– Я не могу. Я пытаюсь во всем разобраться, но выходит только хуже, – жаловалась Абигаэл, стараясь не шмыгать носом. – Но я смогу, просто нужно немного времени.
– Сколько его тебе еще нужно и для чего? Разве с тобой приключилось несчастье, о котором я не знаю? Ты молодая, крепкая, рядом с тобой сильный муж и здоровые дети, земля дает добрый урожай – можно ли желать большего! О чем ты ходила просить дракона, который и так дал тебе все, что нужно в земной жизни?
– Ни о чем, – отозвалась Абигаэл. При упоминании Наго она опять не смогла сдержать слез. – Просто хотела снова оказаться там, убедиться, что все как прежде. Не знаю, на что я надеялась, но… я не могла не поехать.
– Не могла, – передразнила ее Булан. – Что ж ты немощная такая? Неужели думала, будто великий дракон бросит все свои дела, чтобы утереть твои слезки! Ты давно не дитя, ты жена и мать. Настало твое время утешать и заботиться.
Набежавшая большая волна швырнула кокос на берег и отступила. Наверное, он останется здесь, чтобы много лун спустя вырасти в пальму, достающую кроной до неба. Абигаэл помолчала немного, а потом тихо проговорила:
– Я делаю все, что полагается. Но неужели если я жена и мать, то не могу…
– Опять «не могу»? Ты должна! Раз взялась, то неси свою ношу и не жди ни от кого подмоги, – покосившись на подругу, Булан смягчилась. – Сама подумай, ведь когда ты была ребенком, разве о тебе не заботились? Не старались, чтобы ты жила счастливо и беспечно? Пришло время возвращать долг. А твой Хиджу?
– А что – Хиджу? – подобралась Абигаэл. Если Булан и его начнет упрекать, то Аби уйдет, не станет слушать.
– Он защищает тебя и детей и приносит в семью достаток. А ты, вместо того, чтобы быть надежной опорой, нагоняешь тоску и тянешь нервы. В доме должен быть мир и покой, чтобы муж хотел туда приходить. Гляди – настанет день, когда твой не вернется!
Сама того не желая, Булан озвучила тайный страх Абигаэл. Нет, она не думала, что Хиджу уйдет, разлюбив ее. Но не могла до конца поверить, что эта любовь пересилит другую, возникшую с первым вздохом, с запахом водорослей и соли, росшую вместе с ним самим, окрепшую, как тело пловца. Любовь к морю, которую многие поколения его предков передавали своим детям неисчислимое количество лун. Хиджу и сейчас не мог расстаться с морем надолго, и каждый раз, видя парус на горизонте, Абигаэл ловила себя на мысли: в самом ли деле Хиджу зовет домой сердце, или всего лишь долг заставляет вновь возвращаться на берег?
– Ты права, – сказала она, поднимаясь. – Во всем права. Я уже достаточно потеряла, хватит. Нужно держаться за то, что пока еще есть.
Расправив плечи, она пошла в сторону деревни, ни разу не обернувшись, и, глядя ей вслед, Булан успокаивалась – справится. Немного дней на то, чтобы взять себя в руки, и Абигаэл смирится с тем, что жизнь, увы, не волшебная сказка.
– Ты еще слишком молода, – пробормотала Булан, хотя подруга уже не могла ее услышать. – Еще не знаешь, что такое настоящее горе. Да будет воля богов, чтобы и не узнала как можно дольше.
Булан оказалась права – едва луна, в ту ночь еще не полная, пошла на убыль, Абигаэл перестала предаваться унынию. Хотя прежняя жизнерадостность к ней не вернулась, но на лице все чаще появлялась улыбка, во время общей женской работы она не сидела молча, стараясь побыстрее закончить и вновь остаться одной. И сама работа вновь давалась ей легко, словно играючи.
Дети, почуяв перемену в настроении матери, перестали шалить и хныкать, а капризный Гембал наконец-то начал делать робкие первые шаги, правда, предпочитая при этом держаться за руку отца.
Хиджу боялся поверить, что все налаживается. После поездки на Остров Драконов он ждал, что Абигаэл станет лишь хуже. Он даже вновь ходил за помощью к дукуну, и тот согласился – состояние девушки обеспокоило и его. Но, к удивлению обоих, Абигаэл справилась сама.
Некоторое время Хиджу следил за ней украдкой, но замечал лишь, как признаков странного недомогания и душевной болезни становилось все меньше. Даже внешне она изменилась, посвежела, поправилась. Казалось, ничего не осталось от той черной тоски.
Понемногу он успокаивался. Но вместе с тем подкралась сперва легкое, едва ощутимое, но с каждым днем сильнее зудящее в сердце беспокойство. Шум прибоя тревожил, не давая уснуть ночами. Запах моря преследовал всюду, отвлекая, маня, напоминая – я здесь, я всюду, вокруг тебя и внутри. И жажда вновь заглянуть в холодную голубую бездну томила его, и нигде не находил он покоя.
Наконец Абигаэл, прекрасно знавшая о том, что творится с мужем, привычно повздыхала, смахнула тайком пару слезинок, собрала корзину в дорогу и велела Хиджу уходить в море и не возвращаться до того дня, как наобнимается с ним всласть. Он хотел было возразить, что не может ее сейчас оставить, но Абигаэл обиделась – она у себя дома в присмотре не нуждается! И Хиджу позволил себя уговорить.
Он уплыл, как всегда, едва непроглядная ночная тьма сменилась предрассветными сумерками. Провожая взглядом одинокую фигурку на берегу, пока она не стала неразличимой для глаз. Хиджу остался один на один с морем, и ощущение безграничной свободы, собственной дремавшей до этого мгновения силы, готовности принять вызов, брошенный стихией, захлестнуло мощной волной, унося рутинные заботы, накопившуюся усталость. Все это осталось на берегу, а здесь и сейчас было только море.
Хиджу улыбнулся, подставляя лицо ветру. Погода выдалась самой лучшей для путешествия – свежий ветер подгонял лодку, а легкие волны подбадривали, наполняя воздух прохладными брызгами. Выбрав самый легкий курс, Хиджу скоро обогнул остров, затерявшись в лабиринте бухт и прибрежных скал.
Задержись он немного, и смог бы увидеть, как с противоположной стороны возникли, сияя белым на фоне розовой зари, высоченные мачты с гроздьями парусов, и величественный корабль начал приближаться к деревне, где Хиджу оставил Абигаэл в полной уверенности, что ничего не случится.
Мягкое сердце не видит пути
В самый темный, безмолвный и холодный час, когда ночь близится к рассвету, и подлунный мир переходит в распоряжение демонов, беспокойных духов и неведомых ночных хищников, когда так легко поддаться страху и потерять надежду, брат Рикарду вновь проснулся в холодном поту, с тревожно бьющимся сердцем. Всматриваясь в густой мрак – луна скрылась за деревьями, и ее неверный свет не разгонял больше тьму – монах дрожащими губами произносил молитву. Так истово, как не молился даже перед проповедью.
Ему часто снился один и тот же сон, каждый раз вызывавший сомнения, ощущение собственной бесполезности и острое чувство вины. И вроде бы поначалу ничего особенного в том сне не происходило: брат Рикарду видел себя здесь, в своей деревне, среди знакомых лиц. Иногда он пил кокосовый сок вместе с другими мужчинами, прячась в тени от зноя. Иногда помогал старикам, в доме которых жил, в нехитрых делах по хозяйству. Но во сне рядом всегда был отец Мануэл. Он ничего не делал и ни о чем не говорил, лишь лицо его с каждой минутой мрачнело все больше, во взгляде, сперва снисходительно-спокойном, загорался холодный огонь осуждения, твердые губы сжимались в выражении суровой непримиримости.
Брат Рикарду чувствовал себя под этим взглядом так, будто внезапно оказался обнаженным посреди людной площади, только священник видел не срамные места тела, но потаенные уголки души, где таилось то темное и стыдное, которое брат Рикарду скрывал даже от самого себя.
«Ты слаб! – обвинял его некто невидимый, отчего монах начинал беспокойно ворочаться на жестком ложе. – Ты прельстился мирским, забыв о своем Господе. Трус, неужели думаешь, что укрылся на краю света от Его ока?»
– Но я же проповедую! – восклицал монах, но под суровым взором отца Мануэла замолкал.
«Лжец! Лжец!» – обвинял голос, и мерзкое хихиканье вторило ему.
«Третьего дня он смотрел на голые плечи соседской девчонки, когда она стирала его исподнее, и вовсе не с братской любовью», – услужливо докладывали хихикавшие. Эти голоса могли принадлежать лишь дьявольским отродьям.
– Все не так! – отчаянно кричал брат Рикарду, со стыдом понимая, что так оно и было – смотрел, любовался юной девой в расцвете ее весны, улыбался в ответ на ее улыбку, не осознавая даже, что грешил. – Оставьте меня! Прочь!
Он просыпался от собственного крика в час дьявола, молитвой пытаясь одолеть искушение. Успокоив разум, долго лежал монах без сна, слушая, как что-то скребется в углу, и стрекочут снаружи насекомые. Лишь когда начинались предрассветные сумерки, возвращая дневной мир, привычный человеку, удавалось ему забыться.
Утро после таких снов всегда было для монаха хмурым, даже когда на небе не виднелось ни облачка. До тех пор, пока повседневные хлопоты не занимали его внимание без остатка, он ходил отрешенный, погруженный в мрачные раздумья, приводившие порой к решению о покаянии, которое брат Рикарду, не имея возможности испросить благословения высшего чина, налагал на себя сам.
Но живая натура брала свое, и уже к вечеру того же дня монах вновь обретал мир в душе, не забывая при этом прилежно выполнять обеты. Он все же был еще молод, хоть и успел за недолгую жизнь свою многое повидать, потому, как бы ни был брат Рикарду строг к себе, природа побеждала. Под монашеской рясой скрывалось горячее сердце, полное любознательности и неистребимого интереса к миру, веры не только в Христа и его заповеди, но и в собственный путь, в людей и в счастье, что обязательно ждет впереди.
Вот и в этот раз, переделав все утренние дела, брат Рикарду еще до обеда отвлекся от самокопаний и почти забыл о ночном кошмаре. Причиной стала соседская женщина, мать той самой девочки, которая недавно притянула его взгляд и вызвала муки совести, терзавшие во сне. К счастью, сегодня она отправила дочь в поле и пришла сама помогать по хозяйству. Младший сын ее, очаровательный карапуз трех лет от роду, увязался следом, а завидев монаха, вцепился в его одеяние и ни в какую не хотел отпускать, разражаясь ревом при попытках матери его увести.