— Тебе портфель понести? — вдруг спросил Пашка.
— Вот еще чего вздумал! — Нинка даже оторопела от такого неожиданного предложения.
— Ну и дура! — радостно отреагировал он и сделался пунцовым.
Они уже почти подошли к Нининому дому, но тут Пашка дернул Нину за руку и поволок в подворотню соседнего.
— Это здесь, — он повел ее в арку, потом направо вниз по грязной лесенке, ведущей в подвал.
— Я там такое видел! Тебе точно должно понравиться! — Пашка был в предвкушении.
Нинка только сейчас поняла, что эта лесенка вела в котельную, крыша которой выходила прямо под ее окно. Ей бы и в голову никогда не пришло спуститься сюда одной. Все знали, что это было владение дворника Марата, дядьки угрюмого и сурового, воевавшего в штрафбате. Он молча убирал, ругался по-татарски и насупленно на всех смотрел, словно оберегал свои владения не только от чужаков, но и от людей вообще. Марат признавал только одни следы на земле — следы от метлы. Он мел и мел все время — дорожки, землю под деревьями, остервенело махал метлой, выравнивая песок в песочнице, все приглаживал и утрамбовывал, разглаживал и затирал. Бубнил себе под нос, когда вдруг порядок этот на его земле нарушался или появлялись человечьи следы, хотя и понимал, а как людям не ходить? Никак. И снова брал метлу и шел мести, довольно зло оглядываясь и поругиваясь, словно выметал с чужими следами все свои беды и проблемы. К нему старались не обращаться, был он слишком диким и нелюдимым.
И вот теперь Пашка звал ее к нему в берлогу…
Нина сначала спустилась по ступенькам, совершенно по инерции, но потом резко остановилась и выдернула руку.
— Ты что, с ума сошел? Марат же нас придушит!
Нина на самом деле выглядела испуганной.
— Да ладно, не боись, мы на минутку, зато такое ты никогда не видела! Марата нет, он в это время в город уходит.
Пашка все же с опаской ткнул дверь в котельную, убедился, что она закрыта, и поднажал плечом на грязное засаленное окно рядом с кургузой дверью. Оно легко поддалось, видимо, не в первый раз раскрывшись с чуть слышным стариковским скрипом. Из черноты пахнуло застоявшимся неуютом, тоской и мокрым ржавым железом — Нинка даже отшатнулась, учуяв этот неожиданный запах. Но Пашка уже шмыгнул в темноту и зашипел оттуда:
— Нинка, лезь давай, чего застряла?
Нинка плюхнулась на подоконник, перекинула ноги в пустоту и, сделав по инерции несколько шагов, повернула на Пашкин голос за угол и оказалась в каком-то ватном черном пространстве, лишившись разом основных человеческих чувств, ослепнув от темноты и оглохнув от тишины. Запах мокрого железа стал здесь очень резким, и Нинка даже поморщилась.
— Пашка! — позвала она тихонько, словно опасаясь нарушить эту оглушающую тишину.
— Я выключатель ищу! Сейчас!
Пашка возился где-то за стеной и вел себя вполне по-хозяйски:
— Стой на месте! А то вляпаешься!
Нина и не собиралась никуда идти, страшно. Она вытаращила глаза, которые давно должны были привыкнуть к этой запредельной темноте, но никак не привыкали и неспособны были еще ничего различить. Нина протянула руки, чтобы ни на что не наткнуться, и в этот момент Пашка включил свет.
Прямо перед ней висела огромная настоящая лошадиная голова с широко открытыми черными глазами. Нина чуть не уткнулась в нее, раскинув руки, словно хотела ее обнять. Он неожиданности и страха она заорала так, что в соседних домах совершенно запросто могли полопаться все стекла.
— Нинка, ты что! Чего орешь?
Пашка засуетился вокруг. Нина с опаской огляделась. Подземная комната была большая и запущенная — похоже, в ней никто и никогда не убирался, да и зачем? Стенки были заставлены какими-то огромными фанерными щитами, старыми оконными рамами и трубами, весь пол был в окурках, скомканных бумажках и прочем мусоре, накопленном десятилетиями. Нина теперь уже намного спокойнее посмотрела на лошадиную голову, которая чуть покачивалась на огромном крюке, вделанном в потолок. Мертвые глаза печально глядели на девочку, огромные лошадиные ресницы так и застыли в удивлении и неестественно торчали в разные стороны. Под огромной головой на полу не было ни кровинки, и Нину это очень удивило: куда же делась кровь?
— Здорово, правда? Ты когда-нибудь видела такое?
Пашка выглядел жутко гордым:
— А в другой комнате огромная лошадиная ляжка лежит! Хочешь, покажу?
— А зачем это Марату? Откуда он такое берет?
У Нины было еще много вопросов.
— Ну он же татарин, а они коней едят и кумыс пьют, мне папа сказал, — гордо ответил Пашка.
— А где же он это достал?
Нина снова посмотрела на тусклые стеклянные глаза с ресницами.
— Зачем ему эта мертвая морда?
— Готовить, наверное, будет, он же странный дядька. Или шаманить, откуда я знаю…
Нина никак не могла сдвинуться с места. Какие чудеса происходили рядом с ее домом, а она о них даже не подозревала! Как можно было подумать, что практически за стеной ее комнаты висела эта грустная лошадиная голова! Нина чуть наклонилась, чтобы посмотреть на разрез. Она много раз видела подобные рисунки срезов у Брокгауза и Ефрона, но так чтоб на самом деле, еще никогда. «Ничего особенного, — подумала Нина, — совсем не страшно, мясо и кости, как на витрине магазина». Но запах был противный, тяжелый, застоявшийся, смертельный. Нина ничего про это еще не понимала, конечно, но какое-то человечье чутье, сидевшее где-то внутри, заставило отшатнуться.
— Пошли-ка отсюда, а то дворник придет и убьет, — почему-то сказала Нина, и голос ее прозвучал настолько убедительно, что Пашка сразу сник.
— Сейчас, только свет выключу.
Они проделали обратно весь путь через окно, аккуратно его закрыли, как заправские шпионы, стараясь не наследить. Пашка еще раз внимательно все осмотрел, чтобы не оставить ни единой улики. Нина поспешно вышла на улицу, зажмурившись от яркого солнца, и глубоко вздохнула, то ли радуясь, что Марат их не застукал, то ли просто наслаждаясь свежим воздухом после подземелья.
— Да-а-а, целое приключение! Какие дела у нас тут творятся! И как он эту башку так смог протащить, чтоб никто не заметил?
Нина все думала об этой одинокой голове и о самой коняшке, которой она когда-то принадлежала.
— Представляешь, шел, наверное, по улице с мешком, а из мешка текла кровища и оставляла за ним на асфальте след… А все думали, наверное, что он сумасшедший убийца и несет свою жертву, поэтому никто и не останавливал.
— Ну, если б я увидел, то точно бы остановил! — приосанился Пашка.
Они прошли под арку в Нинкин двор и сели в беседке. Здесь Нинка почувствовала себя намного спокойнее, чем на улице.
Осень выдалась сухая и теплая — такого давно не было, говорили местные. Пахло спелыми листьями и отцветшими цветами, двор оголился и увеличился в размерах. Листья пока лежали повсюду, никуда не желали улетать, а Марат не успел еще помахать метлой. Справа от ребят шелестело белье на веревке, совершенно закрывая обзор и Лелькин балкон, слева зияли чернотой открытые подъезды.
— Это уж точно, ты б такое не пропустил! — согласилась Нинка.
Во двор вошла женщина, вся белая и в белом, словно живая шахматная фигура.
— О, Михаловна пришла, — удивился Пашка, — давно ее видно не было!
— А у нее какое-то обострение случилось, мне мама сказала, она сначала в больнице лежала, потом долго еще сидела у себя взаперти. Только выходить стала.
Михаловна была местной сумасшедшей, совершенно не вредной и не опасной даже во время своих весенних и осенних обострений. Ее сумасшествие заключалось в том, что она всегда молча и загадочно улыбалась, будто знала какую-то очень большую тайну наравне с государственной, никогда не смотрела в глаза и всегда одевалась в белое. Ее окна на втором этаже, а жила она на лестничной площадке напротив Лельки, были занавешены белыми простынями, и в них никогда не гаснул свет. Лелька видела несколько раз ее прихожую — белый пол, белые стены, белые тапки и яркая одинокая лампочка на длинном шнуре, словно повесившаяся от всего этого тихого белого ужаса.
Сама Михаловна носила белые длинные мешковатые платья, сшитые, наверное, из тех же старых простыней, что и занавески на окнах, белые колготки, неизвестно где купленные, и белый, сильно затертый на локтях и заду, плащ. Туфли ее и летние босоножки тоже были белыми, а зимой она надевала бурки, кожаную коричневую часть которых раз и навсегда неровно вымазала белой масляной краской. Но сейчас она была не в бурках, а в белых мужских ботинках явно не своего размера. Ее седенькие волосы были собраны сзади широкой белой отглаженной лентой и крепко завязаны, а крупный бант кокетливо выглядывал из-под беловатого берета. В руке она крепко держала белую выстиранную авоську с обычным для нее набором белых продуктов: белый хлеб, кефир, макароны, яйца и творог — остальное, цветное, она, видимо, есть боялась. Да и желтки, скорей всего, выбрасывала.
— Здравствуйте, Михаловна! — поздоровалась Нинка.
Михаловна взглянула в ее сторону испуганными светло-серыми глазами и, не увидев, заспешила к своему подъезду.
— А зачем ты с ней здороваешься? — удивился Пашка, — она ж не разговаривает.
— Мама сказала, что она человек, ни в чем не виновата и плохого никому не сделала. Ну и поэтому к ней надо относиться по-человечески.
Михаловна прошлепала мимо них, смачно чавкая ботинками, и скрылась за дверью подъезда.
— Пашк, а ты секреты хранить умеешь? — помолчав, вдруг спросила Нинка.
— Конечно, я вообще могила, а че такое?
— Никому не расскажешь? — Она строго на него посмотрела.
— Нет, конечно! А ты че, влюбилась, что ли? В Ваську? Признавайся!
Пашкина фантазия начала бурлить и раздуваться, ведь девичьи секреты могут быть только про любовь, правда?
— Я понял! Я сразу догадался! Я так и знал! Да он же дурак! Настоящий дурак! Зачем он тебе? — он затарахтел, не давая Нине вставить ни слова.
Нинка сначала пыталась что-то сказать, но вскоре сникла. Она отвернулась от Пашки, закрыла глаза и нахмурилась. Ей сразу расхотелось рассказывать ему про Писальщика, который приходит зачем-то к ней ночами под окна и пугает ее. И правильно, что расхотелось, это был глупый порыв, что Пашка мог бы сделать? И зачем ему это знать? Разболтал бы дома или в школе, дошло бы до директора, тот обязательно вызвал бы маму, и пошло-поехало. Зачем? Надо просто держать окно в спальню закрытым и, наверное, все как-то само собой рассосется. Хотя тяжело, невозможно тяжело было справляться с этим в одиночку.