Писальщик вдруг потерял ощущение реальности, его накрыло, словно окурили магическими дымами, он захлопал глазами и перестал понимать, где он и что с ним происходит. Он взглянул невидящими глазами на человека перед собой, крик которого перешел в шипение, холодящее душу. Тот только что его отпустил и отошел на середину комнаты, начав вдруг страшным образом изменяться: глаза его округлились, увеличились и пожелтели, зрачок вытянулся черной блестящей полоской снизу вверх, словно разделил желтизну напополам. Вместо век появилась серая прозрачная пленка, которая иногда наползала на глаз, смазывая его слизью. Да и лицо его перестало быть лицом, оно вытянулось и стало похоже на драконью морду, в зеленых грубых чешуйках с зазубриной на каждой. Этот оборотень снова подскочил к окну, просунул лапы и крепко схватил его своими длинными закругленными когтями, которые впивались в шею через пальто все сильнее и сильнее, и кровь уже пропитывала тяжелое пальто. Дракон был очень зол, из страшной зловонной пасти его вырывалось пламя, опалявшее брови Писальщика.
Но самое страшное надвигалось сзади — женщина с головой гиены, в человеческой руке которой был огромный тесак. Она поигрывала им, щерила пасть, поднимала длинные патлы на загривке и безумно воняла псиной. Запах был настолько омерзительным и настолько глубоко проник в его ноздри, что Писальщика вывернуло наизнанку. Со всех сторон доносились страшные звуки, рыки, лай и шипение, которые страшно его пугали.
Он все понял: он просто попал в ад, и ад мог выглядеть именно так. Писальщик затих, прикрыл глаза, словно ненадолго умер, но потом дернулся, снова ожил и посмотрел вокруг. Уши саднило, кровь на лице запеклась, превратившись в черную корку. Он постарался хоть немного повернуть голову и увидел, что нелюди окружают его со всех сторон — жуткие звери с человеческими телами и уродливыми мордами. Звери были разномастные: клыкастые жирные свиные хари выглядывали из вонючих старых тулупов, жуткие волки обнажали желтые клыки и кутались в старые вязаные платки и кофты, закрывая волосатое горло, змея — Писальщик даже сразу не понял, какая именно, но скорее всего кобра — вылезла из ватника, раздувая свой гигантский, закрывающий небо воротник, нависая над всеми остальными существами вопросительным знаком и показывая длинные, сочащиеся ядом зубы. Руки змеюки при этом не были спрятаны, они были бледными и тонкими, с человечьими, невероятно длинными поигрывающими пальцами. В толпе было еще много всяких звероподобных существ: скользкие гнилозубые невиданные вараны, черные немигающие вороны с невероятно острыми клювами-бритвами, голошеии стервятники, противно дергающие лысой головой в ожидании мертвечины, адские разнокалиберные псы с горящими глазами и даже одноухий кот, мерзко скребущий алмазными когтями по стеклу Нинкиной кухни в ожидании развязки.
Вся эта толпа человечьего зверья издавала безумные звуки, слышимые скорее не ушами, а ощущаемые всем телом. Эти рокоты и рычания наполнили воспаленную голову Писальщика, он страшно завыл, и этот нечеловеческий крик, казалось, вообще расколол его мозг. Внутри что-то резко оборвалось, не то от жуткого животного страха, не то от полного разочарования в жизни — кровь словно вскипела внутри, и ему показалось, что она стала выплескиваться наружу, обдавая кожу кипятком. Его сильно заштормило и затрясло, будто кто-то невидимый подсоединил железные прутья к электричеству, зубы заклацали, голая горячая голова, как в припадке, задрожала крупным бесом. Он колотился словно в предсмертной агонии, уже толком ничего от страха не понимая, не слыша оры и угрозы зверья вокруг и не чувствуя, как его бьют и пинают.
Страх сожрал его заживо и в одно мгновение отнял разум, который уже давно был воспален и сильно кровоточил, лишая жизненных сил.
Писальщик беспомощно и по-детски улыбнулся и с трудом перевернулся на спину. Он лежал, глядя невидящими глазами в потолок дикаркиной комнаты, и его ничего уже не волновало — а что может волновать в аду?
Интересно, какая теперь у него голова? — быка? козла? или попугая? Какие испытания ему надо будет пройти? Он представил себя с головой желтого попугая, именно желтого, с огромным нелепым клювом и круглыми любопытными глазами, и неловко и немного наивно улыбнулся, а потом громко и раскатисто в голос захохотал.
Бабрита всплеснула руками, зажав сковородку под мышкой:
— Господи, видать, совсем сказился, ум за разум зашел…
Ничего плохого этот человек сделать уже, понятно, не мог, но смех его звучал резко, скрипуче и очень неестественно, словно в водопроводную трубу лаяла большая хриплая собака.
Мужчина был явно не в себе. Тело его тряслось, словно в него вселился бес, не желающий выходить наружу, забравший душу, прижившийся и прекрасно себя чувствующий в этом тщедушном человеческом теле. Его корежило, крутило и выворачивало, словно он, как змея во время линьки, пытался вылезти из своей кожи. Но решетка держала крепко.
Все замолкли, не без интереса глядя на него. Бабы закачали головами, придерживая рот ладонями, чтобы промолчать. Мужики опустили молотки, расслабили кулаки и разом закурили, не учуяв больше опасности.
Серафим еще раз нехотя пнул распростертое тело.
— А я б этого ублюдка с удовольствием пришил, тоже мне… Но он, потрох сучий, вовремя вольтанулся… Тут уж даже глумиться не над чем…
— Как там Нинка? — спросила в воздух Труда. — Вот не повезло девке-то… Бедняга, на всю жизнь память…
Варя сидела на кухне на старом низком кресле, крепко-накрепко обхватив дочкину голову, словно пытаясь защитить ее от прошлого, стереть страшные воспоминания, заставить забыть кошмарные сны наяву, в которых приходил чужой. Она качала ее, как укачивают маленьких, прижав к груди, эти мерные движения материнского тела успокаивали их обеих, качала неосознанно, совершенно интуитивно, как было заложено женской природой, и именно этими объятиями пытаясь уравновесить страх и боль. Так они и сидели, крепко обнявшись, немного подвывая, не слыша или не осознавая, что приехала милиция, что чем-то лязгают у решетки Нининого окна, высвобождая незнакомца, что кто-то настойчиво звонит в дверь, а Игорьсергеич никого к ним не пускает. Потом Варя вдруг закрыла глаза и тихонько запела любимую Нинину колыбельную, не вдумываясь в ее смысл:
Баю-баюшки, баю,
Не ложися на краю —
С краю свалишься,
Напугаешься.
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок.
И утащит во лесок,
За ракитовый кусток…
Нина совсем затихла и перестала выть, прислушиваясь к песенке. Но вдруг вся сжалась, затряслась и покрылась испариной. «Придет серенький волчок и ухватит за бочок…» Нина тряслась и тряслась, сильнее и сильнее. «И утащит во лесок, за ракитовый кусток…»
Варя вскрикнула от неожиданности.
— Малышка, что с тобой? Девочка моя! Нина!
А Нинки больше не стало — той самой Нинки, которая пару месяцев назад хохотала колокольчиковым смехом и улыбалась даже тогда, когда можно было не улыбаться. Она ничего теперь уже не чувствовала, сидя у мамы на руках.
Зато и страху, так долго и изощренно терзавшему ее, пришел конец.
Девочке казалось, что ее стирали ластиком, копеечным вонючим серым ластиком, оставляющим мелкие крошки на бумаге, ластиком, который продается в любом писчебумажном отделе.
И начали стирать с головы.
Сначала ластик прошелся по волосам, снял их подчистую, оставив некрасивую лысую голову с челкой на лбу.
Потом съел уши, обезобразив ее еще больше.
Затем аккуратненько, словно подразнивая, стал утончать голову сверху и вот, наконец, убрал верхнюю черту совсем, превратив голову в чашу, которую можно было бы наполнить чем угодно — мыслями, тревогой, страхами — по любому желанию…
Затем ластик одним махом стер нос, и от Нинкиного лица остались одни глаза и рот, который беззвучно открывался, пытаясь не то крикнуть, не то сказать что-то, но ничего уже слышно не было. Глаза ее сначала округлились, взмахнули ресницами, как бабочка крыльями, и закрылись. Из-под ресниц, словно кто-то невидимый включил кран, полились маленькие водопады слез, которые крепли и крепли, превращаясь в мощные потоки, наполнявшие изнутри все Нинкино тело.
Ей уже не было страшно. Совсем. Она стала самими слезами и теперь могла переливаться, куда только ей хотелось. Она смотрела со стороны за этими блестящими потоками, которые свободно текли, закручивались воронкой, пенились и бурлили и, наверное, были очень солеными на вкус.
А потом она растворилась в них целиком, и ластик перестал быть нужен.
Варя чуть успокоилась: дочка притихла, и на ее бледном личике можно было даже заметить слабую улыбку, по которой она так соскучилась.
— Все хорошо, маленькая моя, все хорошо, мама рядом…
Она закачала ее с новой силой, обхватив еще крепче и радуясь подобию дочкиной улыбки.
Нинкины глаза вдруг потемнели и остановились. И улыбка застыла жутким образом, словно лицо ее уже не было живым, а смотрело со старой где-то случайно найденной черно-белой фотографии. Тельце ее обмякло совсем, Варя почувствовала это, головка со спутанными волосами откинулась, и Варя увидела эту страшную гримасу и чужие глаза.
— Нина, что с тобой? Ниночка, малыш!
Мама затормошила ее, но дочкино тело словно принадлежало тряпичной кукле — ватное, податливое, слишком расслабленное. Руки ее шумно стукнулись об пол, но боли она не почувствовала — ни охнула, ни вздохнула.
— Господи, да что с тобой?
Варя ударила дочку по щеке, чтобы привести в чувство, но та смотрела мимо, страшно улыбаясь чему-то своему.
— Игорь! Где ты? Игорь!
Варя вдруг безмерно испугалась, что ее Нина никогда больше не вернется.
— Я здесь, давал показания милиции, они только что ушли.
Игорьсергеич выглядел уже вполне спокойно и торжественно. Все его лицо было в свежих царапинах от осколков, брызнувших на него, когда он разбил лампой окно.
— С Ниной что-то не так, — плача, произнесла Варя. — Она ни на что не реагирует!