– Ну, давай же.
Я возвращаю ей браунинг. Пистолет липкий и скользкий, как от пота. Будто он все время в деле.
29
– Разве это правильно?
Прошло несколько дней, Трюс уже лучше. И это она решается задать вопрос. Мы снова собрались в нашем старом штабе на Вагенвег, где чувствуем себя как дома. Трюс говорит резко и громко, но ее никто не слышит. Со мной это случается постоянно. «Эй, алё! – вечно кричу я. – Можно мне тоже сказать пару слов?» Но порой такое ощущение, будто меня нет в комнате. Мой голос слишком тонкий, слишком высокий. В таких случаях я поднимаю руку, как в школе. Иногда помогает.
Трюс со вздохом усаживается у меня за спиной, в углу подоконника. Я устроилась в кресле и разглядываю мужчин. Румер склонился над столом и, заткнув уши пальцами, читает «Фрей Недерланд»[59]. В другом углу комнаты Абе приник к радио: у Мари Андриссена тоже остался приемник. Он прячет его за двойной стенкой глубокого шкафа, которую загораживает сломанная скульптура и гора напильников, стамесок, колотушек и наждачной бумаги. Из радио доносится один треск. Франс и старик Виллемсен стоят у двери и в очередной раз обсуждают любимую тему – новый штаб. Здесь мы уже две недели, и по мне, так лучше места не сыскать. Но меня никто не спрашивает.
Раздается условный стук, старик открывает, и в гостиную пулей влетает Вигер. Он так резко выдвигает себе стул, что соседний с оглушительным грохотом падает.
– Разве это хорошо? – вопрошает он.
– Для стула – не очень, – отвечаю я и поджимаю под себя ноги.
– Ты о чем? – не понимает Франс.
– О чем? А ты как думаешь, черт возьми?! О вчерашней казни, конечно! – Вигер со стуком опускается на стул. – Которая не состоялась бы, если бы не мы!
– Вот и я о том же! – восклицает Трюс. Она слезает с подоконника и подсаживается к столу. – Из-за наших действий погибли десять невинных людей, молодых ребят.
– Трюс, давай без истерики, – бросает ей Франс.
– Ах вот как! – подаю голос я. По случаю, слово «истерика» мне знакомо. Хотя не совсем по случаю. Мы с Трюс не впервые слышим его в свой адрес. – Выходит, Вигер тут опрокидывает стулья, но истерику закатывает Трюс?
– Фредди, да не в том сейчас дело! – кричит Трюс.
Я чувствую, как заливаюсь краской.
Снова условный стук в дверь. Входит Ханни. Франс поднимает упавший стул и качает головой.
– Послушайте! Если мы не будем действовать, арестуют еще больше невиновных. – Он неумолим. – Останься Факе Крист в живых, он бы сгубил многих. Я вот думаю обо всех, кого нам не удалось спасти. Их столько, что на несколько городов хватит. – Он яростно затягивается самокруткой и выдыхает длинный столб дыма. – Уж вам-то этого объяснять не надо?
– По-вашему, Криста трогать не следовало? – говорит Ханни. Она так и стоит у стола, будто готова тут же отправиться на следующее задание.
– А ты разве не сомневаешься? – спрашивает Трюс.
– Нет, – просто отвечает Ханни.
А ведь она видела ту бойню в сквере собственными глазами!
– У Криста был длиннющий список имен и явок подпольщиков. Он бы разыскал всех до последнего. Он… Да что там, вы и так знаете. Он был настолько опасен, что ликвидация была единственным выходом. – В голосе Франса звучит усталость. – И ты еще сомневаешься, Трюс? Серьезно?
Трюс пожимает плечами.
Я смотрю то на сестру, то на Франса. Случившееся ужасно, но он, как всегда, прав. Я хочу и дальше думать как он и поэтому заявляю:
– А я не сомневаюсь.
Не могу ведь я сказать себе, что мы поступили неправильно? Факе Крист должен был умереть. А бездействовать уж точно было бы ошибкой.
Вигер, ругаясь, вынимает из кармана найденные на улице окурки и потрошит их, чтобы опытными руками быстро скрутить новую папиросу. Его угловатое лицо напряжено.
– Какой у нас выбор? – продолжает Франс. – Идет война. Мы вынуждены брать на себя роль судей.
– Такова цена, которую приходится платить. И это не причина всё бросить, какими ужасными бы ни были последствия, – говорит Ханни.
– Это в-в-се … – начинает Румер.
– Это все фрицы, не мы, – заканчиваю за него я.
– Да, да, да, – отвечает Трюс на все мнения, которые летят в нее со всех сторон, как комочки бумаги.
– Это все равно что вырезать гниль из яблока, – говорит Ханни.
Вигер морщит лоб.
– Черт, да я и сам так думаю…
– Но?.. – спрашивает Франс.
– Но? – Вигер всплескивает худыми руками. – Да ладно зубы-то заговаривать! Из-за нашей операции погибло десять человек!
Я смотрю на его злое, замкнувшееся лицо.
– Черт возьми, не хочу я уподобиться этим проклятым фрицам!
Я испуганно хватаюсь за спинку кресла. Это ровно то, что когда-то говорила нам мама!
– Трюс! – Я поворачиваюсь к сестре. – Мы замарали руки?
– Нет, – отзывается Трюс. – Но совесть у нас нечиста.
Франс яростно мотает головой.
– Господи, девочка, если мы совершаем ошибки, это еще не значит, что мы замарали руки.
– И все же… Ай-ай-ай… – кряхтит Виллемсен. До сих пор он не произнес ни слова, а теперь встает, поддерживая рукой поясницу. – Мы никогда не знаем, как ответит враг на нашу акцию, но…
– Но мы точно знаем, что ответит, – перебивает Трюс.
– Конечно, – говорит старик. – Конечно. И все же останавливаться нельзя.
– Немцы проигрывают войну, – говорит Франс. – Теперь это только вопрос времени.
Такие разговоры – они помогают. Не то чтобы меня раздирали сомнения, разве что изредка, но так я чувствую себя сильнее. И перестаю сомневаться. Кажется, Трюс разговоры тоже помогают. Виллемсен рассказал ей, что и его раньше мучили противоречивые чувства, но это прошло. И мы не должны от всего отступаться только потому, что кто-то не одобряет наши действия и зовет нас террористами.
– Например, отец Петера, – как-то бросила Трюс.
– Ну, он все-таки угостил нас тогда «Фруэттой», – напомнила я.
Сестра улыбнулась.
– Вот была вкуснятина!
Спустя несколько дней мы с Трюс идем на похороны на кладбище Клеверлан. Жена Мари одолжила нам красивые платья и шляпы с широкими полями. Неузнаваемые в обличии «немецких подстилок», мы кладем цветы на могилу Факе Криста, между делом внимательно наблюдая за присутствующими, прочесывая хладнокровными взглядами толпу плачущих родных и коллег умершего. Нам нужно знать, кто явился проводить покойника, кто сотрудничает с немцами, кому нельзя доверять. Я мысленно фотографирую каждого.
30
На следующий день после похорон Криста я иду навестить бабушку Браху. Она все еще прячется у Анни, и это хорошее место, хотя она никогда его и не покидает. Как тюрьму.
Бабушка Браха приболела, лежит в постели. Я сижу рядом и рассказываю ей о спорах, которые мы ведем в группе.
– Ты еще такая юная, – произносит она, выслушав меня. – Совсем еще ребенок. Вернулась бы ты к маме…
Мне хочется послушаться ее совета – на долю секунды. Но я тут же восклицаю:
– Нет! Не говорите так больше, никогда!
Взгляд, которым она мне отвечает, такой невыносимо мягкий, что я вскакиваю, порываясь уйти. Но бабушка Браха берет меня за руку, и я снова опускаюсь на стул.
– Это мой выбор. Моя жизнь, – объясняю я. К тому же пути назад нет. Прежнего мира больше не существует. – И, бабушка Браха, мне, вообще-то, уже девятнадцать.
Она внимательно смотрит на меня и кивает.
– После войны я бы не прочь познакомиться с твоей мамой.
Мое сердце трепещет, как птица.
– Да! – вскрикиваю я. – Это было бы чудесно!
Мы смеемся.
Я рассказываю ей о Ханни. Как мы втроем почти каждый день ездим на задания. Я только недавно заметила, как неистово она стала рваться в бой после смерти Яна.
– Главное, чтобы она рвалась в бой не из желания отомстить, – говорит бабушка Браха.
Я пожимаю плечами.
– Мы не сами выбираем кого… Мы получаем задания, – объясняю я. Какая разница, стреляет Ханни из мести или ради всеобщего блага? Результат-то один.
– То, что ты делаешь, конечно, потрясающе, – медленно, задумчиво говорит бабушка Браха. – Если бы твоему примеру последовали все, здесь не осталось бы ни одного немца. Ты настоящая героиня, но…
Я уже знаю, что она сейчас скажет. Она неловко опирается на локоть, чтобы поправить подушку под спиной. Я поспешно встаю и помогаю ей.
– Ты совершаешь геройские поступки. Но они разрушают твою душу. И об этом вполне можно грустить, милая.
Не стоит ей повторять подобные вещи слишком часто. Иногда я сержусь. Иногда немного плачу. Слезами, которые не могу проглотить, которым разрешаю пролиться лишь изредка, когда я с ней. А она гладит меня по руке и молчит.
– Милочка, – продолжает она, – я не верю, что можно убить человека, не изменившись. И это плохо. Плохо для тебя.
– Но ведь люди постоянно меняются, – возражаю я, хоть и знаю, что она права, и иногда тоскую по прошлому.
– Как изменилась ты? – спрашивает она.
Это вопрос с подвохом? Я скольжу взглядом по балкам под потолком. Если признаться, что я стала другой, она наверняка попробует уговорить меня бросить.
– Об этом слишком сложно говорить, – бормочу я. – Для таких разговоров я слишком глупая.
Бабушка Браха вздергивает брови.
– Надеюсь, на самом деле ты так не думаешь?
– Я только начальную школу закончила.
– Вы с сестрой не получили образования, – чуть повысив голос, говорит она. – Только и всего. Не позволяй никому внушить тебе, что ты глупая! Глупышка!
Я улыбаюсь.
– Ханни говорит, мы с Трюс должны больше читать. И тоже уверяет нас, что мы не дуры.
– Вот видишь! – На ее губах мелькает улыбка. – Ты просто не привыкла размышлять о таких вещах. Хорошо, что эти вопросы даются тебе с трудом. Ответы не обязательно должны тут же слетать с языка. Находить слова для того, что ты толком не понимаешь, – это очень ценно.
– У меня слова как раз всегда слетали с языка! – говорю я. – А теперь вот нет… с тех пор как…