— Вот и растаяла, как кусок сахара в чае! — мигом ответила начитанная Бабрита. — Тоже мне, сказочник нашелся, просто Оле Лукойе, ядрена вошь! У нас тут Советская страна, а в Советской стране не место такому цвету, особенно на детской площадке! Ты видел на наших улицах хоть что-то фиолетовое? Дома, машины, лозунги? Это ж просто позор! Это какой-то капиталистический цвет! Он навевает скуку и мрачность, а советским детям, мон шер, должно быть весело! Пошарил бы у себя в закромах, может, нашлись бы краски поинтеллигентнее! Красный, например!
Бабрита все еще стояла руки в боки, пытаясь еще и позой показать свою решимость. Васька в разговор пока не влезал, понимал, что два таких признанных дворовых мастодонта — скажем так, мастера слова — не оставят от него и мокрого места, если он попытается хоть что-то вякнуть. Он просто присутствовал и учился, грея уши умными разговорами.
— Марго Абрамовна, не говорите, что мне нужно делать, и тогда я вам не скажу, куда вам нужно идти! — Серафим старался выражаться медленно и очень сдержанно, чтобы себя контролировать и не обидеть Бабриту, которую ценил и уважал. — Я увидел, что качельки собираются нахер прогнить, если их не покрасить, проявил инициативу, припер краску, стал художественно работать. А вы мне тут являетесь, как гений чистой красоты и мимолетное, блять, виденье, чтобы рассказать, какой это говенный цвет, и как я своим существованием всем порчу жизнь! Вот сидит в вас говно, и вы гордо называете это характером!
— Мон шер, кес-ке-се? Что ты свой поперек всегда вставляешь? Можно было сказать то же самое, только намного скромнее! Ты знаешь, кто такой хам? Это человек с ампутированной культурой! А я тебя держала за порядочного! На что это мы так обиденькались? Что этот твой фиолетовый говно-цвет, снулый и настолько неестественный, что ты в природе его не увидишь? Что в этом нового?
— А вот давайте-ка без оскорблений! Как это не увидишь? А сирень? А сливы? А виноград? А моя собственная жизнь? Это, между прочим, цвет моего восприятия! — сказал он высоким, сильно вздыбленным голоском, словно у него в глотке застрял хомяк.
— О-о-о-о, теперь я вижу, что у тебя, дорогуша, задета не только кора головного мозга, но и, так сказать, вся его древесина… — Бабрита делано всплеснула ручками и покачала головой. — Иди-ка ты, все-таки, сыночка, поднимись к себе на голубятню и поскреби по сусекам, вдруг какой-нибудь красненький или желтенький отыщется для детишек-то!
Она была непреклонна и стояла насмерть, защищая интересы местного дворового детства.
— Ну, я не сильно понял природу конфликта, любезная Марго Абрамовна, на нет и суда, блять, нет. Пусть так и остается. Вы задели своим вопиющим непониманием мое творческое начало! Тогда ждите, пока качельки покрасит домоуправление, живите в своем ржавом обосранном раю! Вы когда-нибудь дождетесь домоуправа, я уверен! Только случится это не скоро, дети пообдерутся к тому времени, может, даже и заражение крови получат от ржавых ран или, того хуже, столбняк! Или вообще вырастят и настрогают новых! Вот вам еще одно подтверждение того, что в нашей любимой и необъятной стране инициатива всегда наказуема!
Карпеткин поднял банку с фиолетовой краской и поплыл, шаркая, к подъезду.
— Ты это, не обобщай, Серафим! — прошипела ему вслед Бабрита. — И на всю нашу Советскую страну не клевещи! Я ее в обиду не дам! Тоже мне! Шишл-мышл, пернул-вышел!
Но Карпеткин уже не услышал жизнеутверждающего продолжения разговора — он скрылся в подъезде и нарочито захлопнул дверь, которая вообще никогда не закрывалась. Беседа прервалась сама собой.
Лишившись интересного собеседника, Бабрита огляделась, заметила, наконец, удивленного Ваську и строго учительским тоном сказала:
— Что это у тебя вдруг за базедова болезнь? Что ты шарами вертишь? Беги домой, напиши на листочке «Осторожно, окрашено!» и прилепи к качелям! И мигом! А то все перемажутся! Понял?
Васька кивнул и побежал домой исполнять поручение.
Бабрита снова посмотрела на маслянисто-фиолетовую стойку качелей, на несколько фиолетовых капель на земле, словно именно там только что растаяла злая Бастинда, покачала головой и, выполнив свой гражданский, человеческий и высокохудожественный долг, отправилась домой.
Двор опустел. Спящий в своей коляске Егорка человеком еще особо не считался и интереса для Нинки пока не представлял. Она спустилась с подоконника и налила себе заваренный с утра чай, который мама привычно оставляла в чайнике на целый день. Пора было делать уроки, но Нина всячески оттягивала это малоинтересное занятие. Мама предупредила, что они с Игорьсергеичем сразу после работы пойдут в очередные гости и дома будут поздно, чтобы Нина не забыла на ночь поставить борщ и котлеты в холодильник. Она оттащила тяжелую кастрюлю в прихожую, где стоял холодильник, накрыла ее тарелкой с котлетами, а котлеты спрятала под крышкой. По дороге к себе в комнату вынула наугад худенького Брокгауза и Ефрона. Нине очень нравилось, что все тома разные по толщине, совсем не похожие друг на друга, прямо как люди: одни стройные и подтянутые, другие опухшие и объевшиеся. Том оказался на букву «З», и Нина полезла на подоконник его изучать.
Было еще совсем светло, Нина распахнула занавеску и открыла форточку. Мама Варя просила, чтобы комната проветривалась хоть двадцать минут в день, особенно перед сном, и объяснила, что это необходимо для хорошего здоровья и быстрого засыпания. Нина четко выполняла все мамины предписания: а как же, еще перестанут ее оставлять одну, решив, что никакая она не взрослая, а совсем еще маленькая. Но до сна было пока далеко. Со двора в комнату потянуло запахом освободившейся от травы земли, свежего, раскачивающегося на веревках белья и жареной рыбы, которая вот-вот должна была пригореть. Или уже пригорела. Нина поморщилась: запах рыбы был совсем лишним, и перебить его было трудно.
Во двор вышли дети, совсем мелкие, из второго подъезда, с ними бабушки и еще кто-то. К липе спустилась тетя Труда с каким-то объявлением, которое никак не подсовывалось под бечевку. Дядя Тимофей принес инструменты, чтобы в который раз попытаться починить свой старый, еще довоенный мотоцикл. Важно и гордо вышагивая, из подъезда вышел Васька, но не Лелин сын, а задиристый, наглый и драный кот, взятый в приличную семью с пятого этажа истреблять мышей.
Все дворовые Васьки были задирами.
Двор наполнялся нормальной вечерней жизнью.
Темнело довольно быстро.
Нина успела сделать уроки и два раза поговорить с мамой по телефону: да, борщ убрала, да, уроки сделала, нет, на улицу уже не пойду, да, скоро лягу спать. Потом вспомнила про свой утренний испуг и полезла под кровать за чемоданом — зачем, Нина и сама не могла себе это объяснить. Наверное, было все-таки очень непривычно сидеть на подоконнике одной, без игрушек, когда свободного места оставалось слишком много. Она щелкнула чемоданными замочками и открыла крышку. Игрушки лежали как попало, непривычно сваленные кучей и утрамбованные крышкой. Буратино жалобно улыбался, словно сделал чего-то недозволенное и его за этим застукали. Нина вынула его и прижала к груди, укачивая, как ребенка. Потом потащила на подоконник — ему там точно будет лучше и привычнее, чем в темном пыльном чемодане под кроватью.
С Буратинкой на подоконнике стало и правда веселее. Нина снова слезла и сняла с кресла клетчатый плед, чтобы не простудиться: «Ты будущая мама, тебе надо следить за здоровьем, — учила ее мама. — Никогда не сиди на холодном, а то простудишься! Всегда подкладывай под попу плед! Это важно! Запомнила?» Нина запомнила, чего тут было сложного. Она расстелила сложенный вдвое плед на подоконнике, прислонила для мягкости подушку под спину, взяла в охапку Буратинку и стала ему дальше рассказывать про все на свете, что начинается на букву «З».
— З — восьмая буква русской азбуки, ведет свое начало от старославянской буквы З, земля, источником которой стала финикийская Z.
Читала долго, про Забайкальскую область, которая лежит где-то далеко-далеко, за озером Байкал, какие-то скучные цифры и малоинтересные устаревшие данные, потом про «забойку» — собачью чесотку, от которой мрут целыми псарнями. Это было намного интереснее Забайкалья, да и Буратинка, казалось, стал улыбаться шире. Потом захотелось чая, и Нинка сбегала на кухню, налила себе немного заварки и разбавила бывшим кипятком из чайника, взяла пару печенек и потащила к себе на лежбище.
Читала дальше, в основном про каких-то знаменитых людей, их оказалось очень много на букву «З». Про «заводы» сразу стало скучно, а про птичку-завирушку Нине понравилось: у нее и хвостик с выемкой, и гнездо детям она строит очень искусно.
Уже совсем стемнело, Нина даже не успела заметить этот переход ото дня к вечеру. Соседи давно возвратились с работы, чтобы поесть, поспать и снова поутру идти на работу. Запах пригоревшей рыбы давно улетучился, появились новые соблазнительные запахи — повсеместно готовили ужин. Нина отложила книгу, откинула голову и стала смотреть на желтые уютные окошки.
Вон, нижнее, дяди Тимофея. Он обожает любительскую колбасу и все время Нину угощает. На завтрак у него бутерброд просто из колбасы на белом хлебе, а на ужин обычно жареная с горошком.
У тети Труды простая еда: пюре с солеными огурцами и навага, уважает она эту рыбку, сладенькая, говорит. Иногда тоненькие блинчики печет и угощает всех, кто под руку подвернется.
Бабрита — та настоящая повариха, любит она едой радовать и готовит всегда сложные блюда, какие-то особенные, чуть ли не ресторанные, часто пользуясь книгой о вкусной и здоровой пище. Или салат «Весна» сделает, или салат «Здоровье», или рыбу под каким-то оранжевым маринадом (а оранжевый, потому что много морковки, сказала она Нине, однажды угостив), или паштет из печенки (вот эти внутренности Нина совсем не любила, хотя мама говорила, что в оладушках из печени много полезного гемоглобина). В общем, что достанет в магазине, тем соседей и удивляет. А кого еще-то? Дочка ее, Нелька, съехала от нее к своему сожителю и редко теперь навещала мать. Нина даже вздохнула, вспомнив о Бабрите.