– Так говорят, да.
– Так оно и есть.
В голове вата. Думать не получается. Где-то вдали лают собаки. У меня внутри ревет сигнал тревоги: что-то здесь не так.
– Я тебя тогда видел. Размалеванную, как шлюха. Ты вела себя как подстилка для фрицев.
Я молчу.
– Для чего тогда такая маскировка, если ты не?..
– Ладно, – поколебавшись, говорю я. – Мы должны были его ликвидировать. Но нас опередили.
Петер изумленно таращится на меня. Маска спадает с его лица.
– Вы должны были? Вы были на месте и… что случилось?
– Да, были, и все произошло прямо у нас под носом. Весь район сразу оцепили. Мы переждали в каком-то кабаке и там накрасились.
– Значит, ты его не убивала, – медленно, подчеркивая каждое слово, говорит он, – но собиралась.
– Какая разница?
– Вообще-то, да, – зло отвечает он. – Никакой разницы нет.
И тут до меня доходит. В его глазах это одно и то же. И я с ужасом начинаю подозревать, почему это так важно. Но высказать не решаюсь. Молчит и Петер.
Наконец он нарушает молчание.
– Ты хотела изменить мир, но мир изменил тебя. – Он смотрит мне прямо в глаза. И спрашивает с вызовом: – Я виноват? Что не участвовал в Сопротивлении?
Мне хочется сказать нет, не виноват, но и врать я не хочу. Я долго молчу.
– За тебя я на этот вопрос ответить не могу, – решаю я наконец. – Это может сделать только твоя совесть.
Петер хмыкает.
– А тебе – твоя.
– Я знаю, что случилось потом, – тихо говорю я. – Это было ужасно.
Петер вскакивает. В его глазах слезы.
– Ничего ты не знаешь! – кричит он. – Вообще ничего!
Он торопливо выходит из комнаты, проносится через кухню, пересекает двор и проползает под проволокой. Убегает со всех ног. Подальше от меня.
38
На следующий день я отвожу тощие стопки «Де Вархейд» (из-за нехватки бумаги газета вполовину уменьшилась в объеме) в Трансваальский район. Мои ноги будто одеревенели, всякое движение стоит усилий. По сторонам я не смотрю. Идет мелкий дождь, холодно, я устала и беспрестанно дрожу. О Петере думать не желаю и не думаю о нем, и все же он постоянно присутствует в моих мыслях, как фоновый шум в радиоприемнике нашей группы.
Я думаю об Анни. Недавно я завозила к ней оружейные детали. В ее печке горели старые ботинки – больше топить было нечем. Вонь стояла невыносимая.
Я думаю о бабушке Брахе. Если, как утверждает Анни, ее дочерей больше нет, никто никогда не станет ее искать. Ее стерли и выбросили, как рисунок карандашом.
Я думаю о Лутье. О…
– Absteigen! Kontrolle![66]
На Схотервег откуда ни возьмись – двое солдат в серо-зеленой форме. Я цепенею. Ведь я могла, должна была заметить их издалека!
Думаю: вот и все. Сейчас все закончится.
Я судорожно хватаю ртом воздух. По лбу, по спине течет пот. Впереди мокрая блестящая улица, грузовик, кучка задержанных, другие солдаты с ружьями, дождь, страх – и больше ничего.
Пистолет свинцовой ношей оттягивает карман. Я медленно сую руку внутрь. Беру маузер. Снимаю с предохранителя.
– Papiere![67] – требует солдат.
Я только что проезжала боковую улицу. Успею свернуть в нее, прежде чем он прицелится и выстрелит? Я смотрю солдату в лицо: маленькие стальные глаза, узкие губы.
Моя правая рука в кармане, левая болтается рядом с туловищем – я словно парализована. Бежать не могу. Даже не способна унять дрожь в коленях. Дрожь распространяется по всему телу. Дрожит даже желудок, дрожат кишки.
Не знаю, как я нашла свой голос. Он по-детски пищит:
– Ich bin noch nicht fünfzehn Jahre![68]
Морось не перестает, дорога блестит. Солдат окидывает меня взглядом с ног до головы и обратно. Строгость в его глазах сменяется раздражением. Он кивает.
– Verschwinde! Sofort![69]
Я вскакиваю на велосипед и срываюсь с места. Сворачиваю в первую же улицу. Скорее отсюда! Sofort! Забранные в хвост волосы – сегодня я без косичек – развеваются на ветру.
– И где только носится эта зараза? – недоумеваю я.
На дворе полночь, черт подери, а Ханни еще не вернулась. Я слишком разбита, чтобы ждать ее и дальше. Менейр и мефрау Вербейк, у которых я ночую, на этот раз вместе с Трюс, уже ушли спать. Комендантский час давно начался, отправиться на поиски мы не можем.
– Ах! – говорит Трюс. – Не такая уж и важная это акция.
Я вздыхаю.
– Да знаю я.
Мы всего-то и хотели, что испортить вечеринку высокопоставленных фрицев в Арденхауте. Ханни должна была забрать у Франса ручную гранату. Мы собирались бросить ее в сад того дома, в сад размером с парк. Никаких жертв не предполагалось. Двое из нас должны были проверить, пусто ли в саду, третья – бросить гранату.
– Но разве ты не?..
Трюс отмахивается, но я вижу, как она теребит подол платья: значит, беспокоится не меньше моего.
Когда я думаю о том, как чуть не попалась сегодня, меня вновь охватывает дрожь. А что, если Ханни тоже?.. Да нет, она просто решила действовать по-своему. «Но как?» – ноет голос у меня в голове. Я слишком устала даже для того, чтобы сердиться. К голоду привыкаешь, к усталости нет. Свет уже потушен. Несмотря на страх, я засыпаю прямо на стуле.
Через какое-то время – понятия не имею, который сейчас час, – Трюс дергает меня за плечо.
– Пойдем, пора ложиться, – говорит она.
Я протираю глаза.
– Ее до сих пор нет?
Трюс не отвечает.
Чтобы Ханни не пришла на акцию? Что-то здесь не так. Что-то случилось.
– Может, пойдем поищем? – предлагаю я. – Не может же быть, чтобы ее…
– Не говори глупостей! – Голос Трюс дрожит.
Мы на цыпочках поднимаемся на чердак, ложимся на мой матрас прямо в одежде и накрываемся влажной простыней и горой тонких одеял. Слуховое окно постукивает на ветру. Даже с сестрой под боком я не могу согреться. На полу под скатом крыши рядком стоят картины. С первой на меня пучит мертвые глаза мужчина в широкой шляпе. Я натягиваю одеяла на голову.
– А может, Ханни… – начинаю я.
– Спи давай, – обрывает меня Трюс.
Я киваю. Нельзя говорить о том, чего боишься, а не то навлечешь несчастье. Я зажмуриваюсь, но все еще вижу того мужчину с картины. И не переставая думаю о Ханни.
– Хорош вертеться, – ворчит Трюс. – Как псина, честное слово. И чешешься, как шелудивая псина.
Время от времени я погружаюсь в сон, но всякий раз просыпаюсь в страхе. В поту. Живот сводит от напряжения. «Ну где же она? – думаю я. – Где же?»
Ближе к утру я поднимаю светомаскировочную занавеску на слуховом окне.
– Уже светает, Трюс, – вру я. – Пойдем, поищем ее.
Мы выезжаем, как только заканчивается комендантский час. Есть несколько адресов, где Ханни могла заночевать. Хоть бы оказалось, что она так и сделала!
– Сперва на Торфяной рынок, – решает Трюс.
Мы бросаем в окно дома учительской пары три камушка, как обычно, и ждем. Отодвигается занавеска, появляется сонное лицо. Но это не лицо Ханни, и сразу становится ясно, что ее тут нет, а супруги Ливарт понимают: что-то случилось.
Мефрау Ливарт поспешно впускает нас. Мы вместе думаем, где может быть Ханни, перечисляем адреса.
– Семейство Графстра, – говорит менейр Ливарт. – К ним бы я поехал в первую очередь. Кофе или чаю хотите?
Мы с благодарностью отказываемся. Склонившись над рулем велосипеда, мчимся дальше. Задыхаясь, подъезжаем к дому на Клеверпарквег. Шторы уже открыты. Менейр Графстра стоит у стола, склонившись над керосиновой лампой. Дети снуют туда-сюда по комнате. Все уже проснулись. У меня сжимается сердце.
– Ну, поторопись же! – Трюс уже стоит у двери.
Нам открывает мама Графстра, у нее красные заплаканные глаза. Она впускает нас и обнимает Трюс. Когда она пытается обнять меня, я отворачиваюсь и затворяю за собой дверь. Потом следом за ними вхожу в гостиную.
– Садитесь, – говорит мама Графстра. – У меня осталось еще немного чаю. Хотите?
– Что вам известно? – спрашивает Трюс.
Мама Графстра промокает платком глаза.
– Значит, не хотите чаю? А вы – бегом одеваться! – кричит она детям.
– Мама Графстра, пожалуйста… – молит Трюс.
Мама Графстра смотрит нам в глаза. Ее муж наливает две чашки слабого чаю.
– Там была моя племянница, – говорит мама Графстра. – Она все видела. И вчера вечером пришла к нам сообщить. Что именно она сказала, Нико?
Ее муж замирает с чайником в руках и ровным голосом говорит:
– Что вчера у Мауэрмюр[70] Ханни… – Он нервно сглатывает.
– Что? – кричит Трюс. Как будто сама уже не поняла.
Я смотрю на фарфоровую чашку и улавливаю слабый запах прошлого. Темный, тягучий запах. Чай. Я закрываю глаза, пытаясь оказаться дома, у мамы, когда все было иначе. Но запах слишком слаб. Прошлое слишком далеко.
– …у Мауэрмюр, на набережной Яна Гейзена…
– Там ее арестовали, – заканчивает мама Графстра.
И вот слова прозвучали. Теперь это правда.
Я онемела. Даже шевельнуться не могу.
Мама Графстра кладет руку мне на плечо, но я отталкиваю ее, потому что иначе разревусь.
Трюс роняет голову на руки и всхлипывает:
– Только не Ханни!
Мама Графстра обнимает ее. Это она зря: рыдания только усиливаются.
Я плачу где-то внутри и дышу глубже, чтобы слезы не вырвались наружу.
Нельзя нам плакать. Надо что-то делать!
– Нам нужен план, – дрожащим голосом говорю я Трюс. – Поедем в главный штаб.
Трюс приподнимает голову, вытирает слезы.
– Да, – говорит она. – Да.
Она медленно встает и заключает маму Графстру в долгие объятия.
– До свидания, девочки, – говорит та. – Пожалуйста, будьте осторожны.
Она дает нам с собой по половинке тонкого бутерброда, и, несмотря на комок в горле, мы съедаем их, как можно медленнее.