и несправедливо.
При первой же возможности я переехала из дома. Во-первых, потому что жить с папой было ужасно, а во-вторых, потому что мы продолжали существовать в квартире, где погибла мама. И это, конечно, не доставляло никакого удовольствия.
Мой переезд к тогдашнему молодому человеку вызвал страшный скандал, хотя я уже была совершеннолетней. Папа говорил, что я шлюха, что ему противно со мной находиться рядом, раз я, оказывается, уже сплю с какими-то уродами, и прочее. Но буря быстро миновала, потому что у отца появилась новая дама сердца.
Надо сказать, дамы сердца в первые несколько лет после смерти мамы менялись регулярно, и все, как одна, тут же начинали у нас жить. Первая женщина, кстати, мамина ближайшая подруга, переехала к нам, кажется, примерно через полгода после трагедии. После нее была другая, потом еще какая-то. Я даже имен не вспомню сейчас. Все, как одна, безумно влюблялись в папу, бросались его спасать, строить семью.
С одной стороны, появление этих барышень становилось для нас всех хорошим вариантом, ведь отец меньше пил. С другой… Я думаю, что мне было больно. Больно оттого, что вместо склеивания нашей семьи, нормального общения с нами папа судорожно пытался создать что-то другое, новое. Он, безусловно, имел на это право. И мне бы очень хотелось, чтобы хоть в ком-то из своих спутниц он нашел подходящего человека. Только вот, во-первых, не вышло, а, во-вторых, нас, детей, задвигали куда-то подальше.
Один из эпизодов был очень показательным. Я уже жила отдельно, но сложилась такая ситуация, что мне понадобилось некоторое время побыть дома, буквально неделю. В тот момент я рассталась с молодым человеком, искала новое жилье, да и пребывала в, мягко говоря, не очень хорошем состоянии. То были значимые для меня отношения, очень зависимые, полные драмы, американских горок, и выползала я из них с трудом.
Отец не пустил меня, потому что в гости приехала его новая подружка. Так и сказал: «Слушай, сейчас ты тут будешь мешать. Придумай что-нибудь». Я, безусловно, придумала. Я всегда придумывала. Это такой навык с детства. Что-нибудь придумать, дабы было чем питаться, что-нибудь придумать, дабы на тебя не орали, что-нибудь придумать, дабы отвлечь его от бутылки.
В моей взрослой жизни мы с папой общались поверхностно. В основном про него. Про его дела, про его музыку, про его состояния и т. д. Созванивались почти каждый день, но формально: ты что – а ты что – что делал – ну понятно – ну давай, пока.
Иногда папа напивался и писал гадости в моих социальных сетях. Например, однажды утром я обнаружила на своей странице ВКонтакте комментарии «шлюха, шлюхаааааааа» под всеми фотографиями. Он даже не извинился.
Бывало, что в моменты эмоционального дна я иногда делилась с ним чем-то, но это потом использовалось против меня, так что, нарвавшись пару раз, я перестала.
Заезжала в гости раз в неделю, в основном ради бабушки и брата с сестрой.
Холод. Постоянный холод. Такое ощущение у меня от нашей жизни после смерти мамы. И сама по себе квартира была холодной, и атмосфера в ней.
В день моего двадцатидевятилетия мы узнали, что у папы рак. История его болезни вообще заслуживает отдельной книги. О том, как не надо жить, как нельзя к себе относиться, как следить за врачами, чтобы они не перепутали, где метастазы, а где очаг опухоли, и многое другое.
Результаты первой биопсии показали рак прямой кишки второй степени. Основную координацию всех вопросов, связанных с лечением, взял на себя брат. Он разруливал больницы, врачей, консультации, искал какие-то варианты. Я в этот момент уже жила в Москве и переживала все происходящее словно через какую-то вату. Вроде плохо, ужасно, у папы рак, тяжелая ситуация, а вроде как ничего особенно не чувствуешь. Так работали мои психологические защиты, которые к тому моменту уже научились хорошо обороняться от всей боли, жестокости, приносимых отцом.
Люди ломаются. Не потому, что они слабые, а потому, что случилось настолько страшное, что переварить это невозможно. Бывает, ломаются целиком. Бывает, только в какой-то части. Кому как повезет. У кого какие исходные данные. Кто как научился обходиться со своей болью. Я очень боюсь когда-нибудь сломаться. Очень. Поэтому я так упорно, так много, так долго учусь справляться. Справляться с разным.
Лучевая терапия, операция, крайне тяжелая реабилитация, лучевая болезнь, краткое затишье, потом удар метастазами в позвоночник, и только после этого, через два года от начала лечения, выяснилось, что очаг опухоли был в простате. И уже дошел до совсем жесткой степени.
Вел себя папа отвратительно. Все его худшие качества обострились при болезни. Он бесконечно капризничал, требовал, буквально купался в своей боли и страданиях, срывался, игнорировал, манипулировал. Да и к лечению подходил, мягко говоря, не очень. Например, во время таблеточной химии мы несколько раз ловили его на употреблении спиртного. Было ощущение, что он полностью передал ответственность за свое лечение и выздоровление в руки брата и ждал, когда же произойдет чудо.
В последний папин день рождения я понимала, что это конец. Хотя он еще был довольно бодр. Просто сидела за столом, смотрела на него и осознавала, что это наш последний семейный праздник. Прошел он, кстати, тоже не без эксцессов. Папа сильно напился, выглядел отвратительно, общаться с ним было невозможно. Ужасный день. Предчувствие папиного ухода требовало провести его совсем по-другому. Но сложилось как сложилось.
Через несколько месяцев произошло резкое ухудшение. Операция на позвоночнике не помогла, даже сделала хуже, у папы начали отказывать мочевой пузырь и почки. Его положили в больницу, из которой он уже не вышел.
Мы дежурили у него по очереди. Где-то через неделю после госпитализации отец утратил рассудок из-за интоксикации. У него начались галлюцинации, бред, он не понимал, где он, что происходит. Много кричал, стонал, плакал. Очень редко приходил в себя и просил курить и «Пепси».
Он совсем иссох, был словно скелет, обтянутый кожей. Начались сильнейшие боли. Его трясло, говорить он не мог, но становилось понятно: ему совсем худо.
В больнице не давали никакого обезболивания, кроме «Трамадола». Действия этого препарата хватало на несколько часов, а колоть его можно не более трех раз в сутки. Остальное время папа ужасно мучился.
Мы судорожно решали вопрос с хосписом, потому что было понятно: это конец, но важно сделать его более выносимым. Ведь смотреть на такие мучения близкого человека – невозможно. Но, к сожалению, мы не успели. Накануне переезда в хоспис у папы начались проблемы с дыханием. Оказалось, очень сильно упало давление, и отца забрали в реанимацию.
Около лифта он на секунду открыл глаза, посмотрел на меня совершенно ясным взглядом и сильно сжал мою руку.
Больше папу я никогда не видела.
Ох. Сейчас бы сказать: «Я не могу об этом говорить» – так я обычно сбегаю от темы отца на своих психотерапевтических сессиях. Но вряд ли можно сбежать со страниц собственной книги.
Папа умер через два дня после перевода в реанимацию. Все, что я знаю, – у него была страшная агония. Кто это нам сказал, уже не вспомню, кто-то.
Были похороны, поминки, звучали разные слова и папина музыка. Музыка, в которой он остался навсегда. Музыка, которую я до сих пор не могу слушать, хотя очень люблю ее.
Есть мнение, что если человек долго болеет, то родственники будто бы готовы к его уходу. Не знаю. Я не была готова. Я и до сих пор не готова.
Папы нет уже шесть лет. Первые два года я не могла произносить слово «папа» без слез. Вообще. Я не использовала его в речи, я обходила тему его ухода любыми способами.
Потом, очень постепенно, очень маленькими шагами я смогла двигаться туда. В этот клубок из каких-то невероятно полярных чувств: боли, тоски, обиды, злости, страха, вины.
Я проходила разные стадии. Был период, когда я его демонизировала, был период, когда он казался мне святым, был период страшной, поглощающей вины. Потребовалось много времени и бесед с терапевтом, чтобы прийти в то состояние, которое есть сейчас, чтобы понять: я люблю папу.
Люблю как обычного, неидеального человека. Есть вещи, которые я ему не прощу. Есть вещи, за которые я буду ему благодарна. И есть много моментов во мне, в которых я узнаю его. Поначалу меня это пугало и отталкивало. Но чем больше я присматривалась, изучала их, тем более симпатичными они становились.
Я всегда буду по папе скучать. Мне невыносимо хочется, чтобы он был жив. Чтобы я имела возможность привезти его на море, сводить в кафе, где много блюд с авокадо, показать, как я живу. Я непроизвольно тянусь ко всем седовласым мужчинам небольшого роста в темно-синих куртках и вздрагиваю, если улавливаю запах папиного любимого парфюма. Мне жаль, что у нас не случилось шанса перестроить наши отношения. Что он был таким, а я была такой.
Конечно, я на него злюсь. Больше всего за то, что он пренебрегал своим здоровьем, что запустил все так, что пил. Часто отчитываю его за это в своей голове.
Наши отношения с папой до сих пор сложные. У этой главы не будет пока позитивного конца. Потому что этот мой шрам еще сильно болит и только-только начинает заживать. Мне кажется, пройдена где-то половина пути. И это уже ого-го как много.
Мне часто задают вопрос: «Ника, вот если бы у вас был шанс вернуться в прошлое и изменить что-нибудь, что бы это было?»
Единственный момент, который я бы согласилась изменить в своем прошлом, – немедленный перевод отца в хоспис, как только начались боли. Будь у меня машина времени, я бы перенеслась туда и сказала себе: «Дорогая, это боли. Ему очень больно, вы догадаетесь только через несколько дней, так что просто поверь мне, я знаю. Прямо сейчас перевозите его».
Больше ничего.
Все, что происходило в моей семье, принесло мне много боли, и я расхлебываю серьезные последствия. Но еще это дало мне базу, которая сейчас делает мою жизнь именно такой. И даже мое тревожное расстройство в некоторых ситуациях играет на руку.