Я пытаюсь отдышаться. Ханни подталкивает меня к столику у окна, а сама подходит к стойке. Я не свожу с нее глаз, навостряю уши.
– Две рюмки йеневера[51], деньги у меня есть, – глухим голосом приказывает она бармену. – А потом воды в те же рюмки.
Бармен невозмутимо смотрит на нее, продолжая вытирать бокалы.
Ханни приподнимает тяжелый карман пальто и показывает ему черное дуло своего браунинга.
– Войдут фрицы – скажешь, что мы здесь уже час сидим.
Бармен открывает рот:
– Послушай-ка…
– Да, ты можешь сказать и что-нибудь другое, тогда нам конец, – обрывает его Ханни. – Но и тебе тоже, не сомневайся.
Почему-то аристократический выговор и спокойные движения Ханни придают ее словам особую угрозу. Я и глазом не успеваю моргнуть, как перед нами уже стоят две рюмки.
– То, что нужно, Марейке, – громко говорит мне Ханни. Она садится лицом к двери, потом добавляет, уже тише: – Выпей немного. От нервов.
Спиртное обжигает горло. Ну и гадость! Несмотря на напряжение и опасность, мои мысли возвращаются к отцу. И без этой мерзости он жить не может? Непостижимо!
Ханни берет меня за запястье и тянет за собой, на задний двор, в туалет. Дрожащими пальцами достает из сумочки пудру, карандаш и помаду. Я стою, прислонившись к стене маленького вонючего закутка, а Ханни торопливо красится перед зеркалом.
– Не выпускай этих мужиков из виду! – приказывает она.
Я делаю три шага назад и останавливаюсь в проходе. Стреляю глазами туда-сюда – Ханни, бар, Ханни. Она быстро пудрит свое безупречное лицо, подводит веки, красит губы розовой помадой и растирает немного на щеках. Она ничем не похожа на ту элегантную барышню, которую я впервые увидела каких-то полтора года назад.
Потом она красит меня, прямо на пороге, и снова вталкивает в кафе.
– Я так же похожа на шлюху, как и ты? – спрашиваю я, усаживаясь напротив нее. Ханни не дала мне времени глянуть в зеркало.
– Если не больше, – ласково говорит она.
Мимо нашего окна проносятся зеленые полицейские. Вот-вот ворвутся сюда.
– Что же произошло? – шепчу я. – Кто-то выполнил за нас нашу работу, но кто? И…
– Не сейчас! – обрывает меня Ханни и протягивает мне рюмку. – Пей!
Я осторожно делаю несколько обжигающих глотков и снова вспоминаю отца, его запах. Всего однажды я почувствовала этот запах где-то еще. И запомнила. Мне было года четыре, я упала и разодрала колено. Когда врач обеззараживал рану, я втянула носом воздух.
– Это спирт, – объяснил он, – убивает заразу.
– Доктор, так пахнет мой папа! – со смехом воскликнула я. Кроме меня, больше не засмеялся никто.
Я делаю еще один глоток и вижу: посетители за стойкой повернулись в нашу сторону и изучают нас. Их губы шевелятся.
– Ханни, это они о нас шушукаются, – тихонько говорю я.
Ханни поворачивается к мужчинам и встает. Приподнимает пистолет так, чтобы он выглядывал из кармана, и направляется к ним.
– Я не люблю причинять людям боль, – говорит она тихим голосом, от которого у меня по спине бежит холодок. – Но если кто-то из вас думает нас выдать и отправить к праотцам, будьте уверены, мы прихватим нескольких из вас с собой. Это ясно?
Мужчины что-то бормочут, поворачивают свои табуретки обратно, утыкаются взглядами в рюмки.
Я едва заметно улыбаюсь Ханни. Сделать так, чтобы взрослые мужики слушались тебя, как малые дети, несложно, если в руке пистолет.
Последний глоток. Ко вкусу я так и не привыкла, но голова начинает приятно кружиться. Это хорошо, вправду успокаивает нервы. Ханни указывает бармену на наши пустые рюмки. Тот тут же подбегает и с окаменевшим от страха лицом наливает воды. В рюмки, еще пахнущие спиртным.
Дверь распахивается. В кафе врываются трое солдат. На головах шлемы, в руках автоматы. Я напрягаюсь.
– Быстро! – шепчет Ханни и прячет пистолет под скамью.
Достаточно ли здесь темно? Неужели ее браунинг правда никто не заметит? Но другого выхода нет. Едва я успеваю последовать ее примеру, как солдаты уже рассыпаются по помещению. Ханни громко смеется и откидывается на спинку скамьи. Я подношу рюмку к губам и изображаю глупую улыбку.
– Карл! Карл! Liebchen![52] – смеется Ханни.
Она медленно, покачиваясь, встает, хватается за стол и, притворяясь в стельку пьяной, валится прямо на ближайшего солдата. В уголке ее губ пузырится слюна.
«Карл» на вид совсем молоденький, юноша с гладкими щеками, а не мужчина.
– Nein! – громко кричу я, черпая силы в йеневере. – Das ist méín Karlchen![53]
Я вспоминаю отца, с трудом поднимаюсь на ноги, покачиваюсь из стороны в сторону и цепляюсь за Карлхена, чтобы удержаться на ногах.
Мы хохочем как сумасшедшие. Размахиваем поддельными удостоверениями личности у Карлхена перед носом. Пытаемся его поцеловать. Мои жирные от помады губы касаются его щеки и оставляют розовый отпечаток. Ханни кладет руку ему на ширинку, и он смущенно отталкивает нас. Пошатываясь, мы заходимся в новом приступе хохота и снова вешаемся на солдата.
Между тем, краем глаза посматривая в окно, я вижу, что мимо несутся все новые автомобили, мотоциклы с люльками, полицейские в шлемах.
Один из солдат спрашивает что-то у бармена. Тот теребит полотенце, мотает головой. Вот и молодец.
Я прижимаюсь головой к груди нашего бедняги Карлхена, к грубой ткани его гимнастерки.
– Mein… Karrel… Karrelchen[54], – заплетающимся языком бормочу я. В точности так порой говорил – лопотал – мой отец, и мама выставляла его за дверь.
Парень резко отталкивает нас, поворачивается к сидящим за стойкой и проверяет оставшиеся документы. Мы с Ханни разочарованно надуваем губы и кричим ему в спину:
– Ach, komm mal zurück, Karlchen![55]
И вот фрицы уходят. Мы машем им вслед.
– Auf Wiedersehen, Karlchen![56]
Как только за дверь выходит последний солдат, мы с Ханни падаем на скамьи. Улыбки сползают с наших лиц. Я вдруг чувствую себя страшно усталой. Кажется, вот-вот грохнусь в обморок.
– Не вздумай! – Ханни выплескивает остатки воды из своей рюмки мне в лицо.
– Мне уже лучше.
Один из посетителей встает, кладет на стойку горсть монет и уходит. Ханни провожает его серьезным взглядом.
– Нам пора, – говорит она.
Я как можно более незаметно засовываю пистолет обратно в карман пальто.
Вскоре мы снова едем вдоль Лейдсеварт. Теперь помедленней. Нерешительно. Повсюду контрольно-пропускные пункты. Мы сворачиваем на оживленную улицу и двигаемся по ней в направлении Брауэрсварт. Проезжая мимо длинной очереди в пекарню, я втягиваю голову в плечи. Вид у меня как у немецкой подстилки: густо подведенные веки, толстый слой помады. Я стыдливо прячу глаза.
– А это случайно не?.. – вдруг говорит Ханни.
От неожиданности мое глупое сердце радостно вздрагивает. Даже в толпе я сразу узнаю Петера. Это и правда он.
– Нет! – вскрикиваю я.
Только не здесь, не сейчас, я не хочу его видеть! Не с таким размалеванным лицом!
Но Ханни, конечно, не про Петера. Она ведь его совсем не знает.
– Да-да, – говорит она и показывает на угол Брауэрсварт, где стоит КПП. – Вон он! Наш Карлхен.
Ах, Карлхен! Мы едем прямиком к нему. Нет, не прямиком. Вихляя по проезжей части. Между делом я молюсь, чтобы Петер меня не заметил. Пожалуйста, ну пожалуйста…
Юный солдат поначалу хочет остановить нас, но, узнав, заливается краской. У него на щеке все еще алеет полустертый отпечаток моих губ.
– Ура! – кричит Ханни. – Карлхен! – Она спешивается.
– Mein liebes Karlchen![57] – визжу я и посылаю ему воздушный поцелуй.
Он раздраженно машет, мол, проваливайте отсюда. И пропускает, не проверив документов.
27
– Не поедем на новые адреса, – предлагает Ханни. – Никогда не знаешь…
– Хорошо.
Я дорожу каждой ночью, которую не приходится проводить в одиночестве.
У Ханни есть ключ от комнаты одной медсестры в богатом доме неподалеку от католической больницы. К сожалению, от входной двери у нее ключа нет. Приходится звонить, трижды. Наконец дверь медленно открывается.
– Я совсем глухая стала… – раздается скрипучий старушечий голос.
Первым появляется серый узел волос: спина у старухи круглая, как обруч. Она поднимает голову и, увидев нас, пугается. Ее лицо каменеет.
– Мы подруги Карлы, – представляется Ханни. Как всегда, она говорит как дама из высшего общества – в самый раз для этого района, но старуха по-прежнему таращится на нас непонимающе. – Мы медсестры. Как Карла.
– Чего?
– Вот! – Я показываю ей разрешение на велосипед. Тычу пальцем в слово «медсестра».
– Мы с Карлой вместе учились. А в прошлом году мы переехали. – Ханни вынимает из кармана ключ. – Она разрешила нам пользоваться ее комнатой.
Старуха смотрит на ключ, узнает его.
– У Карлы вечерняя смена, – говорит она. – А потом она останется ночевать в больнице. Она не придет…
– Ничего страшного! – кричу я. Тем лучше. – Значит, увидимся с ней завтра.
Я делаю шаг вперед, и старуха машинально уступает мне. Не успевает она моргнуть, как мы уже внутри.
– А вы где живете? – недоверчиво допытывается она.
– В Энсхеде, – говорю.
– Мы работаем в тамошнем госпитале, – добавляет Ханни и закрывает дверь.
– На улице Венстрат, – уточняю я.
– А где комната Карлы? – спрашивает Ханни.
Старуха нерешительно указывает на лестницу: наверх и направо. Я чувствую, как она провожает нас взглядом. Из Энсхеде и без багажа!
– Она точно не за немцев? – спрашиваю я в комнате Карлы.
– За немцев? Эта старушенция? Нет, точно нет. Но… – Ханни тянет меня к умывальнику.