– Как он выглядел?
Как выглядел… я помню только руку, скользящую в карман.
– Как он выглядел, Фредди?
– Кепка, темное пальто, на вид лет сорок. – Я пожимаю плечами. – Или пятьдесят.
– Ты остальным-то не говори, – советует Трюс. – А то еще решат, что ты…
– Что я что?
– Что ты его к нам привела.
Я вытираю со лба холодный пот. Если они и вправду так подумают… Мне прекрасно известно, что тогда будет.
– Да ну тебя! Никому это и в голову не придет! – зло рявкаю я.
В окружении стеллажей с железными трубками, стальных балок и свисающей с потолка лебедки мы – Франс, старик Виллемсен, Вигер, Румер, Ханни, Трюс и я – обсуждаем, как можно спасти Абе и Сипа. Со стороны может показаться, что мы разговариваем как ни в чем не бывало, но глаза каждого пристально изучают, оценивают остальных, порой в них вспыхивает угроза. Я вижу, как замкнута и напряжена Трюс, как щурится Ханни. Внезапно мы уже не «мы». Старик Виллемсен надолго задерживает на мне взгляд. Неужели предатель – он? Или он думает то же про меня и потому подослал ко мне того мужика? Я неуютно поеживаюсь. Мама давно говорила: теперь никому доверять нельзя.
Сейчас декабрь, градусов пять ниже нуля, и стужа просачивается сквозь стены дома. Запахи не чувствуются. Лица остальных серые как пепел, губы побелели. Мои ноги, руки, пальцы дрожат. Поджав плечи, я похлопываю себя по спине, пытаясь согреться. Здесь не намного теплее, чем на улице: все, что только можно, даже дверные рамы, уже сгорело в печке. Но мы рады, что нашли эту мастерскую.
Встречаться на улице опасно. Франс рассказывает, что в Роттердаме фрицы угнали на работу больше пятидесяти тысяч мужчин.
– Пятьдесят тыщ? – не верит Виллемсен. – Так много? Да еще и на прошлой неделе? Юг уже свободен, а здесь они по-прежнему устраивают облавы?
Будто ты не знаешь, на что способны фрицы, думаю я, глубоко вздыхаю и снова чувствую на себе пристальный взгляд старика. Подпирая рукой поясницу, он пытается выпрямиться.
– Ох, и почему здесь нет ни одного стула?
Опять он со своей спиной! Что за театр?
– Франс, кстати, а где ты был в тот четверг? – как бы между прочим интересуется Ханни.
«Тот четверг». Так мы это называем.
Я смотрю на Франса. Дружелюбно и с непроницаемо спокойным видом он отвечает:
– У моего человека в полиции.
У его человека в полиции… Ради нашей собственной безопасности Франс ничего о нем не рассказывал. Кто такой этот его информатор, когда они встречаются – ничего.
Ханни кивает.
– Если хотите знать, – вдруг сообщает Виллемсен, – я как раз выезжал из-за угла, когда увидел тот грузовик с нацистскими крысами. – Старик взял со стеллажа железную трубку и опирается на нее.
– Может, это был Мари Андриссен? – говорю я.
– Фредди, прекрати, – раздраженно бросает мне Франс.
– Может, он хотел от нас избавиться? Тебе не кажется странным, что их с женой как раз тогда не было дома? И позже их не арестовали. И дом не подожгли.
– Перестань, – говорит Франс. – Они в убежище.
– А вот Абе и Сип в тюряге, – снова раздается хриплый, низкий голос Виллемсена. – Может, поговорим о них?
– Да, – быстро соглашается Франс. Чересчур быстро? – Слишком холодно, чтобы многочасовые разговоры разводить. Даже здесь, внутри.
Это правда. И все же подозрительно, что Франс не захотел обсудить мою догадку, а Виллемсен сменил тему.
– Я подключил к делу группу из Велсена, – продолжает Франс, – чтобы они помогли нам проникнуть в бюро на Евтерпастрат[64], но… – Он качает головой. – Как мы и боялись…
Я снова вздыхаю. Этот полицейский участок в Амстердаме – настоящая неприступная крепость.
– И мы даже точно не знаем, там ли их держат, – шмыгая носом, напоминает Трюс.
Вигер размахивает железной трубкой.
– Мы даже не знаем, на этом ли они еще свете, – вырывается у него.
– Замолчи, – останавливает его Франс.
– Н-н-но, если они с-с-сегодня или завтра вернутся, мы н-н-не сможем им б-б-больше доверять.
Это говорит Румер, который почти всегда молчит. Почему он вдруг подал голос? Чтобы отвлечь от себя внимание? Я смотрю на его добродушное лицо. Все в Румере висит: плечи, щеки, уголки печальных глаз. Ах, да не он это, не он…
– Ты прав, – соглашается Франс. – В группу им возвращаться нельзя. Но, будем надеяться, их все же отпустят.
– А если мы узнаем, кто предатель? – спрашивает Ханни.
– Прикончим его, само собой, – отвечает Вигер.
Я засовываю свои дрожащие, онемевшие от холода руки поглубже в карманы пальто. Старик Виллемсен все смотрит на меня. Или мне только чудится?
– Мы оценим, насколько этот человек опасен, и, если сочтем нужным, избавимся от него, – по-деловому отвечает Франс.
– Сочтем-сочтем, как пить дать. – Вигер что есть мочи бьет железной трубой по своей ладони.
Франс задействует группу из соседнего региона Занстрейк. «У них отлично налажена разведка», – объясняет он и оказывается прав. Когда мы через несколько дней снова встречаемся в мастерской на Бюргвал, у него уже есть новости. Никаких сомнений: в тот четверг Абе отвезли в немецкое крыло больницы королевы Вильгельмины.
– Если удастся заручиться помощью тамошних врачей, можно его освободить! – восклицает Ханни.
– Нет. – Франс смотрит в пол.
– Как нет? – удивляюсь я. – Попробовать-то мо…
– Он умер по прибытии.
Умер, думаю я. Умер?! На этом все мысли улетучиваются.
Снова я вижу, как мужчины стараются сдержать слезы. И Ханни с Трюс тоже. Не говоря ни слова, я беру велосипед и выхожу на улицу. Не хочу ничего слышать. Не хочу! Трюс зовет меня, но я мотаю головой и удираю как заяц. Нацистские сволочи! Единственное, что я хочу чувствовать, – это ненависть к ним. Провести новую большую акцию – вот чего я сейчас хочу. Моей ярости хватило бы на целую армию фрицев! Гады, гады, гады! Я мчусь на велосипеде по городу, пока у меня не кончаются силы, а на улице не спускаются сумерки. Вот-вот снова наступит ночь. А завтра снова взойдет солнце. Все продолжается. А Абе больше нет. Добравшись до дома, я заползаю в кровать, но во мне столько ненависти, что заснуть невозможно.
Старик Виллемсен нашел нам новую явку, недалеко от города Хемстеде, в переоборудованном под жилье судне на канале Лейдсеварт.
– Отлично! – язвлю я. – Если опять будет облава, мне прыгать в воду?
Плаваю я еле-еле.
– Нет, – отвечает Виллемсен, – вода-то замерзла.
Почему сейчас ему удалось найти новое место? Об этом никто не говорит. К судну вдоль берега между заброшенных ржавых лодок ведет узкая тропинка. Рядом стоит баржа, на которой мы раньше хранили боеприпасы, ручные гранаты, взрывчатку. Вигер с Румером перевезли все это в другое место. Куда – понятия не имею.
Я прохожу по пружинящим деревянным сходням, открываю калитку ограды, затем входную дверь и спускаюсь по крутому трапу. От клубящегося в помещении дыма щиплет глаза – приходится поморгать, чтобы привыкнуть. Наши сидят за столом: Франс, старик Виллемсен, Вигер, Румер, Ханни, Трюс и трое новеньких. В последнее время в Сопротивление стало вступать все больше людей. Теперь, когда понятно, что немцы проигрывают войну, они готовы помогать. Втиснувшись между Трюс и Ханни, я усаживаюсь в глубине комнаты, чтобы держать под присмотром дверь.
– Франс только что рассказал, что Сипа отправили в лагерь в Амерсфорте, – сообщает мне Трюс.
У меня в груди что-то обрывается.
– Откуда это?..
– Ребята из разведки сообщили.
– Это значит, что мы уже ничем ему не поможем, – хрипло говорит Виллемсен. Окурок в его коричневых пальцах такой маленький, что старик едва его удерживает.
– Мы – нет, – подтверждает Франс. – Но группа из Велсена – может быть.
– Как так? – спрашиваю я.
Франс меня не слышит. Он уже говорит о чем-то другом.
– В руководстве велсенской группы есть люди из высших кругов, – шепчет мне Ханни.
– Важные шишки, – переводит Трюс. – Важные шишки с большими возможностями.
Франс обещает, что свяжется с ними, а уж они для Сипа наверняка постараются. Все кивают, и мы тоже. Какое облегчение! После Тео… После Абе… Сипа наверняка удастся спасти. Обязательно удастся.
Но правда ли все это? Что, если Франсу больше нельзя доверять?
Да нет, должно быть правдой! Франс – надежный человек. И мама ему верила. А что, если это он был арестован? И переметнулся?
Мы с Трюс слушаем, как остальные бесконечно обсуждают, кто мог нас предать, – и ни к чему не приходят. Чего и следовало ожидать.
Бабушка Браха. Вдруг я вспоминаю о ней. Ей можно доверять, знаю я в душе. Перестать ей доверять – значит потерять ее. Но что, если она все-таки что-то рассказала кому-нибудь из подпольщиков? Случайно. Или Анни. Вдруг Анни что-то услышала? Неужто это она проболталась?
Нет, думаю я. Нет, нет, нет!
Я рассказываю про того подозрительного типа на велике, что пялился на нас с Трюс.
Но меня даже не слышат.
– Алё! – кричу я. – Можно и мне слово?
– Алё-алё, барышня! – отзывается Виллемсен. – Ты что-то сказала?
Он добродушно смотрит на меня. Или это притворное добродушие?
Я еще раз рассказываю о том типе.
– А раньше ты его видела? – спрашивает Франс.
– Нет.
– Уверена?
– Да.
– Тогда он просто положил на вас глаз, – говорит Вигер.
Мужчины смеются.
Я рада, что рассмешила их.
Мир мрачный, черный, будто день больше не наступает по-настоящему. Прошел снег, под ногами серое месиво. Хочется повидаться с мамой, но я не знаю точно, где она сейчас живет. А Франс посоветовал пока с ней не встречаться:
– Немцы ищут трех девушек. Одна из них – с косичками. Не стоит тебе разъезжать по Харлему.
Подруги часто расстаются на время, стараюсь убедить себя я. Но мне не хватает мамы.
Если нельзя навестить ее, тогда хоть Петера. Хочу его увидеть. Поеду осторожно. Извинюсь, попытаюсь загладить вину. Объясню, что не хотела его потерять, а просто… Что просто? Уже не знаю, но терять его не желаю.