– Пусть тебя и не преследуют духи Старших, – заметил он, – но ты изменилась. В жизни не подумал бы, что ты станешь такой безжалостной.
Мейкпис пристально смотрела на Саймонда. Она плохо знала его и теперь не могла отделаться от чувства, что ползет по поверхности его ледяного, непроницаемого фасада. Очевидно, и он никак не мог ее понять.
– Я не изменилась, – покачала головой Мейкпис. – Просто раньше ты никогда не интересовался мной. И никто не интересовался.
До нее только сейчас дошло, что она, возможно, тоже себя не знает.
Глава 31
Саймонд вытащил из-за кровати бутылку рома, а заодно и две чаши: деревянную и металлическую, с гравированным рисунком.
– Знай здешние обитатели, что у меня есть вино, все вытягивали бы шеи и шипели, как гуси, – холодно объяснил он. – Все они помешаны на молитвах. Кровь Господня, да у них начинаются истерики каждый раз, когда я ругаюсь. Что за радость быть солдатом, если не пьешь и не сквернословишь! Конечно, сержант знает, что я приношу сюда бутылки, но не может наказать меня, не признавшись, как часто обыскивает мою комнату.
Он плеснул немного рома в обе чаши и передал Мейкпис деревянную – вероятно, чтобы показать ей условия союза, который был готов предложить: Саймонд – покровитель и хозяин. Не ровня кухонной судомойке. Мейкпис взяла чашу, поколебалась, но все же пригубила. Ей показалось, что сейчас лучше польстить его гордости.
– Мою судьбу предсказали, когда мне исполнилось десять лет, – начал Саймонд, глядя в чашу. – Меня подвели к огромному генеалогическому древу, нарисованному на стене часовни, и рассказали о великих предках, которых я когда-нибудь хорошо узнаю. Я был «новым каналом, предназначенным удерживать в своих берегах полноводную реку прошлого». Именно тогда началось мое обучение. Наследники дома должны уметь сжимать разум и душу, чтобы освободить место для наших будущих гостей. Лазутчики регулярно проверяют нас. – Он уставился на кончик сапога. – Иногда они переделывают нашу… внутреннюю архитектуру. Очевидно, результаты более удовлетворительны, если проделывать это долгое время, все равно что постоянно подстригать живую изгородь. Гораздо лучше, чем в последнюю минуту освобождать место нужного размера.
– Они переделали твою душу? – ахнула возмущенная Мейкпис. – Разве это не изменило тебя?
– Откуда мне знать? – пожал плечами Саймонд. – Понятия не имею, каким бы человеком я стал, если бы не это.
– Чему еще они тебя научили?
Мейкпис задалась вопросом, не отделалась ли слишком легко, отдав всего три года тяжелой работе на кухне. Десятилетняя переделка мозга – чересчур высокая цена, даже за роскошь и титул.
– Но меня не учили бороться с призраками предков! Скорее наоборот. Учили поддаваться им. – В улыбке Саймонда сквозила легкая горечь. – В меня вбивали, что моя судьба – не только мой долг, но и мои величие и слава! Я глотал трескучие, рассчитанные на дешевый эффект фразы и не мог дождаться, когда приму своих предков. В конце концов, кем бы я был без «полноводной реки» этих древних душ? Всего лишь грязной канавой. Но постепенно я стал кое-что замечать. Понимать, почему Старшие в нас нуждаются.
– Бездомный призрак быстро тает, обращаясь в ничто, – тут же подсказала Мейкпис.
– Так и есть, – согласился Саймонд. – Наши тела защищают Старших, не давая им унестись по ветру. Но есть еще кое-что. Обычные призраки выгорают тем быстрее, чем больше двигаются, говорят или делают что-то. Ты это замечала?
Мейкпис кивнула, вспомнив медведя, набросившегося на своих мучителей. Тогда его сущность стала таять и расходиться дымом.
– Призраки в теле человека тоже изнашиваются, но умеют восстанавливаться. Сила переходит от живого человека к призраку. Они словно побеги омелы, выпивающие силу живого дерева. Мы не просто их убежище. Мы их пища.
При этой мысли Мейкпис вздрогнула, но сказанное имело смысл. Ее собственные гости иногда бывали активны, иногда дремали. Они одалживали ей умение и силу, которых у нее не было, но только теперь, после слов Саймонда, она поняла, что потом часто чувствовала усталость.
– Ты когда-нибудь наблюдала передачу наследия? – спросил он вдруг.
Мейкпис сжалась, но отрицательно покачала головой. Она не хотела признаваться в том, что видела в Двенадцатую ночь.
– Я видел, – обронил Саймонд, и его лицо на несколько минут потеряло всякое выражение. – Мой отец, – вздохнул он, помедлив, – был моим героем, моим учителем, моим примером в жизни.
– Я любила сэра Томаса, – сказала Мейкпис очень мягко.
Саймонд ответил озадаченным, рассеянным взглядом, и она поняла, что ее любовь или нелюбовь не имеют для него никакого значения.
– Ты никогда его не знала, – ответил он пренебрежительно. – Он мог быть веселым и добродушным с окружающими, но со мной был неизменно строг и требователен, потому что наши беседы всегда были крайне важны. Я боялся его, восхищался им, пытался угодить. Тебе не понять связи между лордом и его наследником. Делить такую судьбу – гораздо больше, чем делить одну кровь. Лордство – священная ответственность, долг опекунства: поместье и титул владеют нами так же, как мы владеем ими, и мы обязаны передавать их наследникам незапятнанными.
Саймонд внезапно заговорил чужими словами и тоном, и Мейкпис отчетливо представила сэра Томаса, произносившего эти слова.
– Он всегда побуждал меня быть лучшим во всем, а однажды объяснил почему. Фелмотты хранили души не всех предков. Только тех, кто был семье дороже всех. Поэтому я знал, что, когда Старшие придут за мной, меня станут взвешивать на невидимых весах. Мой собственный Судный день. Если меня одобрят, я вечно буду жить в кругу Старших. Если же нет, мое тело украдут, а душа будет раздавлена. Я мог получить все или потерять все, так что из кожи вон лез, пытаясь им угодить.
Потом настал Судный день моего отца. Мой отец. Я знал, как много он делал для семьи, как был предан семье, каким был великим ученым… – Саймонд покачал головой. Лицо по-прежнему сияло безмятежностью, вовсе не соответствующей его словам. – Все было впустую. Его посчитали недостойным. И раздавили. Я стоял там и наблюдал, как все происходило.
Мейкпис слушала, сама не понимая, что испытывала в эту минуту. В рассказе Саймонда было нечто, вызывающее к нему жалость. И все же сам он выказал весьма не много жалости в сражении у Хангердонского моста. Даже сейчас его реакция казалась немного странной.
– Хочешь, я опишу, как это было? – неожиданно спросил он раздражающе бесцеремонным тоном. – Мне отвели место в партере.
Мейкпис медленно наклонила голову. Она кое-что видела, но Саймонд находился ближе.
Он вновь налил себе рома.
– Первой из деда вышла лазутчица. Я видел, как она скользнула в рот отца. Остальные последовали один за другим. Думаю, в самом конце он сопротивлялся, но это ни к чему хорошему не привело.
Мейкпис ничего не сказала, но вспомнила искаженное мукой лицо сэра Томаса. Ее замутило от жалости.
– Хочешь, расскажу кое-что интересное? – продолжал Саймонд тем же холодным голосом. – Призраки неодинаковы. Лазутчица была меньше, но выглядела более здоровой, более цельной. Остальные были больше, но помяты. Почти бесформенны. Видела когда-нибудь два яблока на одном стебельке? Они растут слишком близко, давят друг друга боками и потому теряют форму.
– Хм… действительно интересно, – неслышно заметил доктор.
– А почему она была меньше? – спросила Мейкпис с любопытством.
– Ей приходится выходить из заточения чаще, чем другим призракам, – быстро ответил Саймонд. – Поэтому ее сущность время от времени утекает.
Мейкпис никогда не думала об этом раньше. Участь лазутчика настолько неприятна, что она никогда не задавалась вопросом, какие опасности могут ему грозить.
– Возможно, это также объясняет, почему она выглядит иначе, – продолжал Саймонд. – Лазутчик, в отличие от остальных Старших, должен уметь продержаться без тела. Наверное, постоянное пребывание в чужом теле… размягчает их.
– Что ты знаешь о лазутчице?
Интересно, слушает ли разговор вечно таящаяся Морган.
– Леди Морган Фелмотт, – немедленно ответил Саймонд. – По меркам Старших, она пехотинец. Всего лишь третья леди, которая присоединилась к их сообществу, и в ее жилах даже не течет кровь Фелмоттов. Это фамилия ее мужа. Она одна из самых молодых. Мертва всего тридцать лет. Почему ты спрашиваешь?
– Интересно, как Старшие выбирают своих лазутчиков, – пробормотала Мейкпис. – Тянут жребий?
– Полагаю, эта работа поручается призраку самого низкого ранга. Кто захочет выполнять такую? Лазутчики со временем изнашиваются и исчезают.
– Если Старшие так мягки, как им удается раздавить дух живых людей? – спросила Мейкпис. – Почему сэр Томас не мог им воспротивиться?
– Сам не знаю. У Старших есть преимущество в количестве и опыте. И у них никогда не бывает сомнений, которые могли бы их ослабить. Они могут быть чудовищами, но очень уверены в себе. И сами себе религия.
– Конечно, – прошептал доктор, – вполне возможно.
– Я знаю, что Фелмотты, скорее всего, собирались сохранить мой дух, – тихо добавил Саймонд. – Они одобряли меня. Но их милости непостоянны и эгоистичны. У меня не было уверенности в том, что, даже если меня и сохранят, я не окажусь в должности лазутчика. Поэтому я начал создавать собственные связи и планы.
– Почему же Старшие тебя не заподозрили? – спросила Мейкпис. – Они всегда узнают, когда мы лжем или что-то скрываем. Меня они не замечали, но ты был их драгоценным наследником! Годами ты замышлял зло против них, а они ни о чем не подозревали. Ты ударил сэра Энтони в бок кинжалом, а он не почувствовал надвигавшейся смерти. Почему?
– Старшие не могут читать наши мысли, хотя и делают вид, что видят нас насквозь. Просто они очень старые. Вот и все. По поведению и лицам людей можно читать, как по открытой книге, и у них было больше времени изучить это искусство. Все выдают свои чувства мелочами: блеск глаз, дрожь в голосе, трясущиеся руки.