Я представляю себе, как попрошу его пойти со мной в пустой дом напротив, пусть девушке и не полагается о таком просить. Но ведь я не обычная девушка?
«Ты меня опередила, Фредди», – ответит он и засмеется. Мы пойдем в тот дом, он возьмет меня в свои объятия, и все будет хорошо. Как именно – не знаю. Я слишком устала, чтобы долго об этом думать.
На шею падают мокрые хлопья снега. Ехать быстро не получается: кружится голова, можно поскользнуться. У обочины, где снег сбился в сугробы, велосипед вихляет.
Война не кончается. И подпольная работа тоже. С каждым днем становится все холоднее, а еды и сил все меньше.
– Конец близок, – уже давно твердит Франс. – Это вопрос времени.
С прошлого лета у Франса в распоряжении больше людей из других групп. Вот только не хватает оружия и боеприпасов, взрывчатых веществ – не хватает «средств для борьбы», как он это называет.
Для меня же время тянется и тянется, и война представляется головокружительной бесконечностью, как вселенная, в которой можно исчезнуть без следа.
На Лейдсеварт я замечаю младших братьев Петера, они пробуют ногой лед на канале. Машу им, но они не отвечают и отворачиваются. Неужели и правда не видели? Я еду дальше, на тихую и опустевшую Брауэрстрат. Прислоняю велосипед к фасаду магазина и спрашиваю себя: зачем я это делаю? Сперва воткнула Петеру нож в сердце, а теперь пришла его вытащить?
Нет, внушаю я себе, я просто хочу знать, дома ли он еще. На прошлой неделе, наутро после Дня святого Николая, всем мужчинам от семнадцати до сорока лет было приказано выйти на улицу – в полной готовности, чтобы отправиться на работу в Германию. Парни, которые укрывались от трудовой повинности, накануне вернулись домой отметить праздник. «Отличный день для облавы!» – решили фрицы. Конечно, вышел мало кто. Но немцы оцепили город. Повсюду шныряли Зеленая полиция и вермахт. Прочесали все улицы, все дома. У Петера есть освобождение от трудовой повинности, но кого теперь это волнует? Целый день город полнился солдатскими окриками и гарканьем. Тысячу триста молодых парней и взрослых мужчин схватили и отправили на восток, чтобы те гнули спины на военных заводах. Или – так сказал Франс – чтобы не присоединились к союзникам.
Тысяча триста человек… а вдруг Петер среди них?
Если бы Франсу удалось поджечь Трудовое бюро, он уничтожил бы все списки. Но та операция провалилась. Служащие, работавшие днем, побоялись нам помогать, а ночью здание внезапно взяли под охрану со всех сторон – не подступишься.
В рваные ботинки набивается снег. Пальцы рук замерзли и не сгибаются. Я дышу на них и хожу туда-сюда перед витриной, но признаков жизни за ней не вижу. Будь я на задании, то уже вошла бы внутрь.
Ладно. Я берусь за ручку двери. Звенит колокольчик. Внутри так же холодно, как и снаружи. И так же тихо. Ни людей, ни продуктов – только пыльные полки. Некоторые покосились. Похоже, тут побывали с обыском – это сейчас не редкость. Изо рта вылетают облачка пара. Я тихонько прокашливаюсь. Никто не отзывается. Провожу пальцем по пыльному прилавку. Еще раз кашляю, громче.
В заднем окошке возникает чья-то голова. Петер. Он пугается, бледнеет. У него на лице появляется и тут же застывает улыбка. Я каменею одновременно с ним.
– А, это ты! – произносит он, не двигаясь с места. Из его рта тоже идет пар. – Зачем пришла?
Я смотрю на него. Действительно, зачем?
Ничего удивительного в этом вопросе нет. Чего я ждала-то? Я не двигаюсь. Лишь позже мне придет в голову, что надо было подойти к нему, взять его лицо в ладони, заглянуть в глаза, поцеловать. Надо было дотронуться до него, смягчить своими руками. Не его слова стеной высятся между нами, а мои – те, что я произнесла в прошлый раз.
Но я ничего этого не делаю. Просто стою. Мозг перестал работать.
Петер тоже окаменел. Он как чужой.
– Чего тебе надо? – резко спрашивает он. – Ведь между нами все кончено, нет?
Нет, думаю я. Нет, хочу я сказать. Так не должно быть. Но Петер смотрит на меня таким ледяным взглядом, что я не могу выдавить из себя ни звука. В голове вата, и я просто молча стою напротив него.
После долгой паузы я говорю:
– Ты все еще здесь.
Надеюсь, в моем голосе слышится радость. Теперь его черед ответить, сказать, что люк на складе – отличный тайник. А я скажу, что он когда-то показывал его мне. Завяжется разговор, и мы…
Но Петер говорит:
– Уходи.
Он отворачивается и покидает магазин через черный ход. Его шаги стучат по лестнице. Наверху хлопает дверь. Вновь воцаряется тишина.
Как оглушенная, я сажусь на велосипед. Ветер хлещет в лицо. Почему я не извинилась? Ну почему? Я направляюсь к дому, в котором ночевала на прошлой неделе. Только через некоторое время спохватываюсь, что сегодня сплю в другом месте.
34
– Велсенская группа хочет одолжить вас на время, – объявляет Франс нам с Трюс и Ханни.
Одолжить? Это еще что за чушь? Я вглядываюсь Франсу в лицо, пытаюсь понять, честен ли он с нами. Но разве по его выражению поймешь?
Проследив направление его взгляда, я смотрю в окно нашего плавучего штаба. Лейдсеварт затянут тонким слоем льда. Дует холодный ветер. Редкие деревья машут голыми ветвями.
Нужно научиться снова ему доверять, иначе мы не сможем работать вместе. Когда эсдэшники вломились на Вагенвег, его не было, но все-таки это не он сдал нашу группу.
Ханни сердито фыркает.
– «Одолжить»?
Она стала такой же раздражительной и вспыльчивой, как мы с Трюс. Еще год назад мы были уверены, что оккупации вот-вот конец, а теперь?.. Скоро новый, сорок пятый год. Мужество у всех на исходе. И силы тоже. И еда. С меня сваливаются штаны. Если война будет тянуться еще долго, то я и в двадцать лет буду выглядеть на тринадцать.
– Это просто смешно! – возмущается Трюс.
Но в Велсене для нас есть работа, и работа важная, заверяет нас Франс, так что мы соглашаемся. Сил у нас немного, но ждать освобождения сложа руки невозможно. Кроме того, вычислить предателя так и не удалось. С тех пор никого из наших не арестовали, никто на нас не покушался, все целы и невредимы – пора двигаться дальше.
В черепашьем темпе мы движемся по городу. Я по очереди прячу в карман то одну руку, то другую и сжимаю в кулак, чтобы согреть. Мы проезжаем мимо людей, спешащих в походную кухню с кастрюльками в руках. Мимо детей, по заданию родителей выковыривающих из трамвайных рельсов обломки просмоленной древесины для топки. Мимо оленьего парка в Харлеммерхаут, где оленя днем с огнем не сыщешь – всех давно сварили.
Оказывается, штаб-квартира Велсенской группы расположена на дороге, ведущей к металлургическому заводу, мимо которого мы не раз проезжали. Монументальное, отдельно стоящее здание. Дверь обрамляют скульптурные украшения из цветов и виноградных лоз. Неужто еще два года назад мне изо всех сил приходилось скрывать почтительный страх, который охватывал меня при виде особняков на Вагенвег? Сейчас я слишком устала, слишком голодна, слишком слаба, чтобы впечатляться роскошью. Ведя велосипеды за руль и едва передвигая ноги, мы обходим здание в поисках черного хода.
– Наши снайперы! – слышится оттуда приветливый мальчишечий голос.
– А, Кун! – отзывается Ханни.
– Ты его знаешь?
Ханни кивает.
– Познакомились, когда взрывали рельсы у Сантпорта. Совместная операция. Нам тогда едва-едва хватило взрывчатки.
Ханни улыбается пареньку – значит, ему можно доверять. Голос у него высокий и тихий. Может, поэтому он с преувеличенной силой хлопает нас по плечу.
В прихожую выходят несколько дверей. Одна открыта, из нее доносятся мужские голоса и смех, запах табака и горячей еды. Картошка. Капуста. У нас таких запахов не водится. Мы не задумываясь направляемся туда.
– Нет-нет. – Кун останавливает нас. – Здесь внизу простые смертные. Господа – те наверху.
Он говорит серьезно, но я прыскаю:
– Ты шутишь, да?
– Здесь адъютанты комиссара, – говорит он, будто это все объясняет.
Запах еды следует за нами наверх по сверкающей чистотой лестнице. Кун подводит нас к тяжелой двери и говорит:
– Заходите потом угоститься. У нас сегодня пюре с капустой.
Он стучит в дверь, и та открывается.
Неслышно ступая по толстому ковру, мы входим в комнату. За длинным, блестящим, как зеркало, столом из красного дерева сидят два господина в серых костюмах с галстуками. У одного золотые запонки, у второго – золотые часы.
Над ними висит хрустальная люстра. Может, раньше здесь располагался шикарный отель? Свет приглушен, и все же в комнате холодно, но и душно одновременно. На блюдце лежат остатки картофельного пирога. В пепельницах на столе тлеют недокуренные сигары. Неужели никто их не заберет? У нас самокрутки докуривают до последнего, обжигая губы.
Один из господ – модный и важный на вид тип – с учтивым выражением лица протягивает нам руку.
– Магистр права Ван Рандвейк, – называется он.
Второй, толстый и важный, тоже представляется – магистр права Плеттенберг – и окидывает нас быстрым, но выразительным взглядом. Он низкого роста, крепко сложен, с широким, приплюснутым носом – будто его сдавили со всех сторон.
Вот как, значит, выглядит командование Внутренними войсками. Не знаю, что и думать. Хотя нет, знаю: ничего хорошего. Они серые и холодные, как замерзшее дерьмо.
Ван Рандвейк жестом велит Куну пододвинуть к столу черные кожаные кресла. Я едва не тону в своем. Затем Куна посылают за кофе. Я хихикаю, хочу скорчить рожу для Ханни и Трюс, но сдерживаюсь.
Плеттенберг предлагает нам овсяное печенье. Я могла бы проглотить все, но Ханни и Трюс вежливо отказываются, и я тоже. Может, потом удастся стянуть пару штук. На кофе и сигареты мы соглашаемся: от голода помогает. Я рассматриваю прожилки в столешнице: кажется, они текут, как вода. Это мне наверняка с голодухи мерещится.
– До наших ушей дошло немало историй о ваших на редкость героических деяниях, – говорит коротышка.