Современный французский поэт сыт и полностью обеспечен, он получает стипендии и гранты. Наше буржуазное государство хорошо понимает, насколько может быть опасна бунтующая интеллигенция, поэтому оно ее хорошо кормит. Поэты же, в свою очередь, не решаются бунтовать, боясь, что их могут лишить существенных привилегий. Поэтому они не бунтуют.
– Неужели это действительно так? – не поверил я. – В Австрии тоже есть кое-какие литературные гранты, но их не так много и их не так легко получить.
– Во Франции все по-другому! Возьмем, к примеру, вашего соотечественника Эдуарда Лимонова. Он довольно долго прожил во
Франции. Здесь издали все его книги, которые он не мог в то время издать ни в США, ни в СССР. Он зарабатывал огромные деньги, он получил французский паспорт, его приглашали на фестивали и научные конференции, он давал интервью и публиковался в газетах, но он не чувствовал себя счастливым, поскольку у него не было ни малейшего повода для бунта! Тогда он уехал в Россию, где его могут убить или посадить в тюрьму, где издатели не платят ему гонорары, а если и платят, то сущие гроши, где он вынужден бороться за существование, а не почивать на лаврах, как это было здесь. Можете ли вы его понять?
– Могу, – ответил я. – Хотя я и не разделяю его политических убеждений.
– Дело не в политических убеждениях, дело в другом!
– Да, конечно же.
– Поэтому вы должны понять и Котлярова-Толстого. Ведь он создал
Парижский Клуб Голых Поэтов из признанных мэтров поэзии лишь потому, что только они могут себе это позволить. Молодой французский поэт не может эпатировать публику, поскольку будет бояться, что ему не дадут после этого денег на новую книгу или стипендию в уютной резиденции для литераторов на берегу Атлантического океана или Средиземного моря. Молодой французский поэт ни за что не решится на нечто подобное. Здесь у нас существует строгая литературная иерархия, что кому можно, а что кому нельзя. Если вы сумеете понять
Котлярова-Толстого, то вы сумеете понять и основы французской демократии, а также суть современной французской поэзии.
– Если я правильно вас понимаю, современная французская поэзия – это полное дерьмо, – с презрением резюмировал я.
– Поверьте мне, что это совсем не так! Во Франции поэты и писатели получают возможность творческой реализации. Получают ли они то же самое в России и в Австрии? Или же они получают просто возможность бунта, о котором никто никогда не узнает, революции в стакане воды? Возможность писать в стол и не издаваться? Возможность не выступать? Возможность не получать деньги за свои литературные труды? Что равняется отсутствию всяких возможностей и творческой смерти!
– Мне не хотелось бы с вами соглашаться, но я вынужден буду это сделать, – процедил я сквозь зубы. – Мы просто боремся за то, чего вы уже достигли. В глубине души я тоже хотел бы спокойно писать и издаваться, живя на литературные заработки. И я не хотел бы, чтобы меня за это преследовали и дискриминировали. Но, все равно, чего-то я все-таки недопонимаю, только не понимаю – чего. Возможно, я недопонимаю чего-то самого главного…
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
Марсель – город-клоака. Дом с привидением. История семьи.
Покинув модные помещения поэтического центра, мы неожиданно забрели в арабские кварталы. Красивые фасадами дома и некогда центральные парадные улицы были донельзя засраны и загажены. То тут, то там стояли небольшие группки молодых парней криминального вида. У нас имелись бы все шансы получить пиздюлей, если бы мы сами не выглядели полуподонками. Я – с бородой и длинными черными патлами, а
Ив с кудрявой прической-одуванчиком. Мы выглядели настоящими уебками, и это спасло нам жизнь.
Мы прибавили шагу, поскольку за нами увязался хвост – несколько похожих на шакалов арабов угрожающе преследовали нас по другой стороне улицы, время от времени выкрикивая различные угрозы. Мы прибавили шаг, но не побежали. У нас уже был опыт жизни в Лондоне, где есть подобные кварталы, но в основном негритянские. Эти люди, хотя я бы идентифицировал их как животных, редко нападают напрямую.
Они загоняют свою жертву, провоцируя ее к бегству. Это как от собаки
– никогда не надо бежать, даже если очень страшно. Если ты побежал – тебе пиздец!
Я видел, как пот катится по щекам Ива. И я с трудом заставлял себя не оглядываться, потому что оглядываться в таких случаях тоже опасно, с преступниками и с полицейскими надо избегать контактов глазами. Мы сворачивали с улицы на улицу и везде были арабские районы с их убогими лавками, молельными домами и грязными закусочными. Прошло минут сорок, часть преследователей отстала, но появились новые, они словно передавали нас по эстафете от одной банде к другой.
– Когда же мы выйдем в какой-нибудь приличный белый район? – в отчаянии спросил я Ива.
– Сплошное мульти-культи, – сказал француз.
– Ты знаешь город?
– Нет, я бывал здесь несколько раз с родителями еще ребенком, но уже ничего не помню. Это всегда было днем, а сейчас вечер.
– Платаны вдоль улиц как в Одессе!
– Нам надо на вокзал, к машине. Смотри, вот идет толстая женщина с коляской. Спроси, где вокзал…
– У э ля гар, мадам, пардон, – спросил Ив.
– Ля ба, ля ба, – ответила тетка, махая рукой налево.
– Туда, – сказал Ив.
Мы завернули за угол и увидели огромную широкую лестницу, ведущую от вокзала к городу. Здесь стояла наша Антилопа-Рено.
Обнаружив приличное кафе с видом на лестницу, по которой должен был спуститься Гадаски, мы устроились за стоящим прямо на тротуаре столиком и заказали себе по кофе. На этом мы решили наше знакомство с Марселем закончить. После кофе мы выпили по абсенту и увидели нашего лондонского друга, одетого в полосатую митьковскую тельняшку, вразвалку хуярящего по ступеням вниз.
– Гадаски прожил в Израиле четыре года и даже выучил пару арабских слов, – сказал я. – Его даже хотели забрать в армию воевать с арабами, но он каким-то образом отмазался.
– Каким?
– Если не ошибаюсь, он начал косить под идиота…
– И с тех пор так и не прекратил это делать…
Гадаски остановился, вынул из сумки табак и раскурил трубку. Он нас не видел. Мы ждали, что он станет делать. Но он просто курил.
Теперь мы все были в сборе, готовые к решительному прыжку в третье тысячелетие. Есть такое поверье, что как новый год встретишь, то так он и пройдет. Новое тысячелетие надо было встречать по-особенному. Надо было готовить план.
А Гадаски уже спускался распиздяйским шагом по марсельской лестнице, ставшей прототипом потемкинской лестницы в Одессе, построенной по образу и подобию марсельской, равно как одесский оперный театр был построен по образу и подобия миланской Ля Скалы.
Мы вышли из-под платана.
По дороге к дому Ив и Гадаски посрались. Гадаски хотел повести
Антилопу, а Ив ему не давал.
– Ты привык в Англии ездить по другой стороне дороги, а здесь
Европа, Франция, здесь правостороннее движение, а не левостороннее,
– мотивировал свой отказ француз.
– А я хочу попробовать, дороги пустые, ночь, – настаивал Гадаски.
– Нет, я не могу доверить тебе наши жизни, – упорствовал Ив.
– Кстати, а почему в Англии левостороннее, а везде в Европе правостороннее движение? – спросил я.
– Да потому, что англичане и французы соревновались между собой на заре автомобилестроения. И англичане ввели левостороннее движение назло французам, хотя самим им было так ездить неудобно. Ведь большинство людей правши. Даже по статистике при левостороннем движении гораздо больше аварий – причем процентов на тридцать. Это одна из человеческих глупостей, – сказал Ив.
Прибыв, наконец, в Бондоль, мы растопили камин, и раздавили привезенную Гадаски бутылку водки.
– Где я буду спать? – спросил Гадаски.
– Ты будешь спать в спальне моих родителей. Я сплю на маминой кровати, а ты будешь спать на папиной, – отвечал Ив.
– А где спит Владимир?
– Он спит в спальне бабушки…
Да, я снова спал в спальне бабушки. Над кроватью висел ее зловещий портрет. Нарисованная в полный рост, она зловеще выступала из темноты.
Как только все улеглись, я услышал странные шорохи. Открыв глаза, я узрел бабушку, стоявшую, словно на портрете, но у кровати. Мои волосы встали дыбом. Я закричал.
– Что случилось? – спросил, входя в комнату Ив.
– Бабушка, – дрожащим голосом отвечал я. – Она стояла вот здесь…
– Иди спать к камину. Там есть кауч, кушетка. Огонь еще горит и тебе будет не страшно.
Забрав одеяло, я перешел на кауч. Но я чувствовал, что дух бабушки бродит по дому. Всю ночь я не смыкал глаз, подбрасывая в огонь бревна, и к утру сжег почти всю сложенную в гостиной поленицу.
– Ты сжег все дрова, – сказал утром Ив. – Бери топор и иди на склон за сушняком, чтобы нам было чем топить вечером.
Взяв топор, я спустился по склону вниз и обнаружил там котлован.
– Что это за котлован? – спросил я, вернувшись с дровами.
– Это котлован сестры моей матери. Когда делили наследство, то моя мать предложила своей сестре забрать себе землю, а ей оставить дом. Так и решили. На земле вырыли котлован для нового дома, но разрешение на подвод дороги и коммуникаций от местных властей получить не удалось. В итоге, сестра матери осталась без дома.
Сестра обиделась, и они с мамой поссорились.
– Это же ужасно!
– Ничего страшного в этом нет, так принято в еврейских семьях – наследство получает тот, кто хитрей.
– Я думал, что дом принадлежал родителям твоего папы.
– Нет, дом принадлежал родителям моей мамы. Мой папа работал ассистентом у папы моей мамы и женился на моей маме.
– Ага!
– А знаешь, как моя мама стала француженкой?
– Как?
– Ее родители бежали из Германии от Гитлера во Францию, где в
1940 году родилась моя мама. А потом, когда немцы вошли во Францию, они бежали в Америку. Родившись во Франции, моя мама стала француженкой, а дед и бабушка, выйдя на пенсию, построили себе во