– Наверное, они предназначались той колонне с немецкими танками, что ехала впереди, – говорит из кухни мужчина.
– Кто – они? – спрашивает женщина.
– Бомбы.
Она молчит. Или я ее не слышу. Свист в ушах усиливается. Глаза смыкаются.
Кто-то меня будит. Легонько трясет за руку. Та женщина.
– Куда вы ехали? – спрашивает она.
В комнате светло. Сейчас день. Сколько я проспала?
– Куда вы ехали? – повторяет она.
Куда мы ехали? Кто – мы? О боже. К горлу подкатывает желчь. Вот лежит Лутье. Его ступни. Его ножки-палочки. Его живот. Шейка. Подбородок. Я зажимаю рот рукой. Я не способна выдавить из себя ни звука.
Женщина гладит меня по щеке.
– Твоего братика забрала скорая, – говорит она.
– Моего братика… – бесцветным голосом повторяю я. А у нее есть дети? Сын? Он сейчас играет на улице? Рыбачит в канаве? Ловит лягушек?
Она кладет ладонь мне на руку.
– Тебе куда нужно, деточка?
– В Лейден, – говорю я. Нужно было в Лейден. Теперь нет. – В Харлем.
– Это же совсем в другую сторону! – кричит из кухни мужчина. – Куда тебе все-таки?
– В Харлем.
– Туда ты еще успеешь до комендантского часа.
В конце дня я снова качу на велосипеде по дороге на Харлем. Та женщина повесила чемоданчик мне на руль. Подставки для ног я убрала.
Солнце заходит, висит над полями ярко-красным шаром. Какой красивый вечер!
На следующий день Франс снова посылает меня в Лейден. Родители Лутье должны знать о случившемся.
– Нет уж! Поезжай сам.
Он говорит, что необязательно ехать сегодня или завтра, можно и дня через два.
– Нет, – упираюсь я.
Трюс обещает съездить со мной.
Проходит два дня, и мы едем по тому же маршруту. Оставляем позади город. Проезжаем мимо того места на обочине, где мы с Лутье ели хлеб. Мимо лугов, где смотрели на коров. Катим по дорогам, где я ему пела, где мы пели вместе, где пел он сам. Мимо Сассенхейма. Мимо луга с ромашками. Я чувствую у себя на поясе его ручки. Слышу его голос. И радуюсь, когда начинает моросить дождь.
Наконец мы добираемся до того места. Дорога перекрыта. Мы слезаем с велосипедов и пешком проходим мимо воронки и того, что осталось от танка. Трюс идет впереди. Я смотрю ей в спину, только ей в спину, не смея отвести глаз.
Как только мы, две девушки с черным блестящим чемоданчиком, переступаем порог, родители Лутье вскакивают на ноги.
Я стою рядом с Трюс, опустив голову.
– Что случилось? – кричит женщина.
Я не могу посмотреть ей в глаза.
– Что вы сделали с Лутье? – вопит она.
Трюс опирается о стол и берет все на себя. Рассказывает спокойно и размеренно, и я ее люблю.
Родители Лутье начинают плакать. Мать бьется о стену. Рвет на себе блузку. Потом, всхлипывая, оборачивается, перегибается через стол и бросается на меня. Бьет по щеке. Моя голова дергается в сторону, я стою и не думаю сопротивляться.
Муж хватает ее за плечи и оттаскивает от меня. Заключает в свои объятия и не отпускает. Кивком указывает нам на дверь. Трюс берет меня за руку и выводит на улицу. За все время я не произнесла ни слова.
23
Месяцами мы обсуждаем продвижение союзных войск. Втайне слушаем «Радио Оранье» и иногда Би-би-си. Франс и Ханни переводят нам сводки новостей.
В конце августа 1944 года союзники освобождают Париж. Затем Брюссель, днем позже Антверпен. Мы на очереди! Четвертого сентября «Радио Оранье» передает: «Союзники пересекли границу Нидерландов. Час освобождения пробил!»
На следующий день мы с Ханни и Трюс стоим в толпе на площади Хаутплейн и ждем появления освободителей. В окнах домов развеваются флаги. Люди нарядились в оранжевый и в цвета нидерландского флага – красный, белый и синий. Все смеются.
Фрицы, члены НСД и перешедшие на сторону врага полицейские с сумками и чемоданами в панике бегут на вокзал. Другие уходят пешком с доверху нагруженными тачками. Немецкие солдаты и офицеры уезжают на автомобилях и в армейских грузовиках. Некоторые даже на велосипедах. «Покедова! – торжествующе кричим им вслед мы. – Прощайте навсегда!»
Мы сжимаем друг друга в объятиях. «Оккупации конец!» – говорит Ханни. А потом Трюс. А потом я. Мы всё повторяем и повторяем эти слова. Как будто эта новость слишком прекрасна. Как будто мы все еще не можем в нее поверить.
Так оно и есть: это неправда. Освободители так и не появляются. А захватчики возвращаются, еще злее прежнего.
У деревушки Халфвег мы устраиваем диверсию на железной дороге. Подрываем рельсы динамитом. Быстрая и довольно простая операция: вскоре с путей сходит немецкий поезд. Вагоны наезжают друг на друга, боеприпасы взлетают в воздух – огромный взрыв, который видно издалека и слышно, наверное, аж в Амстердаме. Мы любуемся им с широкими улыбками на лицах.
Не проходит и двух часов после этого фейерверка, как СД поджигает четыре жилых дома. В качестве возмездия.
– Тут ничего не поделаешь, – говорит Франс на следующий день. – Это все фрицы, не мы.
Спустя месяц, в октябре сорок четвертого, я захожу в гостиную виллы в Блумендале. Франс сидит согнувшись и прячет лицо в ладонях. Не поднимает на меня головы. У старика Виллемсена по щекам текут слезы. Я вдруг понимаю, что Франс плачет и все остальные тоже.
Плачущие мужчины? Такое я вижу впервые. Оказывается, они тоже умеют плакать.
– Что? – выпаливаю я, перебегая взглядом с Абе на Сипа. – Что случилось?
В большой высокой гостиной мой голос звучит гулко. Посереди комнаты стоит натертый до блеска круглый стол, вокруг – стулья с высокими прямыми спинками, у стены – дорогой диван и черный буфет на узкой красной дорожке, но для такого просторного помещения этого мало. Вилла в Блумендале – такое же шикарное здание, как то, в котором располагался наш прошлый штаб. Благодаря густым живым изгородям, листья с которых не опадают и осенью, с улицы виллу почти не видно. Отличное место для тайных сборищ.
– Что случилось? – повторяю я.
– Ах, Фредди! – хрипло отзывается Франс. – Присядь-ка.
Я не двигаюсь с места. Стою столбом, поджав плечи. Несколько месяцев назад один эсдэшник убил Яна, и тогда мужчины не плакали. Это было ужасно, но большинство из нас едва его знали: он в основном работал с группой из Эймёйдена. И еще с Ханни. Она единственная плакала. Плакала навзрыд.
У меня перехватывает дух.
– Где Трюс и Ханни?
Виллемсен машет: мол, не в них дело.
Я облегченно выдыхаю.
– Тео, – произносит Франс.
– Тео?
Франс кивает.
– Не может быть!
– Покушение на Факе Криста, – сипло говорит Виллемсен. Кадык у него ходит вверх-вниз.
У меня кружится голова, к горлу подкатывает тошнота. Я прислоняюсь к стене, медленно сползаю на пол и подтягиваю колени к груди.
Факе Крист. Фанатичный эсдэшник, о котором ходит гнусная слава. Однажды он избил маленького ребенка на глазах у отца – арестованного подпольщика, который отказывался говорить. Никто точно не знает, сколько жертв на его совести.
– Ты же помнишь, что Тео хотел устранить Криста? – спрашивает Абе.
– Конечно помню. Ведь это я все для него разведывала!
На это ушли недели: узнать, где Крист живет, во сколько и какой дорогой каждый день идет на работу в полицейский участок, когда возвращается домой, какая у него охрана. Все, что только можно. Я выслеживала его много дней, болталась вокруг дома, исходила весь район вдоль и поперек.
– Я где-то ошиблась? – дрожащими губами лепечу я.
Франс качает головой.
– Крист арестовал Тео в переулке у пансиона, где он живет. Видимо, Тео там слишком долго торчал. Привлек к себе внимание.
– А потом?
– Потом его отвезли в Амстердам, – продолжает Франс. – Там он вырвался, побежал и… – Франс глубоко втягивает носом воздух, – получил пулю.
– Он же знал! – кричу я. – При попытке к бегству они стреляют!
Франс кивает.
– Конечно, знал.
– Он побежал…
Я останавливаюсь и зажимаю рот рукой. Он побежал, чтобы избежать допроса, пыток. Ведь он мог не выдержать. Тео побежал, чтобы никого не выдать, чтобы не выдать нас. И думать об этом не хочу…
Ох, Тео…
С комком в горле я смотрю в окно, на облака, вздымающиеся друг над другом, как мрачные горные цепи. Мужчины плачут, едва слышно. Лишь у старика Виллемсена по щекам по-прежнему катятся слезы. У Абе только красные глаза, и он слегка покашливает. Чем моложе мужчины, тем меньше слез они проливают.
Я провожу по глазам тыльной стороной ладони. Хочу быть как парни.
А еще я хочу поговорить с бабушкой Брахой. Про Тео. В тот же день я еду к ней, не видя ничего вокруг. Да и смотреть-то по пути особо не на что. Обгоняющий меня со звоном синий трамвай пуст, если не считать нескольких пассажирок. Улицы пусты. Витрины пусты.
Когда я еду по Янсстраат, из соседнего переулка доносится пение. Тонкие детские голоса. Мое сердце останавливается.
«О-о Лушье! Кто эта…» Я рывком разворачиваю руль, оборачиваюсь на голоса. «Что за прелесть Лушье! В такой нарядной блузке…»
Я на всех парах въезжаю в переулок. Жму на тормоза. Спрыгиваю с велосипеда. Закрываю глаза, даже не успев хорошенько рассмотреть поющих девочек. Мне слышится другой голос. Видится другой ребенок. «О-о Лутье! Кто эта хрюшка?» – вот что я слышу, и слезы льются рекой.
Я открываю глаза. На меня недоуменно таращатся две маленькие девочки. Они высовывают языки и убегают, стуча деревянными башмаками.
Когда-нибудь я расскажу бабушке Брахе о Лутье. И о Тео. Обязательно расскажу. Но не сейчас. Я поворачиваю обратно и оставляю Старый Амстердамский район позади.
Проходит неделя. Мы все так же мрачно сидим на вилле, и подбодрить нас некому: Франс ненадолго уехал. Мужчины молчат и курят, курят и молчат. Весь нижний этаж, даже просторная прихожая, пропах дымом. Дымом и дождевиками. Я смотрю в окно, на сад, где стоит давно пересохший мраморный фонтан. Идет дождь.