– Таким образом, – биологица Ирина Львовна резко и хлестко двигала красную точку лазерной указки по доске, – в онтогенезе выделяют два периода: эмбриональный – от образования зиготы до выхода из яйцевых оболочек и постэмбриональный – с момента рождения и до смерти. – Последним словом она буквально припечатала учеников. – Вопросы?
В классе повис хрустящий шепоток, который обычно говорил о том, что Карпова не дождется своего «леса рук» после теоретической части. Полине не хотелось снова повторять очевидные для них обеих вещи: Ирина Львовна и так не сомневалась в выдающихся знаниях Максимовой, поэтому девочка предпочла не дергаться.
Во второй части урока Карпова обычно разбирала их домашки: в прошлый раз она задала эссе на тему биологических парадоксов – например, утконосов, бактерий, которые живут в вечной мерзлоте, или чего-то более экзотического.
Судя по унылым лицам, эссе пережили не все: оценки светились в электронных дневниках, и Агата, сидящая рядом с Полиной, недовольно шепнула:
– Тройку влепила, сволочь!
Полина свою оценку даже не проверила – она была уверена, что это это девять или десять, как всегда.
– Что ж, если вопросов нет, разберем ваши многострадальные эссе. Начнем с самых слабых – вопиюще слабых. Максимова!
Полина резко дернулась от этого грубого окрика.
Ирина Львовна даже привстала от возмущения и смотрела на нее из-за своего стола:
– Вот ответь мне, Максимова, что еще за парадокс планктона? Ты откуда это выкопала, из каких древних залежей Сети?
Девочка медленно поднялась, отодвинув от себя лежащие на парте наушники. Ученики удивленно молчали: Максимова была любимицей Карповой, и тон биологицы был похож на взрыв гранаты среди бела дня.
– Это теория Хатчинсона, датированная тысяча девятьсот шестьдесят первым годом, – стараясь не вжимать плечи в голову, ответила Полина.
Карпова бегло глянула на старую камеру, которая висела нелепым темным наростом в углу, как ласточкино гнездо.
– Понятно. А с отечественными биологами тебе, значит, не по пути? Ясно, ясно. Что ж, давай посмотрим. Парадокс планктона, – демонстративно зачитала Карпова с проекции, которая висела над столом. – Ситуация в водной экосистеме, при которой ограниченный круг ресурсов поддерживает неожиданно широкий спектр видов планктона, нарушая принцип конкурентного исключения. Жизнь фитопланктона разнообразна на всех уровнях, несмотря на ограниченный круг ресурсов, за которые ведется конкуренция.
Пара человек в классе засмеялись – они вообще не понимали, о чем идет речь, но слышать, как Карпова распекает свою постоянную фаворитку, было неожиданно и приятно.
– То есть ты утверждаешь, что существуют виды планктона, которые нарушают принцип Гаузе? Он гласит, что, когда два вида конкурируют за тот же ресурс, всегда будет сохраняться численность только одного вида, а другой окажется на грани вымирания. Другими словами, ты отрицаешь естественный отбор?
Полина молчала, глядя ей в глаза.
– Я его вовсе не отрицаю, – тихо возразила она, все еще надеясь, что у Ирины сегодня просто плохое настроение. – Но некоторые исследователи полагают, что среда обитания планктона никогда не достигает равновесия из-за постоянно меняющихся условий. То есть все настолько нестабильно, что природа никогда не будет благоволить только одному из видов планктона. Если еще проще, мир – это просто хаос, но очень изобильный хаос. И в нем ресурсов и места может хватить каждому. Именно в этом и скрыт парадокс, который идет вразрез… с естественным отбором.
– Два, Максимова.
Максимова не села обратно. Она молча взяла наушники, подобрала с пола рюкзак и на глазах у всего класса и красной от негодования Карповой вышла за дверь.
Черный человек
Дождь лил не переставая вторые сутки. Город словно разбухал от потоков мутной воды. Она с грохотом обрушивалась с козырьков подъездов; клокоча, стекала по лестницам магазинов; заливала стоки и пузырилась в уличной плитке, колотилась в водосточных трубах, метко брызгала прохожим прямо под коленки, в самые сердцевины светлых летних джинсов, – и наполняла улицы холодной, совсем осенней сыростью.
Педсовета, конечно, не было – слишком пустяковая история, за уход с урока не исключают, – но отца Полины биологица в школу все же вызвала. Он ожидаемо не пришел – однако, закончив говорить с Ириной Львовной по видеосвязи, вышел из комнаты и молча замахнулся на Полину со спины. Она сидела на полу в ванной, разбирая бесформенную кучу жесткого, пересушенного белья. Полина чудом успела увернуться от оплеухи, но отца это только раззадорило. Он ударил ее – методично и спокойно, никого не опасаясь, – еще несколько раз, толкнул на пол и бросил белье сверху.
Все их разборки давно проходили без слов – и от этого было только хуже. Она больше не плакала – лишь уворачивалась еще быстрее; еще искуснее избегала встречи с ним на общих квадратных метрах; еще точнее предугадывала его поведение с похмелья – пока это не стало частью ее характера. Полина пропиталась страхом, как младенец запахом молока, и наконец перестала придавать ему какое-либо значение. Остались только рефлексы – когда она украдкой ловила тяжелый взгляд отца в зеркале; когда осторожно выскальзывала из ванной, закутавшись в два полотенца, и поспешно захлопывала дверь в свою комнату; когда он запирал ее дома одну на много часов за то, что она выходила на улицу в недостаточно скромной, по его мнению, одежде.
К шестнадцати Полина научилась жить с этим, и довольно сносно. Она подсовывала отцу аспирин и соленую воду с утра; ей беспрекословно открывали дверь соседские бабушки, которые почти всегда знали, где на этот раз ошивается Григорий со своими собутыльниками; она могла по одному неуловимому движению его глаз догадаться, что грянет буря, – и придумать правдоподобный предлог уйти из дома на несколько часов и не возвращаться до самой ночи.
Иногда ей казалось, что этим даже можно управлять, – особенно когда она угадывала намерения отца и он милостиво оставлял ее в покое. Полина приносила ему, похмельному, еду, иногда сама покупала алкоголь на сетевых распродажах и ставила в холодильник, платила за интернет, драила полы в его комнате до блеска, подкладывала ему свежую одежду к дивану, где он проводил львиную долю времени, – и в такие моменты он благосклонно улыбался дочери, но ей по-прежнему было страшно. И поэтому каждый раз, возвращаясь домой, она застывала в нерешительности перед дверью подъезда, как будто силилась пересечь границу какого-то потустороннего мира, где ее не ждало ничего хорошего.
Вот и сейчас она стояла на месте, изучая скрученные от времени пластиковые объявления. Мелкие буквы, штрихкоды с номерами телефонов – все сливалось в какое-то блеклое, черно-белое пюре.
«Продам электромо…»
«Уважа… жильцы, 14.10 в 18:00 состоится…»
«Профилактические работы по ремонту 9g-сети…»
Полина натянула наушники и капюшон ярко-желтого дождевика, развернулась и побрела вдоль дома. Он был
длинным и загибался, как исполинская змея, напротив возвышалась такая же серая «рептилия» – и обе они почти соприкасались головами и хвостами, делая двор похожим на разбитый, никуда не плывущий корабль.
Есть хотелось нестерпимо, до рези в животе – но это никогда не бывало веской причиной вернуться.
«Еда – это просто жиры, белки и углеводы. Это даже не вкусно. Будешь много есть – растолстеешь».
Она слизнула каплю дождя с верхней губы – на вкус та была немного металлической – и пошла еще быстрее. Странная мантра помогала, особенно когда она смотрела вниз, на свои бедра, и тихо их ненавидела. Те с каждым днем становились все более округлыми на контрасте с костлявыми плечами и тонюсенькими руками. Полина взрослела и неумолимо превращалась из угловатой девочки с вечно растрепанными косичками в девушку-подростка. Она часто и подолгу рассматривала себя в зеркале, с испугом отмечая, что плоская грудь медленно, но растет; что талия на фоне бедер и груди начинает выглядеть еще тоньше. Отец тыкал ее под ребра всегда резко и без предупреждения – каждый раз, когда она имела неосторожность надеть одну из футболок с декоративными разрезами и названиями подростковых нейророк-групп. Тогда она возвращалась к себе в комнату и, сгорая от стыда, заворачивалась в одеяло. Она снова и снова разглядывала золотистого оленя на стене. Он стоял, спокойный и гордый, надежно упираясь ногами в землю, которая поросла пластиковой травой, и смотрел на нее темными черешнями глаз.
«Беги!» – говорил олень, и она бежала – на улицу, прочь, куда подальше.
Снаружи было мокро и зябко; редкие прохожие все как один стремились к теплу и свету далеких окон, которые посверкивали веселым желтым янтарем сквозь поредевший дождь. Писать кому-то и напрашиваться в гости было поздно, и поэтому Полина просто села на корточки в сумерках под окнами первых этажей и прижалась спиной к стене. Она поморщилась: на лопатках все еще ныли синяки. Когда отец был трезвым, он бил по-особенному – скрученными вещами под определенным углом, чтобы не оставалось следов.
Полина смотрела на капли, на качающиеся ветви деревьев, слышала всплески на лужах, когда по ним проезжали машины: даже не видя их, она научилась различать тихий стрекот, который издавали электромоторы. Время тянулось невыносимо медленно. Черные, вывернутые ветром наизнанку листья кустов в палисаднике шумели и перешептывались – как будто там кто-то медленно и печально ходил. Полина тревожно вглядывалась в темноту, ожидая, что этот кто-то, наконец, выйдет, проявится, – но там опять никого не было.
Ей вдруг стало не по себе. Она вскочила – затекшие икры резанула боль – и выбежала из квадрата темноты в безопасное перекрестье света фонарей.
Там, в центре двора, в круге неровного холодного света высилась давно обесточенная и глядящая пустыми провалами технических окон водонапорная башня. Ее много раз пытались переделать – то в магазин, то в бар, но ничего не выходило – башня была словно заколдована. Жители в конце концов привыкли, что она необитаема, и энтузиасты в какой-то момент оставили попытки вписать башню в окружающий мир. Скрываясь от отца на улице, Полина часто представляла, что в башне кто-то живет, – и тогда любой скрип и шорох оттуда обретал новый смысл, делая их двор особенным, не похожим на другие – и очень, очень интересным. Она могла часами смотреть на башню, представляя, как внутри по невидимой винтовой лестнице спускаются и поднимаются призраки. Это были ее призраки, она придумала их – и они, в отличие от любой другой темноты, не были злыми, Полина это откуда-то знала.