Почему? Наверное, потому что с ним сложнее всего.
В детстве я была папиной дочкой. Помню, звала папу «папа-тигра», потому что у него был оранжево-черный полосатый свитер из шерстки, «папа-соня-посолоня», потому что он любил долго спать. И очень любила везде с папой ездить. Это у нас называлось «по делам».
Дела обычно были такие: музыкальное издательство (папа издавал самоучители игры на гитаре), репетиции, радио, какие-то встречи с творческими товарищами, Российское авторское общество.
Когда мне бывает невыносимо плохо, я повторяю себе: это пройдет, так уже было. Это пройдет – ты знаешь, ты уже выбиралась из этого состояния. Это пройдет, это просто состояние, ты больше, чем оно.
Мой отец был композитором. Очень талантливым человеком. Безусловно, недооцененным. Причем прежде всего собой. Музыкального образования у папы не было, самоучка, он не просто сочинял красивые мелодии, а еще делал оркестровки (это когда ты пишешь партию для каждого инструмента в оркестре), писал оперы, балеты, мюзиклы. Музыка в буквальном смысле жила в нем, а он жил в ней. Причем отношения их складывались вопреки, назло.
Дедушка, папин отец, был резко против сыновьего увлечения, ему хотелось, чтобы отпрыск стал НОРМАЛЬНЫМ человеком. Нормальный человек работает на заводе, одевается как все, живет как все, не высовывается, по странным мероприятиям не шастает.
Мой же папа играл на гитаре, носил модную стрижку с удлиненными прядями, тусовался в рок-клубе и явно не соответствовал образу благонадежного советского гражданина. Из-за чего в родительском доме регулярно случались скандалы, во время одного из них дедушка разбил гитару о папину спину.
Дед мой, увы, был алкоголиком. Пил сильно. Ничего удивительного в этом нет, так как он прошел войну и нужно было как-то справляться с последствиями. Закончилось пристрастие плохо – запущенным раком предстательной железы. Дедушки не стало, когда мне было десять лет. И я помню, что это был удар. Причем в прямом смысле. Мне сказали, и я от ужаса рухнула на пол.
Наблюдая за тем, как другие люди переживают какие-то вещи, мы пересматриваем свой опыт, свой подход, мы чувствуем себя немного увереннее, и растерянность, страх, беспомощность перед лицом какого-то испытания отступают. Ведь… если смогла она, смогу и я.
Папа сложно переживал дедушкин уход. Каждую годовщину он включал чуть ли не до дыр затертую магнитофонную кассету, где дедушка дурным голосом распевал застольные песни, и плакал.
С моей мамой отец познакомился через друзей. Он был старше ее на одиннадцать лет. Мама в тот момент училась в Лесотехнической академии и подрабатывала помощницей по дому у одного питерского композитора. А папа был частым гостем в его доме. Так и встретились. Ну а вскоре появилась я. Первый ребенок для мамы, но второй для отца – у него уже был сын от первого брака.
Я точно знаю, что папа очень меня любил. Как говорят, души не чаял. Как-то в старых бумагах моя сестра нашла пожелтевшую от времени телеграмму. Папа отправил ее на мои шесть месяцев, так как мы с мамой проводили лето в деревне, а он оставался в городе. «Очень люблю тебя, тчк, твой папа».
Возможно, это прозвучит странно, но на самом деле мне очень повезло, что был вот этот период сильной, теплой связи с папой в раннем детстве. Именно благодаря ему меня все же не заносило в совсем жесточайшие переделки в отношениях. Например, я никогда ничего не терпела годами, довольно быстро смекала, что, если ко мне плохо относятся, – надо валить.
Помимо музыки папа обожал рыбалку. В деревне, где мы проводили лето, он считался своего рода звездой. Ну, во-первых, ЭЛИТА, композитор, городской. А во-вторых, у него были роскошные рыболовные снасти, подарки от финских друзей, и совершенно безумные по тем меркам резиновые сапоги-комбинезон. В них получалось заходить в реку по пояс.
Ловил папа на нахлыст, это такая хитрая удочка, которая используется вместе с так называемыми мушками. Мушки – имитация наживки. Папа делал их сам – из каких-то перышек, ярких ниток, блесток. У него был большой, в несколько ярусов ящик, в котором хранились все эти рыболовные принадлежности. Я обожала в нем рыться. Мушки и блесны походили на сокровища. До сих пор, кстати, когда прохожу мимо рыболовных магазинов – сердце сжимается.
Отец часто брал меня на рыбалку. Пока он бродил по воде, я валялась на берегу, собирала полевые цветы, лазала по малиновым кустам. Особенно мне нравилось ехать на реку и обратно на мотоцикле, крепко держась за папу. Его брезентовая куртка пахла ветром, солнцем, бензином.
Уже тогда папа выпивал. Я помню несколько эпизодов, которые меня сильно напугали. Помню совсем отрывисто, но, по ощущениям, было там что-то такое, что ребенку видеть не следовало. Один из таких эпизодов – папа лежит под новогодней елкой, и мне очень-очень страшно. С тех пор я боялась оставаться с ним дома одна, хотя мама обещала, что больше этого не повторится. Помню, как в периоды безденежья (а они у нас были частыми, скорее даже постоянными) он покупал в аптеке настойку овса, «овсянку», и пил ее. Папа никогда не уходил в запои. Но выпивал каждый день. И становился мерзеньким, прилипчивым, с дурацкими противными шутками и интонациями. Мне это очень не нравилось.
К каждому своему шраму я подхожу с точки зрения: что я могу из тебя сделать? Как я могу тебя использовать? Что я могу из тебя создать? Это очень помогает.
Мама как-то сглаживала все подобные ситуации, стабилизировала и, думаю, довольно часто удерживала его от потери человеческого лица.
Помимо теплого папы, папы-тигры, папы-сони-посолони и папы пьющего был еще один папа. Холодный, мрачный, закрытый. При нем нельзя было шуметь, баловаться, играть, его нельзя было беспокоить. И чем взрослее я становилась, тем больше в моей жизни оказывалось папы пьяного и папы холодного, а папа теплый куда-то исчезал.
Алкоголь деформирует личность человека. Это не сказка, это не страшилка, это реальность. Не обязательно пить под забором с бомжами и не просыхать неделями, чтобы терять связь с реальностью и становиться совсем другим человеком. Я не просто читала об этом в книгах или изучала на семинарах. Я видела это своими глазами. Видела, как интеллектуальный, умный, начитанный, тонкий, безумно талантливый и красивый человек превращается в гнусное, мерзкое, отталкивающее существо.
Не помню, когда точно прервалась связь между мной и папой. Думаю, он не выдержал моего взросления. Ведь у меня появлялось мнение, появлялись другие люди в жизни, и мальчики в том числе, мне хотелось слушать разную музыку, а не только то, что нравится отцу. За все это я стала подвергаться унижениям. Папа обзывал меня, жестко критиковал любой мой выбор, говорил, что у меня нет вкуса, нет мозгов, что друзья мои – убогие раздолбаи и т. д. В выражениях он себя не ограничивал.
Все стало совсем плохо с уходом мамы. Ее страшная, неожиданная смерть разрушила и семью, и нас всех. Каждого по-своему.
У меня до сих пор много вопросов к мирозданию по этому поводу. Хотя я уже достаточно много знаю про мир, его базовую несправедливость, но в моей голове никак не укладывается, как можно «забрать» мать троих детей, забрать столь ужасной смертью.
Моя мама сгорела. Сгорела в нашей квартире, где шел ремонт. Я, папа, мой младший брат (10 лет) и моя сестра (1,5 года) в тот момент были в деревне. Отец полностью поседел за те двадцать часов, что мы добирались из поселка Вологодской области в Питер.
Они с мамой очень любили друг друга. Безусловно, ввиду папиной зависимости и психологических особенностей моих родителей любовь была жестко созависимой. Но обесценивать их нежность, привязанность друг к другу, мамину веру в папу и его восхищение ею было бы неправильно.
Говорят, что каждому дается по силам. Так вот нет. Люди ломаются под тяжестью горя. Люди не выдерживают. С момента смерти мамы папа постепенно стал превращаться в монстра.
Алкоголя стало больше. Гораздо больше. Если раньше эпизоды с потерей человеческого облика были редкими, то теперь они стали ежедневной реальностью нашей жизни. Я знаю, что ему было невыносимо. Невыносимо без нее, невыносимо от своей беспомощности, невыносимо от необходимости справляться с тремя детьми и с собой. Но и то, что он выбрал именно такой путь, я простить не могу.
Вместе с алкоголем пришло насилие. Меня папа ударил один раз – дал сильную пощечину. Моему брату повезло гораздо меньше. Его он бил, беспощадно унижал, третировал. Наблюдать за этим было ужасно. Я злилась на них обоих. На отца за то, что он вот такой, на брата за то, что он его «провоцирует». Понятно, что никто никого не провоцировал, но так хотелось найти какое-то оправдание, объяснение и вариант контроля.
Иногда прежний папа появлялся. И тогда случались теплые вечера и совместное прослушивание его новой музыки, и сациви, которое он обожал готовить. В такие моменты я чувствовала сильную-сильную, щемящую, жгучую любовь. И хотелось говорить: «Папочка, я так тебя люблю», но в нашей семье подобное не было принято.
Единственной, к кому папа относился бережно, являлась моя сестра. Не знаю, каким чудом нам, старшим детям, удалось избежать соперничества и ненависти за этот родительский выбор, но удалось. И я, и мой брат обожаем сестру, гордимся ею, поддерживаем и никогда не жалели о том, что она есть (хотя подобное часто бывает в семьях, где младшего ребенка любят сильнее). Впрочем, папа делал все, чтобы мы чувствовали себя хуже, чем Санька. Например, мог при гостях начать рассуждать о том, что вот один-единственный ребенок удался, а остальные так себе. Да и ежедневная бытовая разница в обращении была более чем явной. Сестре – поцелуи и ласковые слова, брату – оплеуха, мне – что-нибудь типа «выглядишь как буфетчица». Несправедливо. Чертовск