Старый Кахайя умер на закате. Вот уже несколько дней он почти не вставал с постели, а дукун не пытался больше его исцелить. «Старость нельзя вылечить, – говорил он. – Боги каждому отмеряют свой срок, и человек не в силах продлить его». Хиджу, целыми днями сидевший возле наставника, еле удержался, чтобы не выразить свое возмущение вслух. Пусть Кахайя стар, но он крепок, как мореное дерево. Совсем недавно они вместе охотились за трепангами, и джуру селам нырял на глубину, недоступную Хиджу.
– Ты скоро будешь здоров, – говорил мальчик, когда дукун отошел. – У тебя еще много сил и много лун впереди.
Кахайя улыбался в ответ, смотрел на Хиджу ласково и устало, и тот нехотя заметил, что лицо старика потемнело и заострилось, а глаза под отяжелевшими веками уже не такие ясные, будто подернулись дымкой. Смерть отметила его и теперь приближалась, невидимая и неумолимая, словно крадущийся в джунглях тигр.
– Сегодня солнце в последний раз отразится в моих глазах, Хиджу. Но ты не печалься. Я проделал долгий путь под луной и стал слишком старым и усталым, чтобы продолжать его. Настало время уходить в другой мир.
– Я не хочу, чтобы ты уходил! Кто тогда будет учить меня слушать море?
– Я научил тебя всему, чему мог, – голос Кахайи был слабым, как шелест листьев. – Дальше море будет твоим учителем. А теперь помоги мне лечь так, чтобы я видел закат.
С трудом сдерживая слезы, Хиджу исполнил его просьбу. Сегодня небо было ясным, и оранжевый солнечный диск медленно уходил за горизонт, протягивая к лодкам сверкающую дорожку, чуть дрожащую на подернутой рябью воде. Последний закат Кахайи выдался тихим и безмятежным, и люди секахи видели в этом добрый знак.
Последний солнечный луч, последний вздох умирающего, и Хиджу увидел, как лежащее рядом тело вдруг перестало быть Кахайей, а стало неживым предметом, трупом, который покинула душа. Оно как будто съежилось, уменьшилось, лишившись силы, что дает только жизнь. Выражение лица трупа было умиротворенным, даже едва заметная улыбка застыла на устах: смерть была легкой и принесла духу Кахайи покой.
Но Хиджу будто нож воткнули в сердце. Наставник, такой мудрый и добрый, покинул его навсегда. Не выйдут они больше в море. Не осадит его старик за горячность и несдержанность. Не похвалит за успехи, вскользь, скупясь, как всегда, на слова. Каких бы восхитительных легенд не рассказывали про верхний мир, куда уходят чистые души, Хиджу не мог себя заставить радоваться за ушедшего туда Кахайю, чувствуя лишь тяжелую горечь утраты. Словно внутри появилась пустота, которую ничто никогда не сможет заполнить, ибо это место принадлежало Кахайе и никому кроме.
Ни к чему теперь было здесь оставаться: мертвому компания не нужна. Уже подошли ближе дукун и те, кто поможет ему совершить подготовку к погребению. Мелати, приходившаяся внучкой брату Кахайи, присела рядом, утирая слезы. Хиджу не чувствовал в себе сил утешать ее, и смотреть, как тело наставника будут вертеть так и эдак, словно куклу, одевать, приглаживать, умащивать притирками и зельями, он не хотел. Мальчик встал и пошел прочь, не оглядываясь. Разминулся с Гунтуром – тот собирался что-то сказать, но увидев выражение лица друга передумал и отправился утешать плачущую Мелати.
Ранним утром, когда поверхность спокойного моря еще переливалась нежно-розовым и сиреневым в заре восхода, лодки оранг-лаутов подошли к берегу, где тот, что многие луны был джуру селамом, обретет свой последний приют. Жизнь эти люди проводили в открытом море, но после смерти возвращались на землю, откуда их предки в незапамятные времена решили отчалить навсегда. Море слишком чтили, чтобы осквернять его покойниками.
Сегодня на берег выйдут все без исключения, но пока лодки оставались в некотором отдалении, причалили лишь те, кто отправился готовить место захоронения. Хиджу вызвался помочь, и ему позволили, ведь мальчик был учеником умершего. Они удалились от берега настолько, чтобы даже во время сильного шторма волны не потревожили могилу. Нашли место, свободное от поросли. Вскоре все было готово.
После всех необходимых церемоний тело было предано земле. Хиджу не стал задерживаться рядом, не желая слушать плач по усопшему и леденящие сердце ритуальные песнопения. Зная, что три дня секахи будет оставаться здесь, он побрел вдоль полосы прибоя. Он не хотел никого видеть и ни с кем говорить.
Хиджу шел и думал о смерти. О ней все знали, но каждый раз она приходила незваной гостьей, забирая кого-то навсегда. Свой черед настанет для каждого из тех, с кем Хиджу был знаком, кого любил. Все они превратятся однажды в неживые предметы, а потом отправятся в яму в земле. Со временем их мясо съедят черви, корни растений прорастут сквозь то, что останется, а потом придет день, когда и память о них навсегда исчезнет из мира людей.
Погруженный в невеселые мысли, он не заметил, как ушел далеко, и давно скрылись с глаз приставшие к берегу лепа-лепа. Никто не догнал, не окликнул, не помешал горевать. Но вот он отвлекся от раздумий, увидев впереди длинную отмель. На крае ее, выдающемся в море, девушка выбирала сети. Заметив Хиджу, она выпрямилась и застыла, настороженно его разглядывая.
Девушка жила в деревне неподалеку, и звали ее Дуйюн. И была она проклята богами. Большую часть своей жизни проводила она в одиночестве. Не потому, что обладала злым характером, просто ей не нравились взгляды, которые Дуйюн научилась чувствовать, не встречаясь глазами, словно они жгли кожу.
Когда Дуйюн родилась, все тело ее было покрыто странной пленкой, снять которую не получалось, словно это был второй слой кожи. Потом пленка затвердела, став похожа на рыбью чешую. Жители деревни решили: ребенок был проклят в утробе матери за то, что та показала пальцем на радугу, хотя все знали — делать этого нельзя, а беременной женщине и вовсе не стоит на радугу даже смотреть. Опасаясь, как бы разгневанный дукун не велел умертвить дитя, дабы скверна не навредила всему племени, мать Дуйюн скрылась с малышкой в джунглях. Долго искал ее муж, звал, обещая защитить девочку, но то ли жена не верила его словам, то ли ушла чересчур далеко, но найти ее не удалось.
В конце концов, все подумали, что ослабленная родами женщина с младенцем на руках просто-напросто погибла. Каково же было их удивление, когда однажды она вернулась сама, неся ребенка с гладкой нежной кожей, как у всех других детей. Чешуя облетела с тела девочки, оставив лишь пятнышко на внутренней стороне бедра, но мать клятвенно заверяла, что и оно тоже пропадет со временем. Дукун совершил ауспиции и увидел добрый знак в том, что произошло. Девочку назвали Дуйюн, русалкой, в память о ее появлении на свет, и позволили жить в деревне на равных с остальными.
Но настороженность так и не исчезла, как не исчезало пятно на ее бедре. Никто не обижал и не притеснял Дуйюн и ее семью, а после того, как мать благополучно разрешилась вторым ребенком, совершенно обыкновенным, крепким и голосистым мальчуганом, жители деревни почувствовали облегчение и с чистым сердцем праздновали его рождение, как если бы это было рождение первенца. Да и сама Дуйюн не осознавала, что отличается от других — дети ее не боялись, не насмехались, даже подслушанная ими от взрослых история ее появления на свет не влияла на дружбу.
Поняла она все лишь когда выросла и приблизилась к поре своего расцвета. Повзрослевшие ровесники, теперь уже юноши и девушки, по-иному смотрели друг на друга. Когда другие девушки только и говорили о любви и связанных с ней намеках, взглядах и тайных знаках, а юноши добивались их внимания, становясь порой врагами из вчерашних друзей, Дуйюн с обидой замечала, что осталась в стороне. Она вдруг поняла, почему частенько ловила на себе те странные взгляды старших, сочувствующие, но изучающие, настороженные, будто ждали от нее подвоха или какой-то беды.
Вчерашние дети тоже все поняли о ее проклятии. Хоть она не превратилась в изгоя, но и ровней уже не была. Дуйюн начала стыдиться своей отметины, указывавшей, что она не такая, как все. Ей тоже хотелось, чтобы за ней бегали воздыхатели: пусть Дуйюн не ходила в красавицах, но дурнушкой ее никто не смел бы назвать. Но вчерашние друзья и подруги, проведя день вместе с нею в обычных заботах, вечером прощались с улыбками и разбредались по парочкам. Все чаще ее оставляли одну, и сейчас, отметив шестнадцатую весну, Дуйюн и сама в ответ все больше дичилась, постепенно становясь нелюдимой и замкнутой, как старуха.
Вот и сегодня с самого утра отправилась она снимать сети на дальнюю отмель, как всегда, в одиночестве. Увидев незнакомца, Дуйюн насторожилась. Ближайшая из соседних деревень находилась далеко, да и зачем кому-то приходить на этот пустынный пляж. Даже люди из ее селения предпочитали рыбачить ближе к дому. Но когда путник приблизился, она отметила, что он и вовсе чужак, ни одеждой, ни лицом не походивший на аборигенов ее острова. Еще она заметила, как опущены его плечи, как бредет он, понурый, задумчивый. Вся его фигура выражала печаль, и Дуйюн перестала опасаться чужака, невольно проникаясь сочувствием.
Поравнявшись, он остановился, наблюдая за Дуйюн. Девушка смутилась, отвернулась и продолжила выбирать тяжелые сети, чувствуя спиной, как он смотрит. Через некоторое время она услышала шаги. Незнакомец подошел и молча стал помогать. Искоса Дуйюн посматривала на его. Она отметила, что он совсем юн, просто высок ростом и широк в груди, поэтому издалека казался взрослее. Скользнула глазами по его профилю – красивый, хоть и загорелый дочерна. Внезапно он обернулся, поймал ее взгляд, улыбнулся едва заметно. Глаза его были удивительного зеленого цвета, и Дуйюн, забывшись, замерла с сетью в руках, но тут же одернула себя и принялась за работу с удвоенным старанием. Такие ребята не для нее, нечего и засматриваться. Она подумала о пятне рыбьей чешуи на своем бедре. Пусть он чужой и не знает, что она проклята, мерзкой отметины все равно не скрыть.
Сеть вытащили на берег. Улов оказался небогат, даже одна корзина не наполнилась