– Адрес, – дружелюбно говорит офицер. – Где заседает Совет Сопротивления?
Наш человек молчит, офицер кивает агентам. В живот нашему парню врезается дубинка. Выбивает из него весь воздух. Он сгибается пополам. Фрицы заставляют его выпрямиться.
– Адрес, – повторяет офицер. – В обмен на свободу.
Наш человек продолжает молчать. Снова дубинка в живот. Снова его поднимают.
Все повторяется.
– Адрес! – рычит офицер. Его глаза пусты, его рот раззявлен в крике.
Дубинка бьет нашего человека в лицо. Хрустят кости. Он с криком падает на колени, но молчит.
Где-то в здании заходятся лаем злые псы. По пятнам застарелой крови на полу течет свежая, ярко-красная.
– Наручники, – приказывает офицер.
Двое агентов приковывают руки нашего парня к его ногам. Офицер встает.
– Мы вернемся с собакой, – говорит он, выходя из камеры.
Человек шепчет:
– Номер двести сорок шесть по Вагенвег…
Так все произошло? Кто-то из наших не выдержал пыток и проболтался? Переметнулся на другую сторону, как у нас говорят?
– Но кто же тогда? – на следующий день спрашиваю я у Трюс.
Лишившись штаба, мы договорились о встрече на Гроте Маркт. Другого места у нас нет, а хозяев подставлять не хочется.
Мы делаем кружок вокруг церкви. День серый, солнца не видно. И людей почти нет. Молодые парни боятся, что их угонят на работу в Германию. Очереди в магазины исчезли: пекарю, мяснику и зеленщику нечем торговать. Суррогатная мерзость и та закончилась. Дворец кино на Гроте Хаутстрат не работает – нет ни электричества, ни отопления. И школы закрыты. Только синагога на Ланге Бегейнстрат открыта: в ней теперь разместилась типография.
– Франс вчера не приходил, – замечает Трюс.
Она слегка дрожит, от холода, или от голода, или от того и другого.
– Это необычно, да? – говорю я. – Он никогда не опаздывает.
У памятника Костеру мы садимся.
– Еще не было Вигера и Ханни, но Ханни вне подозрений. – Трюс натягивает подол юбки на колени.
Я сегодня в длинных штанах, свитере и бейсбольных кедах – подарок одной моей хозяйки, голландки индонезийских кровей. Она заметила красные гнойнички у меня между пальцами и поняла: чесотка. Четыре дня подряд мне пришлось мазать какой-то гадостью все тело под одеждой. Потом хозяйка закопала мои грязные обноски в парке – очень уж они заразные. Эта женщина была хрупкой, как я, ее вещи мне как раз впору.
– У тебя все еще чесотка? – спрашивает Трюс, заметив, что я машинально скребу ногу, и тут же отодвигается от меня.
– Замолчи! – кричу я. – Нет конечно!
Я не знаю, куда деваться от стыда. До сих пор. Хотя моей вины тут нет.
– Ну так кто же – Франс или Вигер? – спрашиваю я.
Голова тоже чешется, но я терплю.
– Вигер или Франс, – повторяет Трюс.
Повисает пауза.
Вигер, наш отъявленный сквернослов? Нет… Тогда Франс? Но ведь ему и мама доверяла!
– А может, этот кто-то приходил каждый день, – выдвигаю я новую версию. – Чтобы не вызвать подозрений.
– Старик Виллемсен? – Трюс качает головой.
– Он пару дней не показывался.
– Ему надо было чем-то помочь дочери.
– Да, он говорил.
– Тогда Румер? – предполагает Трюс.
– Да нет…
– Никто из наших не может быть предателем, – наконец говорит Трюс.
– Конечно нет, – соглашаюсь я.
– Никто, – повторяет Трюс.
Мы молчим. И я знаю, что Трюс верит в это не больше моего.
32
Ночью я просыпаюсь в ужасе, мокрая от пота. Тот тип!
У меня спирает дыхание. Это тот тип, на Брауэрстрат! Нет, на одной из боковых улиц. Тот хмырь на велике. В голове ясно как никогда. Никаких сомнений. Я четко вижу его перед собой. Землистое лицо, жирные волосы. Внимательные птичьи глаза, перебегающие с Трюс на меня и обратно. И возглас Петера: «Что случилось с Трюс?» О боже, Трюс! Ей тоже надо вести себя поосторожней! Скажу ей завтра, первым же делом.
Но как же он раздобыл адрес? Проследил за мной до Вагенвег? А потом помчался в полицию? Да нет, я ведь никогда не езжу туда напрямую, и к своим хозяевам тоже. Я медленно выдыхаю. Нет, не я привела к нам предателя.
Тьма вокруг такая густая, что поглотила всю комнату. Где я? Здесь тихо, я чувствую, что надо мной грозно нависает скат крыши. Это дом учительской пары на Торфяном рынке? Или переулок за Кроньестрат? Думай, думай. Представь себя на велосипеде, в центре города. Нет, кажется, я в квартале Рамплан: где-то за стеной плачет младенец. Или на Зейлвег: за окном грохочут по рельсам колеса. Нет, не может быть. Поезда не ходят уже много месяцев. Значит, Рамплан. Или все-таки Зейлвег?
Надо предупредить Трюс. Завтра. На всякий пожарный. И хватит пялиться в темноту.
Вокруг зияет пустота. Я очень стараюсь заснуть, но, как только голова касается подушки, мысли, как стекло, разбиваются вдребезги на тысячки осколков страха. Страха и одиночества.
Как той ночью, в лесу. Мир отступает, и я остаюсь одна.
Стоп. Ничего подобного. Я лежу в кровати. Ничего ужасного не случилось. Я в безопасности. Думай о хорошем. О приятном. Только не о маме. Не о том, как мы когда-то по субботним вечерам после ужина резались в домино. Не о том, как играли в жульбак[63] у тети Лены. Я и не знала, какая была счастливая! У меня перехватывает горло. Думай о приятом. О Петере? Нет!
Ах да, вспомнила! Это было несколько месяцев назад. Прекрасный осенний день в сентябре. Нам с Трюс и Ханни встретилась женщина. Обычная женщина в бежевом плаще. Она протянула нам что-то. Что-то теплое, сладко пахнущее, завернутое в пропитавшуюся маслом газетную бумагу. Трюс взяла сверток.
– Что это? – спросила я.
Трюс развернула бумагу. Почти половина кекса! Женщина уже исчезла за дверью какого-то дома. Мы торопливо перешли по мосту на другую сторону канала и сели на траву напротив здания, куда несколько раз ходили учиться стрельбе. Я выставила руку, не в силах дождаться, пока Трюс – «Осторожно, осторожно!» – разделит кекс на три части. Мы ели руками. Я очень старалась жевать помедленнее. Почувствовать вкус еще теплого сливочного кекса на языке. Прижать его к нёбу. Потом все-таки откусить. Дать ему раствориться во рту. Проглотить, но все еще чувствовать сладость. Смаковать.
Когда с кексом было покончено, мы увидели, что по противоположному берегу шагает группа молодых немецких солдат.
– Ну и дуболомы! – хихикнула я и давай им махать.
Ханни с Трюс последовали моему примеру. Замахали, полулежа в траве, весело, задорно. Мы чувствовали себя сильными, неуязвимыми. Солдаты смущенно помахали в ответ и потопали дальше. Я никак не могла стереть с лица улыбку. Мной овладело старое, полузабытое ощущение свободы. С пистолетами в карманах, слизывая с кончиков пальцев последние крошки кекса, мы всё махали им вслед. Трюс легла на спину и с улыбкой уставилась в голубое небо, по которому беспечно плыли облака.
– Когда война кончится… – начала она.
Выглянуло солнце. Мои пальцы выстукивали на коленках какой-то ритм, танцевали, перенося меня в прошлое. Танцевать. С Петером.
– Когда кончится война, – сказала я, – я буду танцевать. И петь. И забуду все плохое.
– И еще мы будем есть, – подхватила Ханни. – Чего желаете? – Она проводила взглядом солдат вдалеке, лизнула все еще сладкий палец. – Жаркое из фрицев с бокальчиком хорошего вина? – Она засмеялась и великосветским тоном добавила: – Отстрел дичи всегда должен сопровождаться ее дегустацией.
– Нет уж, пусть дичь и свежая, мне она не по вкусу, – отозвалась Трюс.
– А если с тушеными грушами, Трюс? – спросила я.
– Филе нацистской свиньи с шампиньонами? – предложила Ханни.
– Жареный дикий фриц, – фантазировала я. – Как тот, что сейчас прошел мимо. С картофельным салатом.
– Наци-рагу! – выкрикнула Трюс, видимо тоже проголодавшись.
Мы и раньше изобретали аппетитнейшие рецепты, ощущая на языке вкус воображаемых деликатесов, но блюда из фрицев – это было что-то новенькое.
– Фриц под маринадом! – продолжала я.
– Грудка дикого фрица с сельдереем, – придумала Трюс.
– Копченый дикий фриц на подушке из квашеной капусты, – мечтательно проговорила Ханни.
Мы все рассмеялись. И Трюс громче всех.
С тех пор, как к нам присоединилась Ханни, сестра… как бы это сказать? Чаще чувствует себя в своей тарелке, что ли? Не во время операций: тогда мы все трое натянуты, как пружины. Но в остальное время – да.
Я вздыхаю, вспоминая тот день, и поворачиваюсь на бок. В нос проникает затхлый запах простыни. Я ощупываю языком нёбо. Во рту пусто. Над крышей гудят самолеты. Вдалеке надрывается сигнал воздушной тревоги. «Предупредить Трюс», – успеваю подумать я. А потом проваливаюсь в темноту. И засыпаю.
33
– Тебя зовут Фредди?
Меня окликает какой-то мужчина. Он стоит на другой стороне Крейсвег в ясном свете зимнего утра. Я держу путь в мастерскую на Бюргвал, где мы стали собираться после того, как немцы узнали про Вагенвег.
Я оборачиваюсь на оклик и отчетливо вижу зовущего: мужчина лет сорока, на велосипеде, на голове кепка.
– Да, – отвечаю я машинально и вижу: он сует руку в карман пальто.
О нет! Я рву на себя руль, сворачиваю в соседнюю улицу, кручу педали, быстрее, быстрее. Он стоял совсем близко, слишком близко! Теперь-то мне точно конец. Мимо пролетают дома. Люди с тачками. Физиономия Мюссерта на афишной тумбе. Киоск с немецкими газетами. Где-то рокочут самолеты, но сирена молчит.
Я делаю крюк по Ауде Зейлвест. Проношусь мимо средней школы, мимо пустых магазинов. До самого обводного канала Гастхейссингел я не сбавляю скорости. Даже не знаю, гонится ли он за мной, но обернуться – значит потерять время.
На канале я встречаю Трюс. Отдуваясь, подъезжаю к ней, вся в поту, голова кружится, того и гляди, грохнусь в обморок.
– Какой-то мужик, – задыхаясь, выпаливаю я, – спросил, зовут ли меня Фредди.