Мы с Трюс, уставшие, обессиленные, сломленные, полулежим на диване. Этой проклятой войне нет никакого конца. А фрицы прижимают нас все сильнее. Газ дают только два раза в неделю по часу, электричество отключено. На севере Харлема из трех с лишним тысяч домов выселили жильцов. «Фрицам нужно больше места для стрельбы», – объяснил Франс. Нам пришлось искать новые адреса для всех, кто вынужден был покинуть свои убежища. Мы трудились круглые сутки, да еще и на пустой желудок.
– Железнодорожники бастуют, – говорит Абе. – Хорошо, правда?
Я киваю – тоже слышала на «Радио Оранье» призыв к забастовке.
Виллемсен насмешливо хмыкает.
– Фрицев это только сильней разозлит, – безразличным тоном говорит он. – Они еще больше сократят пайки. Если перестанут ходить поезда с продовольствием, наступит голод, вдобавок ко всему прочему.
«Да заткнулся бы ты, старик!» – думаю я, а вслух говорю:
– Любое сопротивление имеет смысл.
– А не могли они призвать людей бастовать до того, как немцы забрали всех евреев? – бросает Трюс.
Повисает неприятная тишина. Такая же, как вчера, когда Ханни сказала, что по Би-би-си передавали что-то о трудовых лагерях для евреев. Мол, никакие это не трудовые лагеря, а extermination camps. В комнате стало очень тихо. Никто не произнес ни слова. Когда я наконец осмелилась спросить, что это значит, мне не ответили. Я посмотрела на Трюс. Она заметила мой взгляд, но отвела глаза. По лицам по-прежнему ничего нельзя было прочитать.
– Так что же это значит, Ханни? – не отступала я.
Она бросила на меня быстрый взгляд и тихо ответила:
– Лагеря уничтожения.
Тут умолкла и я.
Больше мы об этом не разговаривали. Должно быть, Ханни просто неправильно поняла. Радио потрескивает, часто бывают помехи, да и громкость увеличивать опасно.
– Это верно, – откликается на вопрос Трюс Сип. – Еcли бы правительство беспокоилось о евреях, оно бы уже давно призвало железнодорожников бастовать. – В его голосе звучит горечь. Сип немногословен, но сейчас он, конечно, думает о жене и сыне. – Их цель – победить. А не спасти целый народ.
С каждым порывом ветра в окно бьет дождь. Мы с Трюс сползаем еще ниже по спинке дивана. Слишком много наших операций заканчивается провалом.
Раздается условный стук в дверь, и Абе поднимается со стула. Через пару мгновений на пороге возникает Франс и окидывает нас недовольным взглядом.
– Я уезжаю в командировку, всего на день-другой, а вы тут же впадаете в хандру? – Громко чертыхнувшись, он бросает мокрое пальто на спинку стула.
В дверь опять стучат, Абе спешит открывать. Мы молчим. Франс, конечно, прав. Тео умер. И не воскреснет. Тут мы бессильны. А Факе Крист все еще жив.
Из прихожей доносится легкий вскрик Абе. В гостиную заходит женщина. Тусклые темные волосы, землисто-бледное лицо, очки.
– Вот это да! – ахаю я.
Ханни пожимает плечами и прячет в карман косынку.
– Живая уродина лучше мертвой красотки.
– Это точно, – говорит Франс. – Как сообщает мой человек в полиции, тебя активно разыскивают. После той операции, в которой Ян… Тебе, Ханни, перестраховка не повредит.
– Вы уже обсуждали Факе Криста? – спрашивает она и заправляет за уши выкрашенные в черный волосы. Кажется, я оплакиваю ту рыжеволосую красавицу сильнее, чем она сама.
– Мы должны что-то сделать, – говорит Ханни.
Сип с Абе расправляют плечи. Мы с Трюс тоже выпрямляемся, хотя до этого сидели полулежа.
Виллемсен тушит самокрутку и опускает на стол сжатые кулаки.
– Ханни права, – заявляет он таким тоном, будто только сейчас решил повторить операцию Тео. – Я могу поименно назвать, кого из подпольщиков и сидящих в убежище Крист собирается арестовать. Он слишком большая угроза и для Сопротивления, и для всех, кто прячется от немцев.
– Тебе удалось поставить на прослушку его рабочий телефон? – интересуется Ханни.
– Чего? Каким, интересно, образом? – Трюс вопросительно вздергивает брови. – Нельзя же просто взять и зайти в полицейский участок!
– Через кабели на телефонных столбах. – Борясь с приступом кашля, Виллемсен машет рукой. – Потом как-нибудь объясню.
– Я не привлекаю к себе внимания. Поручите это задание мне! – прошу я Франса.
Я хочу это сделать. Для Тео.
Франс качает головой и раскрывает карту Харлема.
– Ты заново проверишь все, что мы о нем выяснили. Где он сейчас затаился, куда и когда ходит. В общем, ты понимаешь, – отвечает Франс. – А саму операцию поручим Ханни и Трюс.
24
Пансион Криста находится на канале Вестерграхт, недалеко от дома Петера и от того адреса, куда я должна доставить стопку «Де Вархейд»[48], так что на следующий день я решаю по пути заехать на Брауэрстрат. Крист с газетой вполне могут чуть подождать.
Петер. Вот он, стоит в дверях магазина и курит. При виде него у меня в груди что-то радостно подпрыгивает. Он будто бы поджидает меня – наверняка хороший знак. Можно подумать, мы собираемся на свидание. Глупости, конечно. У него и в мыслях ничего подобного нет.
Петер не целует меня. Даже не здоровается. Первое, что он делает, самое первое, – это ловким рывком расстегивает пряжку моей велосипедной сумки. Он не спрашивает, не хочу ли я пойти с ним на свидание, он спрашивает:
– Ты что, сдурела?
Сникнув, я огрызаюсь в ответ:
– Да ты что, это просто газеты!
– Это «Де Вархейд»! Ты рискуешь жизнью! Надеюсь, это все, чем ты занимаешься?
– Сейчас да.
– Опять в молчанку играешь?
– Нельзя мне все рассказывать! – хрипло кричу я. Может быть, всегда будет нельзя. Может быть, война, как какое-то чудовище, всегда будет стоять между нами. – Фу-ты ну-ты, Петер! – Я вдруг чувствую, что сыта по горло. Или это потому, что он меня не целует, не обнимает? – Вести с фронтов и из Лондона, сообщения о распределении продуктов – ведь это нужно, чтобы люди были в курсе событий и не теряли надежду!
Повисает неловкая тишина. Я смотрю на кошку, спящую за стеклом в витрине, и думаю, что теряю Петера, что никогда не смогу подарить ему свою любовь. У меня сводит горло, плечи дрожат. Я еще не потеряла его, но уже оплакиваю.
Ну нет, довольно! Сохнуть по парню, которому даже доставка газет кажется опасной? Который хочет мирно уживаться с немцами? Найти тончайший лучик солнца и уютно устроиться в нем, как та кошка? Который ничего не понимает в том, что я делаю? Мне все чаще кажется, что Петеру нужна девушка, которая будет только кивать и поддакивать.
Сложив руки на груди, я облокачиваюсь на подоконник рядом с ним. И думаю: подлец. Конечно, проще ничего не делать. Если бы он хотя бы не так боялся… Как мне надоел этот страх! Единственное, чего я хочу, – это немного побыть с ним, в его объятиях. Раньше он хотел выглядеть в моих глазах героем, по крайней мере, мне так казалось. А теперь превратился в труса, который живет в другом мире.
После долгого молчания Петер говорит:
– Что ж… – И умолкает. Потом опять: – Что ж…
Это такая попытка примирения? Да, он берет мою руку в свою и гладит, разглядывает ее, будто на ней можно увидеть что-то особенное. А я смотрю на все это, и оба мы не произносим ни слова.
Проходит время, и Петер наконец поднимает на меня глаза, в них – вопрос. Я вскидываю брови, и он тянет меня за собой в магазин. Запирает дверь, снова берет меня за руку и ведет вглубь, в пустой склад.
– Мы ведь дороги друг другу? – спрашивает он.
Я киваю. Да, дороги.
– Говорить не обязательно, – продолжает он, как будто мы все это время только и делали, что трепались. – Дома никого нет. Мы можем пойти наверх, в мою комнату.
Я сглатываю, застываю в нерешительности. Но ведь я хочу быть с ним? И я поднимаюсь по деревянной лестнице наверх, вслед за ним.
Я ни разу не была в его комнате, но смотреть тут особо не на что. Две одноместные кровати. Между ними – ночной столик с тикающим будильником, таким круглым, серо-зеленым. Время – без пяти три.
Петер с улыбкой заглядывает мне в лицо, кладет руку мне на шею и легонько щекочет. Садится на кровать и тянет меня за собой. Правая пола моего пальто хлопает о край кровати. Я поспешно вскакиваю, чтобы снять его, и Петер смеется. Видно, думает, мне не терпится, ничего другого он и вообразить не может. Как только я сажусь, он уже обнимает меня. Я кладу руки ему на шею, а он принимается ласкать мою спину, поясницу, спускаясь все ниже. Я глажу его по голове, провожу пальцами по волосам, густым и мягким. Он легко вытягивает мою блузку из юбки: в поясе юбка настолько мне велика, что это не стоит ему ни малейшего труда. Его рука проскальзывает под резинку и забирается мне в трусы. Он сжимает мои ягодицы, и я глубоко вздыхаю, извиваясь от удовольствия, так что юбка задирается до самого верха. Он целует меня. Я не разжимаю губ, отворачиваюсь, чувствую влажный след на щеке. Он целует меня в ухо. Это, конечно, не дело. Я поворачиваюсь обратно к нему и слегка приоткрываю губы.
Руки Петера по-прежнему лежат на моих ягодицах, и он прижимает меня к себе, к своему теплому сильному телу. Я пылаю, горю жаром с головы до пят. Он отпускает мои ягодицы, его руки перемещаются к пуговицам блузки, начинают расстегивать их. Он обхватывает ладонями мой бюстгальтер – не самый чистый, но, кажется, Петеру до этого и дела нет. Его руки пробираются глубже, к моей маленькой груди, нежно ласкают ее. Он снова целует меня в губы. И вдруг я опять переношусь туда…
Фриц сжимает мою грудь своими лапищами. Больно сжимает. Пожирает ее жадными глазами.
Петер берет мою руку и медленно тянет вниз. Я вырываю ее. Он тянет снова, сильнее.
Фриц гладит моей рукой по своей ширинке, вверх-вниз, вверх-вниз. «Порох рвется наружу», – говорит он, Генрих, и вынимает свой член, большой и скользкий. Чуть сгибает колени и прижимает его к моему животу. Порох рвется наружу. Не осознавая, что делаю, я отталкиваю Петера. Изо всех сил.
– Фредди, – тихо говорит он осипшим голосом. – Я поторопился? Нам не обязательно… – Он берет меня за запястья, снова притягивает к себе, но я опять вырываюсь.