раздачу листовок. И каждый раз, когда я об этом читаю, думаю, а вдруг ты – одна из приговоренных? Я так счастлив, что ты жива! День и ночь о тебе беспокоюсь.
Услышав, что в Энсхеде я работала санитаркой, он тут же предложил устроить меня в госпиталь. Можно подумать, работа, которой я занимаюсь, не важна! А потом Петер возьми и брякни:
– Позволь мне о тебе позаботиться! Со мной ты будешь в безопасности.
Взгляд у него при этом был очень нежный, но я завопила:
– Так что же, мы должны просто со всем смириться? Не нужна мне такая жизнь!
Вдобавок, когда мужчина обещает о тебе позаботиться… Да ладно, сказала бы мама, не верь! Это я вспомнила в первую очередь, а потом подумала: но ведь он не такой, как мой отец. А Петер в это время говорит… Что же он сказал? Я закусываю губу. Эти слова я слышала своим ушами. Он сказал…
Гудит клаксон. Я закашливаюсь от дыма проезжающей машины с огромным древесным газогенератором сзади. Это примерно как вытащить из дому печку и прицепить к багажнику. Махина пыхтит, как дымовая труба.
Я слышала, что он сказал. «Я хочу нас». Вот что. «Я хочу нас».
О боже, Петер, мой Петер! Так ведь и я этого хочу. Но я ответила:
– Я люблю…
Его глаза на миг засверкали.
– …Сопротивление. В нем я чувствую себя храброй. Может, это и не слишком благоразумно, но это то, чего я хочу. Твоя жизнь безопасна, зато моя – полнее и богаче.
Вот что я ответила.
Петер отвел взгляд и больше не произнес ни слова.
Я проезжаю мимо картофельной лавки, у двери – огромная очередь, по большей части из женщин. Мчусь дальше, по Гроте Маркт, мимо позеленевшего бронзового памятника Лауренсу Янсзону Костеру[45], к реке. Может быть, думаю, нам с Петером суждено быть вместе, только когда между нами не будет стоять война? Может быть, наша любовь может начаться по-настоящему, только когда наступит мир. Но… я тоже хочу нас! Хочу спать рядом с ним, в его объятиях, хочу всего! Почему же я этого не сказала?
Сама того не замечая, я въезжаю в Старый Амстердамский район и уже качу по улице Фабрициуса. Звоню в дверь, колочу в нее, сглатывая слезы.
Бабушка Браха. После Петера я хочу повидаться с бабушкой Брахой.
– Фредди, ты вернулась! – восклицает бабушка Браха, а я думаю: «Бомма Браха, вы все еще здесь!» Как же я рада ее видеть!
Я ненадолго позволяю себе забыть о Петере и широко улыбаюсь.
Она не целует меня, но берет мои ладони в свои, сжимает их, как всегда, и тянет меня к столу. Бабушка Браха похудела и будто съежилась, но сил в ее руках больше, чем я помню. Она изучающе смотрит на меня.
– Как у вас дела, малышка? То есть у тебя, – исправляется она. – Я так давно тебя не видела.
– Я была в Энсхеде.
– В Энсхеде? – удивляется она. – И как там?
– Хорошо, – машинально отзываюсь я. Но, почувствовав на себе ее испытующий взгляд, говорю: – Весело. Что ни день – торт со взбитыми сливками.
Она смеется вместе со мной.
– Там было тихо. Я работала санитаркой.
Она прищуривается.
– Правда? Никаких опасных операций?
– Там было хорошо! Но я рада, что вернулась. И наша группа тоже этому рада. Они провели несколько успешных ликвидаций, но… – Я с наигранным высокомерием пожимаю плечами и всплескиваю руками. – Без нас они как без рук! – Я смеюсь, потому что это правда.
Уже на второй день после возвращения из Энсхеде мы с Трюс подожгли плохо охраняемый гараж вермахта, рассказываю я ей. Подготовили эту акцию двое парней, но осуществили ее мы. Сами изготовили коробочки с горючими веществами. Гараж сгорел дотла!
И об этом сообщили по радио! Виллемсен рассказывал. Фрицы конфисковали все радиоприемники, но у пожилого хозяина виллы в Блумендале – нашей новой штаб-квартиры – их было два. Один он послушно сдал. А второй спрятал.
«Блестящая диверсия», – передали по радио. И еще: «Ура харлемским партизанам!» Жаль, мы сами не слышали.
Бабушка Браха расспрашивает меня о ходе военных действий, и я передаю ей то, что нам сообщил Франс. Он регулярно слушает «Радио Оранье»[46] и Би-би-си. Я рада наконец ее утешить: война скоро закончится. Фашисты проиграли Сталинградскую битву и отступают под напором советской армии. А англичане отвоевывают воздушное пространство. Денно и нощно бомбят немецкие города.
Теперь надо бы спросить, разговаривает ли она еще с кем-нибудь из Сопротивления, но я не могу найти слов.
Так и не задав этого важного вопроса, я уезжаю.
Навещая бабушку Браху в следующий раз, я все еще не знаю, как подобраться к этой теме.
Я рассказываю ей о новой девушке в нашей группе, о том, как мало она похожа на нас. Образованная, ест бутерброды ножом и вилкой! Но во время акций в этой серьезной, воспитанной барышне вспыхивает огонь. И с ней можно здорово посмеяться! Приходим мы недавно на оружейный инструктаж, в комнату на канале Клопперсингел, которую нам предоставил один дантист. На этот раз договорились зайти не с черного хода, а с парадного: все привычки время от времени следует менять. Звоним в дверь большого красивого здания. Открывает незнакомка. Этакая фасонистая дамочка: бархатное платье, жемчужное ожерелье, аккуратная прическа – полный набор. А за спиной дамочки висит портрет. Огромный портрет Адольфа Гитлера.
– О, – говорит Ханни, – похоже, мы ошиблись стороной.
И мы как прыснем! Как зайдемся хохотом прямо на крыльце! И никак не можем остановиться, стоим и ржем, с пистолетами в карманах.
– Просим прощения, мефрау, – выдавливает из себя Ханни, заливаясь хохотом.
Дамочка пялится на нас разинув рот. А Гитлер у нее за спиной сердито и грозно сверлит нас глазами.
Мы забежали за угол и еще целую вечность надрывали животы.
Бабушка Браха смеется. Хорошая история.
Она берет с комода газету и открывает ее. Послюнив карандаш, обводит слово «хлеб» и действительный на этой неделе номер продовольственной карточки.
– Планируете еще что-нибудь опасное? – спрашивает она.
Я качаю головой и рассказываю о своем следующем задании. На этот раз не называя имен.
– Нужно перевезти на новое место одного еврейского мальчика. Его приютила у себя одна пожилая пара, но, чтобы его никто не видел, они поселили его у себя в подвале. В подвале! В одиночку! И он сидит там уже восемь месяцев. Совсем один!
Бабушка Браха качает головой.
– И что теперь?
– Его родители узнали об этом и очень рассердились. Хотят, чтобы его как можно скорее им вернули.
– Еще бы! – хмыкает бабушка Браха, вырезая из продовольственной книжки Анни хлебную карточку номер 41.
– Вот и я так сказала. Так что задание поручили мне. Я отвезу его к родителям.
Бабушка Браха кивает.
Воцаряется тишина. Сейчас, думаю я. Спроси сейчас. Сейчас. Сколько можно ждать!
– А сюда, к Анни, заходят другие… другие подпольщики? – Я стараюсь говорить как можно беспечнее, но мой голос дрожит.
Она изучает меня своими умными профессорскими глазами.
– Почему ты спрашиваешь?
– Ну, я имела в виду… Если заходят, вы с ними беседуете? О том, что я вам рассказываю?
Бабушка Браха кладет ножницы на стол рядом с карточками и качает головой.
– Даже если другие подпольщики сюда и заходят, – многозначительно говорит она, – я не передаю им твоих слов. Конечно нет! Это может оказаться опасным! Следует всегда соблюдать осторожность, милая. И тебе тоже.
Я опускаю глаза. Ну конечно, бабушка Браха не болтает! Она ведь не глупа, в отличие от меня.
– Серьезно, всегда будь осторожна, – повторяет она. Ее слова вдруг звучат двусмысленно, как будто осторожничать нужно и с ней.
Да нет, она не об этом! Или все-таки? Может быть… Ах, нет! Что за чушь лезет мне в голову!
– Милочка, что-то случилось? – Бабушка Браха протягивает мне руку.
Милочка, милая. Так меня часто называла мама. Мама! В груди открывается дверца, которую тут же хочется захлопнуть.
Бабушка Браха гладит меня по руке, а я заглядываю ей в лицо. Она хорошая, это я нутром чую. Нашу группу никто не предал и не предаст! Вдруг меня охватывает облегчение, и я улыбаюсь ей в ответ.
– Я бы хотела оставить тебя здесь до тех пор, пока не кончится война, – говорит она. – Ты уж прости, девонька, но об этом я не могу молчать.
Я улыбаюсь. Бабушка Браха – часть меня, мое убежище. Она беспокоится обо мне больше мамы. Нет, нехорошо так думать. Будто наша мама плохая! Просто мама предпочитает знать как можно меньше – так безопасней. Она никогда не стала бы удерживать нас от того, что нужно делать. А вот бабушка Браха хочет знать все и удержать меня тоже хочет. Это и досадно, и приятно разом.
22
Можно было обойтись и без пароля. Добравшись тем ранним воскресным утром с Вагенвег до Хаутплейн, я сразу же его замечаю. Да и как иначе: он совершенно один стоит на краю площади, как статуя.
Мне даже не разрешили забрать его из дома… Неужели это настолько опасно? Закусив губу, я слезаю с велосипеда, чтобы хорошенько его рассмотреть. Мальчонка в коротких коричневых штанишках, из которых торчат ножки-палочки, в правой руке – черный чемоданчик. Стоит неподвижно, как старичок. И в то же время он выглядит младше своих пяти лет. Ему, конечно, наказали стоять и ждать. Не сходить с места ни на сантиметр!
Я замечаю, что сжала зубы. Вот он, заклятый враг фрицев! Вот кого они так страшатся!
Ведя велосипед за руль, я медленно подхожу к нему.
– Хорошая сегодня погодка, а? – Это мой пароль.
– А завтра будет плохая, – шепотом откликается он. Отзыв правильный.
– Как тебя зовут?
Он глядит на меня. Болезненно-бледное личико, карие глаза – круглые, как у пупса, – темные волосы.