Сначала он услышал монотонный стук — боммм, боммм, боммм — и не сумел распознать, что или кто может его издавать, но вдруг, дотронувшись рукой до двери, почувствовал, как трясется стенка. Он вступил в черноту Нининой комнаты и решил почему-то не сразу включить свет, хотя это было и неправильно.
Глаза стали привыкать к темноте.
Нина сидела на кровати спиной к нему и тюкалась головой о стену, довольно сильно и размашисто. Он бросился было к ней, но краем уха услышал за окном чью-то возню и бессвязное бормотание. Через два шага он был уже у занавесок, резко отдернул одну, одновременно включив настольную лампу.
Закричал в голос и отшатнулся.
Прямо перед собой он увидел бледное и искаженное лицо незнакомого мужчины, который упорно лез сквозь решетку к Нининому окну, помогая себе цепкими руками. Щеки у него были сильно ободраны, по ним текла кровь в два неровных ручейка, которые соединялись под подбородком и превращались в один достаточно сильный, стекающий на пальто и исчезающий в черном драпе. Его темные и блестящие глаза, казалось, ничего не видели перед собой и только сладострастно улыбались своим тайным фантазиям.
Крик Игорьсергеича вывел незнакомца из транса, тот спохватился, заморгал, замычал, но не смог высвободить голову из прутьев, заметался и забился, как пойманный в капкан упырь. Он схватил решетку, пытаясь теперь вырваться, костяшки его пальцев побелели от напряжения, а кровь из ссадин на щеках и ушах потекла еще сильнее.
Но ловушка, видимо, крепко его удерживала.
На крик в комнату прибежала Варя и, еще не поняв, что происходит, но инстинктивно почуяв это, выбрала единственно правильное решение — схватила дочку в охапку и выволокла из комнаты.
И тут случилось непредвиденное. Игорьсергеич, то ли от безысходности, то ли от страха, то ли по какой другой причине, схватил со стола тяжелую лампу, которую только что включил, чтобы осветить упыря, и мощно вмазал внушительным основанием по ненавистному кровавому лицу, прилипшему с той стороны окна. Ни секунды не задумываясь, что перед ним стекло, что оно разобьется и надо будет потом искать стекольщика, а это неудобства и затраты. Нет, он жахнул что есть силы по дикой харе.
Раздались взрыв брызнувшего стекла и ужасный крик обоих мужчин. Лампа легко пробила стекло и, чуть задев за железку, чавкнула по морде незнакомца. Его голова дернулась, но так и осталась зажатой в ловушке. Все это случилось за каких-то несколько минут, но для Игорьсергеича эти минуты слишком растянулись во времени — вальяжный и полуусталый приход домой чуть раньше положенного, негодование по поводу кромешной темноты, — казалось, что это было давно и словно стерлось из памяти…
А сейчас он стоял лицом к лицу с человеком, который ночью, тайком, прокрался к его ребенку и до смерти напугал. Он смотрел в его безумные глаза, чувствовал гнилое дыхание и видел осколки стекла, впиявленные в бледную кожу. Он схватил его за воротник и вдруг, собрав в легкие весь воздух, который только мог, закричал прямо в это ненавистное искаженное рыло. Просто заорал. Громко, страшно, с надрывом, словно криком хотел убить чужака.
Он не видел, что включился свет почти во всех окнах, выходящих во двор, не слышал, как захлопали двери подъездов и как где-то вдали послышался вой сирены.
Он кричал, вцепившись в ведьмака. Кричал прямо в его обезумевшие глаза, в поганый рот и в никчемную мелкую душонку, кричал, срывая голос, надсадно и дико, считая, что только так, голосом, он может защитить свою семью.
Соседи сбегались, крича и кудахча, кто со скалкой, кто с веревкой, кто со шваброй, кто с огромными кулачищами. Вываливший во двор народ был не приодет, выскочили на крики кто в чем, кто в ватниках на голое тело, кто в пледах, кто в драных сторожевых мохнатых тулупах, в которых и на улице-то стыдно показаться, но выскочили все, как один, услышав жуткие вопли и звон разбитого стекла. Двор-то считался образцово-показательным, жители зорко следили за тем, чтоб не было никаких безобразий, чтоб все чинно-мирно, по-советски. За моралью приглядывали, не допускали никаких неприличностей под окнами, ни поцелуев, ни жамканий или еще чего, не приведи господь, в этом духе. Как только какое сопение громче обычного — моментально или сами спускались, или вызывался наряд дружинников. Иногда даже милицию, чтоб неповадно было растлевать советскую молодежь. Поэтому жизнь под дворовой липой шла достойная и порядочная, всем на зависть. И вещи свои во дворе можно было спокойно оставить без присмотра, игрушки там всякие детские, коляски, белье, все что угодно — знали, что никогда не уведут.
А тут вдруг такое.
Кричать имел право только Миша, голос его был гнусавый, пьяненький, очень свойский, и его ни с чьим чужим спутать было невозможно. Ночные же сегодняшние вопли всех вроде как разом отрезвили: здесь, под родными окнами происходило черт-те что, и вовсе не пьяненькие арии, а кровавая бойня по непонятной еще причине, в которой сейчас и предстояло всем разобраться.
Сзади чужака первыми возникли фигуры дяди Тимофея и Серафима Карпеткина. Дядя Тима направил свой армейский фонарь на черную, стоящую на коленях фигуру у Нининого окна с пойманной в решетку головой и сразу привычно, просто и по-разведчески оценил ситуацию:
— О, какой язык попался… Ну все, прощайся с жизнью, фриц!
Прибежал, пыхтя, Борис Иткин со своей Идеей, которая сразу в голос закудахтала, но Карпеткин оттеснил их своей объемной неуклюжей фигурой и встал сзади пришельца.
— Держу, Сергеич, держу! Хорош орать-то, у меня перепонки охерели, хватит уже! Устроили тут еперный театр!
Он ловко стреножил мужика, словно делал это по несколько раз в день, скрутил ему руки за спиной и всем своим спокойным и будничным видом постарался не выдать, что, мягко говоря, полностью ошарашен ситуацией, отчего и балабонил без остановки.
— Это что ж за сказочный персонаж, что ж за брюквокрыл чешуйчатый? Узнал! Это сфинктральный червь вульгарис во всей своей красе! Ямбись оно хореем через амфибрахий, не к ночи будет сказано! На глазах у всех залез к девчонке в окно свой мелкий шприц показывать! Ах ты агрессор, сука блять! Ах ты Гитлер поганый! Да я ж тебя щас урою! Щас в моргалы тебе впердолю! Тыдрыть твою ядрешку в кочергу! Ах ты, жеваный, блять, крот! Ах ты конь педальный!
Серафим изрыгал все накопившиеся за жизнь ругательства, поскольку понимал, что вот тот самый случай, когда их надо освободить, вылить, вывалить — короче, применить, и это будет как нельзя кстати! Лучше его это сделать никто не смог бы, и все соседи вокруг разом поугасли и притихли, вслушиваясь в красивые, необычайно художественные и очень правильные обороты Серафимьей речи.
— Волк ты позорный, на девчонку позарился, гнида поганая! Давить тебя не передавить! Ушлепок сутулый! Вата матрасная!
Идея Иткина закудахтала еще сильнее, и было неясно, то ли она поддерживает витиеватые ругательства Серафима, то ли причитает по причине сильного стеснения от услышанного.
Серафим немого отодвинул наседавшую толпу соседей, навалился своей нелегковесной тушей на Писальщика и зашептал ему на ухо, чтобы поберечь дамский слух, что-то еще более интимное и матерное, сильнее заломив ему руки. А тот стоял, закрыв глаза от ужаса, что пойман, что вокруг люди, которых он не любил в принципе, что его, видимо, сейчас убьют и что он никогда больше не увидит свою дикую девочку. Окровавленная голова его торчала почти в самой комнате, уши были помяты и истерзаны, но подобие кривой улыбки все равно не покидало испуганного лица.
Игорьсергеич продолжал держать его за грудки, но тут раздался громкий звон, и голова чужака резко дернулась — это Труда не удержалась и все-таки двинула его со всей своей солидарной бабьей мощи по жопе чугунной сковородой, которую схватила, вылетая из квартиры.
— Дайте я его прибью! Дайте прибью ублюдка! — кричала Бабрита, размахивая сковородой, словно ее удерживали и не давали это сделать! — Такие выблядки не должны жить! Не должны! Девочку мою застращал! В гроб тебе ведро помоев! Это кес-ке-се? Это что за нахер? Вот, оказывается, где причина!
— Да погоди, Риток, мне оставь, мне! Дай-ка я сейчас ему хер-то поганый чикну! И вместе с его потной обезьяньей мошонкой! — вступила Труда с огромным ножом мясника. — Ты смотри, как хорошо попался-то, козлоеб! Вот где мой опыт со зверофермы пригодится! Ну-ка, Фима, пальто-ка ему задери, я щас приступлю!
И она решительно направилась к стреноженному, локтями раздвигая толпу соседей:
— А лучше сними совсем, мешать будет!
Мужчина моментально скукожился и покрылся испариной, видимо, решив, что так оно может случиться и на самом деле. Благодаря своей богатой и неуемной фантазии, он живо представил, как через минуту на глазах у всех его обнажат, задрав тяжелое драповое пальто, спустят брюки, подхваченные крепким армейским ремнем, и схватят грубой холодной рукой за самое нежное и ценное… Представил, как баба эта безумная полоснет со всей дури и отстрижет гениталии одним взмахом громадного мясницкого ножа. Он даже на минуту отпустил от решетки руку, чтобы проверить, на месте ли пока хозяйство. Ему привиделось, как польется кровь и запачкает тяжелые ботинки на толстой подошве. И как вытечет она вся, дымясь на морозце, вытечет, как из крана. И какая, наверное, будет нечеловеческая и позорная боль! Горячая кровь потечет в застывшую землю, пропитает, прогреет ее, а пустое иссушенное тело так и останется потом навсегда висеть, нанизанное на эту грязную ржавую решетку.
Он заскулил. Он очень боялся боли и всего, что с ней было связано. Он не совсем понимал, за что его хотят наказать, ведь он никому не сделал ничего плохого и, собственно, не собирался. Глаза его потеряли былой похотливый блеск, ведь перед ними теперь была не дикая испуганная девочка, а злое лицо незнакомого мужика, который мертвой хваткой, по-бульдожьи, вцепился в воротник его пальто и смотрел ему прямо в зрачки, глухо и страшно рыча. Глаза Писальщика совсем потускнели, покрылись пеленой, как у курицы в предсмертной агонии, и вот потемнели, погаснув. Со стороны стало заметно, что он резко обмяк, словно из него вынули все кости, осел и завис меж прутьями на шее, подогнув ватные ноги и уже отпустив решетку. Голова меж решеток сползла совсем вниз к затоптанному и покрытому инеем мху, царапая шею и оставляя длинный бурый след.