Сложно сказать, пережила ли я это. Не знаю. Думаю, что тут неприменимо слово «пережила». Мое ограничение будет со мной всю жизнь. Забыть его не получится. Отпустить – тоже как-то странно.
У меня, конечно, очень много, даже чрезмерно много родительской тревоги. Варя досталась нам сложно. Но я понимаю, что на ней это вообще никак не должно отразиться, я не имею права переваливать на малышку свои переживания. Поэтому работаю над этим вопросом с психологом. Учусь саморегуляции (смеется).
Вопросов к Богу много. Сильно много. Я не воцерковленный человек, но верю в высшие силы. И мне чертовски хочется узнать, по какому принципу они там распределяли проблемы. Почему мне вот это, а людям, которые к детям относятся кошмарно, – по три естественные беременности за жизнь. Почему допускают такое ужасное давление в обществе, все эти вопросы про «а чего без детей», «а когда за вторым», рассуждения про единственное важное в жизни женщины или унижение девочек, которые прибегали к ЭКО, мол, ненастоящая мать.
Во мне до сих пор много злости по этому поводу. Хотя понимаю, что она бессмысленна.
Возвращаясь к твоему вопросу. Я не пережила. И не переживу. Я бесплодная женщина на всю жизнь. Но я научилась с этим существовать, нашла выход. И вопреки всему стала мамой. Очень счастливой мамой. Скоро буду дважды счастливой.
Благодарна ли я за этот опыт? Нет.
Отказалась бы я от него? Да.
Но такой опции мне не предлагали.
Глава 8Эля
Моя подруга Эля очень красивая. У нее большие глаза, изящные запястья, нежный голос.
Моя подруга Эля очень умная. Она блестящий менеджер в помогающей сфере.
Моя подруга Эля очень добрая. Ее человеколюбие превышает мое раз, наверное, в тысячу.
Мою подругу Элю изнасиловали двое подонков, когда ей было пятнадцать лет.
Пятница, 7 июня. В центре маленького южного города оживленно. Обеденное время, люди высыпали на улицу с рабочих мест, чтобы немного отдышаться, жаркое солнце палит беспощадно. Шум, гам, обычный летний день в провинциальном городке. Над головой синее небо, и кажется, что ничего плохого здесь произойти просто не может.
Эля спешила на встречу с Андреем. Они познакомились вчера, там же, в центре. Вежливый молодой человек, опрятный, блондин, заговорил с ней, попросил номер телефона, а вечером позвонил и пригласил погулять. Договорились встретиться в 14:00. Кто из нас не ходил на такие прогулки? Все ходили.
Сшитый мамой летний сарафан с кремовыми розами, кожаные сандалии с ремешками вокруг щиколоток и модная кожаная сумка старшей сестры. Эля планировала погулять пару часов, а потом вернуться домой, заниматься делами и, возможно, успеть заехать в больницу к сестре.
Встретились. Андрей был все так же вежлив и приятен в общении. Двинулись в сторону фонтана, как вдруг молодой человек спросил:
«Ты не будешь против, если мы быстро зайдем тут рядом домой к моей сестре? Она никак не смогла уйти с работы, а там ребенок один, его покормить надо. Буквально на пять минут. И пойдем дальше гулять. Всего десять минут, я просто не успел до встречи с тобой, опоздать боялся».
Эля согласилась. Ребенок все-таки. Да и что может случиться днем в центре города?
Дом сестры оказался совсем недалеко. Во дворе бегали дети, какие-то бабушки сидели на лавочках, туда-сюда сновали прохожие. У подъезда Андрей поздоровался с каким-то парнем, перекинулся парой слов, что-то незначительное, бытовое, абсолютно нормальное.
Потом они с Элей зашли в подъезд, поднялись на нужный этаж, Андрей открыл дверь, обитую темно-синим дерматином.
Квартира выглядела очень странно. «Бабушкин» интерьер, кровати с аккуратными горками из подушек, но игрушек или других следов маленького ребенка не было. Андрей торопил, мол, пойдем-пойдем, нам туда, в дальнюю комнату.
Идя по коридору, Эля начала чувствовать неладное. Она достала из сумки ключ в форме штыря с острым концом и крепко сжимала его в руке, потому что когда-то слышала: «Защищайтесь предметами, защищайтесь ключами».
Все происходило очень быстро. Вот они зашли в комнату. Вот Андрей стал совсем другим человеком. Страшным. Ужасно страшным. Вот он увидел ключ в ее руке, силой разжал ладонь и набросился. Эля пыталась защититься, кричала, но что может девочка размера XXS против широкоплечего, сильного, агрессивного парня, угрожающего ее убить, если та не заткнется? Ничего.
Он пытался ее целовать, грубо, быстро снял сарафан. Удивился: «Ой, совсем маленькая, даже лифчик не носит». Повалил на спину, стянул трусики и начал насиловать. Зверски больно, страшно, безысходно, потому что все попытки противостоять провалились.
Взгляд уперся в люстру. Такая же, как у нее дома, в спальне. Андрей орал, чтобы не мешала ему кончить. Через какое-то время все завершилось. Он встал, вышел.
– Ты помнишь, о чем думала в тот момент?
– Нет. Это было настолько… настолько жутко, что я просто замерла, застыла.
В комнате появился другой мужчина. Лет сорока, очень худой, коротко стриженный. Поставил Элю на колени. Было противно. Стыдно.
Этот второй пытался выстроить какое-то подобие контакта, обыграть сценарий «взаимного согласия», а не жесткого насилия. Но о каком взаимном согласии может идти речь, когда перед тобой полуживая от ужаса и боли девочка?
Андрей вернулся, и, пока Эля лихорадочно прикрывалась одеждой, мужчины начали обсуждать, что лучше бы, конечно, девчонку убить. Задушить шнуром от утюга. А то вдруг заговорит, проблем не оберешься. Говорили так, будто она – ничто.
Потом Андрей снова куда-то вышел, и Эля, воспользовавшись моментом, попробовала заговорить со вторым своим мучителем. Как ей удалось, во-первых, придумать, а во-вторых, разыграть карту «было классно, может, завтра повторим?», она не знает. Нет у нее объяснений. Видимо, сработал сильнейший стресс и психика выдала решение.
– А ты точно никому не расскажешь?
– Конечно, не расскажу. Зачем рассказывать? Я же хочу еще встретиться.
– Ну… хорошо. Одевайся.
Наскоро одевшись, на дрожащих ногах, словно в тумане, Эля вышла из квартиры. Мужчина неотступно следовал за ней. Они миновали двор, вышли на улицу, двинулись в сторону Элиного дома. И тут она поняла, что идти туда ни в коем случае нельзя. Потому что ровно в тот момент, когда она при нем откроет дверь, скорее всего, ее убьют или продолжат насиловать.
Что делать? Мамина работа – далеко, за городом. А вот редакция, где работала старшая сестра, – рядом, прямо в центре, рукой подать, там можно укрыться, позвонить маме. Эля направилась в сторону офиса городской газеты.
Зашла. Попросила позвонить.
Взрослые сразу поняли: случилось что-то страшное. Пока Эля набирала телефон мамы, они вызывали милицию.
– Мама, меня изнасиловали.
– Эля, что ты сказала?
– Мама, меня изнасиловали.
Мама что-то сказала, может быть, заплакала, может быть, закричала, сейчас уже не вспомнить.
Приехала милиция, Элю забрали в отдел, потом к судмедэксперту – не слишком деликатному мужчине. Осмотр мало чем отличался от насилия. Было больно, стыдно и все так же страшно.
Первый допрос, неприятные вопросы, с подковыркой, и типичные косые взгляды «а не сама ли ты в этом виновата и не слишком ли хорошо выглядишь для изнасилованной».
На тот момент синяки на теле только начали проступать, их почти не было видно. Это потом, на следующий день, Эля окажется вся синяя и до конца лета проходит в спортивном костюме. По лицу ее не били, кровоподтеков не было, видимо, это и вызывало сомнения и вопросы.
Люди часто путают «забыть» и «пережить». Дело в том, что ничего забыть нельзя. Можно научиться жить по-новому. Можно научиться справляться. Можно взять под контроль. Можно отказаться подчиняться травме. Но забыть свой шрам, увы, нельзя. Он с тобой навсегда.
Почему-то у некоторых людей есть какие-то странные представления о «правильном» виде жертвы изнасилования. И если лицо не разбито, сама не избита в кровь и вообще в сознании, то, может, «не так все и страшно»? Может, «плохо отбивалась, а могла бы»? Может, «и не насиловали вовсе»?
Вечером приехала мама и наконец-то забрала Элю домой. Ей разрешили помыться (часто жертв насилия просят не мыться и не ходить в туалет по двенадцать (!!!) часов, чтобы не смылись биологические улики).
Она сидела в ванне и не могла прикоснуться к своему телу. Оно было ей противно. Ощущалось как предатель. Как нечто, обманувшее ее. С одной стороны, очень хотелось очиститься от произошедшего, а с другой – никак. Вот просто никак. До тошноты. До неподнимающихся рук.
Может показаться, что на этом Элин ад закончился. Она выбралась, выбралась живой и даже физически не покалеченной. Но на самом деле ад только начинался.
Все лето девочка провела на допросах. Бывало, они длились по девять часов. Девять часов бесконечных унизительных деталей. Как именно: в каких позах, в какой последовательности, что говорили, как трогали, а что говорила ты, как ты защищалась. Однажды ее привезли в ту самую квартиру. И там на месте снова пришлось показывать и рассказывать.
Иногда тебе может казаться, что ты не выдержишь. Так случается, когда сильно напрягаешь голос и чувствуешь: все, вот уже на изломе, еще немного – и он сорвется. То же и с переживаниями. Но потом… Ты находишь, за что схватиться, уцепиться, и становится чуточку легче. А затем еще легче.
Первые сорок дней после произошедшего ни Эля, ни мама не могли спать. Лежали рядом, каждая в своем кипящем котле. Оставаться дома одна Эля тоже не могла, поэтому каждый день к ней приходила подружка.
Именно благодаря этой подруге не состоялось Элино самоубийство. В тот день она планировала повеситься. Всерьез. Продумывала детали, выбирала время. Но очень настойчиво трезвонил телефон. Вообще не прекращая. Это была Оля. Единственный раз прийти у нее не получалось, и она контролировала происходящее с Элей по телефону. Трудно залезать в петлю, когда кто-то бесконечно названивает.