х. Мне хочется ворваться внутрь, но я заставляю себя подождать, пока он откроет дверь и впустит меня.
– Фредди, – мягко говорит он.
Я бросаюсь ему на шею. Наконец-то прижимаюсь к нему. Петер! Острые лопатки под пальто. Узловатые позвонки. Несколько секунд мне кажется, что ничего не изменилось. Несколько секунд я верю в нас. Несколько секунд мы снова вместе. Снова принадлежим друг другу.
– Ты похудела, – говорит Петер, захлопывая ногой дверь.
– Худоба нынче в моде, – говорю я, слегка улыбаясь.
Петер смеется, но не глазами. Из глубины магазина раздается булькающий кашель. О нет! Его отец!
Петер высвобождается из моих объятий.
– Пойдем. – Он кивком указывает на дверь, открывает ее и выталкивает меня на улицу. – Тут поблизости есть пустой дом.
– Пустой дом?
Я следую за ним, ведя велосипед рядом. Смотрю Петеру в спину. Длинное пальто, сутулые плечи, но его молодость все же угадывается безошибочно. А может… он ведет меня туда не просто поговорить? У меня вдруг приятно кружится голова.
Петер сворачивает в первую же улицу, оттуда – на тропинку за домами. Бросает беглый взгляд через плечо, но молчит. У высокого забора из металлической сетки он останавливается. Пока я запираю велосипед на замок, Петер приподнимает сетку и проползает под ней, потом придерживает ее для меня. Во дворе за домом сорняки доходят до колен. Грязные окна завешены темными рваными шторами. Но, может, внутри повеселей.
Задняя дверь приоткрыта. Ступив в полутемную кухню, я тут же запинаюсь о лоток для столовых приборов. Потом различаю на полу ржавые ножи и вилки, растоптанную жестянку из-под сухарей и занавески от кухонных полок. В стене, где когда-то висели шкафчики, зияют дыры. Дверь в гостиную исчезла. Двери, рамы, даже половицы: все, чем можно топить, выдрано с корнем. На голой земле стоят покосившийся коричневый диван и два кресла без ножек. Что ж, значит, здесь мы будем только разговаривать. И ничего больше, дурында.
Вслушиваясь в тишину, я сажусь на диван и спрашиваю:
– Ты уверен, что тут никого нет?
Петер фыркает.
– Здесь даже лестницы не осталось! – Он подходит к окну. – Один полицейский, член НСД, арестовал жильцов. И поменял свою старую мебель на новую из этого дома. А остальное разграбили.
Я морщусь от отвращения, но присесть больше некуда, ну а диван-то не виноват.
Петер раздвигает тяжелые шторы, и на стенах проявляются темные кровавые пятна.
– Клопы, – объясняет он.
– Фу, гадость!
Вот мы, Петер и я. Вокруг одна разруха. Ничего, что имело бы хоть какую-то ценность. Никакого будущего. Никаких мечтаний. Ничего не осталось.
Он опускается на другой конец дивана, забрасывает ногу на ногу и смотрит на меня. Взгляд не такой, как в магазине. Выжидающий. Отстраненный. Холодный. В этом унылом доме мне не понять, что за ним стоит.
Потупившись, я щелкаю костяшками пальцев, вдыхаю влажный запах плесени. Что же теперь?
– Что же теперь? – спрашиваю я вслух.
Петер сидит рядом, но мы уже не вместе.
– Да, что же теперь? – Он наклоняется, упирается локтями в колени и смотрит перед собой. – Фредди, я не собираюсь вести себя так, будто ничего не произошло. И разводить канитель, трепаться о всякой всячине, как, мол, ты, как мама с сестрой, тоже не собираюсь. Кстати, с ними все в порядке?
– Да, – коротко отвечаю я. Хотя насчет мамы и не уверена. О ней уже давно нет вестей.
– Это хорошо. Но…
– А как ты? И твой отец, и Ст…
– Я же сказал. Болтать о том о сем не собираюсь, – перебивает он меня. – Я хочу наконец поговорить о том, о чем ты говорить отказываешься.
Я смотрю на его красивое лицо, губы. На миг мне кажется: он хочет знать, почему я тогда не хотела заняться с ним любовью. И мне хочется сказать: сейчас все иначе, я повзрослела. Но по его глазам я вижу, что речь не об этом. Его взгляд пугает меня.
– О чем я отказываюсь говорить? – не дыша переспрашиваю я.
– Да. О тебе. О тебе и Сопротивлении. – На последнем слове он понижает голос, как будто мы все еще на улице. – Ты… – Он сглатывает, его кадык нервно дергается. Наконец Петер спрашивает без обиняков: – Ты убивала людей?
– Боже, Петер! – ахаю я. К тому, что сначала придется объясняться, я была готова, но такого вопроса в лоб не ожидала. – Так вот в чем дело?
– Просто ответь мне.
– Убивала? – не веря своим ушам, переспрашиваю я. – Ты так это называешь?
– А как ты это называешь?
– Есть люди, которых мы ликвидируем, чтобы предотвратить аресты десятков невинных жертв, – сердито говорю я. – А ты…
– «Ликвидируем»… – презрительно бросает Петер. – Просто менее резкое слово, а означает оно то же самое – убиваем. – Он пинает по земляному полу. – Уничтожаем.
– Приканчиваем, – фыркнув, подхватываю я.
Петер окидывает меня ледяным взглядом, но меня уже не остановить.
– Ухлопываем, – зло говорю я. – Укокошиваем. – Больше ничего в голову не приходит. Хотя нет: – Отправляем на тот свет.
В воцарившейся тишине мой взгляд падает на его ноги. Такие же тощие, как у детей, которых я видела по пути сюда у центральной полевой кухни. Они с головой ныряли в кастрюли, чтобы соскрести со дна остатки еды и слизать их с пальцев.
– Сколько человек ты… – Петер пожимает плечами, – ликвидировала?
Я долго молчу.
– Солдата о таком не спрашивают, – наконец говорю я. И тут же решаю: отвечать на этот вопрос я не стану до конца жизни.
Я ковыряюсь пальцем в дырке, прожженной в обивке дивана.
– Легко осуждать и при этом самому избегать всякого риска, – говорю я. – Послушать тебя, так подпольщики убивают невинных! Да ничего подобного! Мы просто не отводим глаз, когда нацисты совершают преступления.
– То, что вы делаете, противозаконно.
– Противозаконно? Боже, Петер, время сейчас такое, беззаконное. – Я поворачиваюсь к нему. Так говорит и Франс. – Противозаконно – да, но справедливо. А что нам еще остается? В тюрьмы мы их посадить не можем, так ведь? Или передать в руки полиции. Полиция слишком уж охотно прислуживает СД. – Я делаю глубокий вдох. – Я ведь не о рядовых членах НСД толкую. А об опасных предателях. О полицейских, которые… которые… – Не хочется вспоминать эти жуткие истории, но Петер не должен думать, что мы без разбора казним всех, кто вступил в нацистскую партию. – Которые топят наших борцов с завязанными руками в ледяной ванне. Да, вот что они делают! Снова, и снова, и снова. Пока те не выдадут адреса, по которым прячутся евреи или подпольщики. Или пока не утонут. Вот о ком я.
На это Петеру сказать нечего. Но в наступившей тишине я чувствую, как во мне нарастает злость.
– Ты не сделал ничего, – тихо говорю я. – А я должна оправдываться? Я?!
Сволочь, думаю. И пугаюсь: ведь я люблю его и сама не подозревала, что так злюсь.
– Я забочусь об отце, о магазине, о семье, – возражает Петер.
– Надо же, какой ответственный! – усмехаюсь я. – И как, неплохо вы зарабатываете на фрицах?
– Торговля есть торговля, – не менее цинично отвечает Петер.
– Вот как? – Я взрываюсь. – Ты всерьез так считаешь?!
– Нет, конечно нет. Но если в магазин приходят солдаты, не можем же мы отказаться их обслуживать.
– Но твой отец закупал у них продукты!
– И продавал по божеской цене. – Петер пожимает плечами.
– Трус! – выпаливаю я и тут же жалею об этом.
– Что?!
Я вздыхаю.
– Я всегда думала, что мы похожи, – говорю я, уставившись на разбитую бутылку из-под йеневера в углу комнаты. – Вот только я по-настоящему что-то делаю. А ты нет. Значит, я смелая, а ты… – Я не хочу снова произносить это слово, но, похоже, презрение – мой единственный способ защиты. Я правда считаю его трусом? Не уверена… – В итоге ты выбираешь себя, а я борюсь с несправедливостью.
Так и есть, думаю, ведь я всегда боролась, не жалея себя.
Я кошусь на Петера. Его лицо застыло как маска. Глаза – кинжалы. Губы в ниточку. Продолжать я не решаюсь. Едва смею дышать. В горле застрял комок. Я точно знаю: теперь все совсем кончено. И виновата в этом я. Я просто смотрю перед собой и жду, пока Петер что-нибудь скажет или сделает.
Проходит вечность, и он наконец заговаривает:
– А теперь я тебе кое-что расскажу. Потому что ты, похоже, понятия не имеешь, что натворила.
– О чем ты?
– Рассказать?
Я молчу. У нас случались ошибки. И не все операции приносили пользу, это мне тоже известно. Бывало, что нам не удавалось достичь желаемого. Но что же теперь, ничего не делать? Я на все сто поддерживаю наши акции, даже если при них иногда и гибнут невинные люди. Рано или поздно Петер должен это понять, пусть это и непросто.
Теперь, когда конец войны близок, некоторые подпольщики идут на ликвидации, без которых можно и обойтись. Я нет. Я подобным не занимаюсь. И все же, когда Петер снова заговаривает, я задерживаю дыхание.
– Ты понятия не имеешь, что натворила, – повторяет он. – Хочешь знать?
Да, думаю я. Иначе нельзя.
– Говори, – как можно более бесстрастным тоном соглашаюсь я.
– Убийство Факе Криста.
Я усмехаюсь и облегченно вздыхаю: вот, значит, в чем дело.
– «Убийство»! – Я выплевываю это слово. – Факе Криста? А ты хоть знаешь, чем он занимался?
– С чего ты так уверена, что он сделал что-то ужасное?
Я фыркаю.
– Это еще что за вопрос? Да он настоящий изверг! Ты хоть знаешь, скольких евреев, подпольщиков и других людей, что скрывались от немцев, этот гад арестовал? А?
– У тебя есть доказательства?
– Без него лагерь Вестерборк, возможно, удалось бы освободить. А он даже гордился своими деяниями.
– Откуда тебе это известно?
– Это известно нашему командиру.
– И вашему командиру можно полностью доверять?
– Да, – отвечаю я как можно убедительней. И жду.
Но Петер молчит. А что ему еще остается?
– Значит, по приказу вашего командира вы с этой твоей подружкой убили Криста? – наконец спрашивает он.
– Нет, его убила боевая группа харлемской полиции.