Ну как связи, между ними же ничего толком не было.
«Ну как не было?»
Журчал фонтан, глиняный Будда смотрел на Соколова равнодушно и умиротворенно.
«Это же все не всерьез?» – спросил он сам себя.
Ему никто не ответил.
Игорь со вздохом поднялся и поплелся к выходу: дел до конца дня оставалось невпроворот, висели не принятые сообщения от Геворга и еще целая пачка от Ромы – пора было разгребать завалы и заканчивать с сантиментами.
Спустя полчаса Геворг, забеспоковишись, что президент не отвечает, сам его нашел: они столкнулись на входе в лифт и вошли в него вместе.
– Игорь Александрович… – Геворг решил воспользоваться моментом и завел свою шарманку: – Мне из Пирогова опять звонили, интересуются, когда вы будете хоронить… Арину. Арину Леонидовну, вашу мать.
Соколов стойко отреагировал на ставший привычным за два месяца вопрос:
– Нет, не планирую. Продлите хранение.
Двери лифта открылись, они вышли и по инерции остались стоять. Арина будто повисла между ними в воздухе на пуантах, легкая, бледная и мертвая, как уснувшая бабочка за стеклом, и каждый из них в этот момент думал о ней – но по-своему.
– Знаете, Игорь Александрович, я тут подумал: сколько лет я уже на вас работаю? – внезапно спросил Геворг, глядя сквозь широченные окна куда-то вдаль.
Соколов пожал плечами:
– Не помню, а что?
– А я вас помню совсем молодым, – проговорил сквозь полузакрытые губы Геворг, чтобы на камерах не было видно. – Как вы сидели на допросе у Крайнова, а отец ваш, царствие ему небесное, вас отмазывал. И как мать ваша пороги обивала, чтобы вытащить вас оттуда, куда вы попали по своей глупости и дерзости. Любили они вас, и вы это знаете, и мать ваша с ума сходила, а вы теперь ее даже похоронить не хотите. По-людски. По-человечески.
– Что ты сказал? – Игорь повернулся и будто впервые по-настоящему разглядел своего помощника по личным делам. Геворг всегда был осторожным и незаметным, если не сказать тихим, – и вдруг воткнул в грудь Соколова ледяной штырь из таких крамольных фактов и воспоминаний, которые президент мечтал похоронить в тысячу раз больше, чем собственную мать.
– Что ты сказал? – медленно повторил он, и его голосом шептала бездна, в которой для Геворга за такую неслыханную наглость маячило не то что увольнение – посадка.
Кустистые брови с ниточками седины сдвинулись на переносице, и Геворг стал похож на старого горца с обветренными щеками, идущего сквозь овраги и бездорожье к смерти – без страха и сомнений.
– Похороните Ариночку. Прошу вас. Нельзя так. Не по-Божьи это.
– А тебе какое дело? Ты что, с ней путался? – зло процедил Соколов. – Разберусь без тебя. Подготовь все в Пирогова, а потом собирай свои манатки и проваливай отсюда. Чтобы через сутки духу твоего здесь не было.
Геворг слабо улыбнулся, и стало видно, какой он на самом деле маленький, сухонький – самый настоящий старик, но крепкий и стоящий на своем, как железный столб на пыльной армянской дороге.
– Любил я ее, Игорь Александрович. Только вы об этом не знали. Ну так то ж не преступление. Просто молча любил все эти годы. Она знала, но не отвечала, – и того мне было достаточно. Вам, молодым, этого не понять. Такое не лечится вашими новомодными таблетками.
Игорь не выдержал и почти побежал от него, стуча подошвами дорогих туфель по мрамору, а охрана послушным собачьим хвостом засеменила следом.
В машине он трясущимися руками вытащил из кармана пузырек с лекарством, сделав на камеру вид, что завязывает шнурок, опустился ниже угла обзора и проглотил сразу несколько таблеток, а потом откинулся на сиденье со стеклянными глазами, убитый наповал этим внезапным признанием Геворга.
«Блядь, да не любили они меня, не любили! Они даже друг друга не любили, и она его, и он ее! Только себя, всегда!»
Крик рвался изнутри, но лицо Игоря оставалось каменным, и он от изнеможения закрыл глаза, подернутые пленкой, – и опять провалился в яму.
Там, в глубине, свивались и расплетались, как ветви лозы, два гибких тела на берегу: отец целовал мать, а потом она медленно поворачивалась к Игорю, смущенно смеялась, одергивала платье и говорила: «Как ты, сынок? Люблю тебя. Скоро домой поедем».
Вопреки Кириным прогнозам, Соколов даже не попытался протестировать «Капсулу» на себе – ни во время первого визита в центр, ни в следующие.
Конечно, она понимала, что для полноценного, длинного сна в «Капсуле» ему понадобится довольно серьезная подготовка. Тестировщики перед такими погружениями тренировались распаковывать эмоции, очищаться от блоков, правильно расслабляться и дышать, погружаясь в сон, делали много психологических упражнений, чтобы не страдать от кошмаров, которые были самым частым типом снов в «Капсуле». Президент явно не имел времени на подобные занятия, поэтому его максимумом было бы, наверное, погружение в пре-сон – но он и про эту опцию ни разу не спрашивал.
Кира была откровенно разочарована. То, что обещало стать увлекательным экспериментом по вскрытию мозга президента, превратилось в тягучий сериал, где Соколов исправно приезжал в лабораторию, сдержанно улыбался шуткам семенящего рядом Стрелковского, смотрел на огромные проекции лобных и теменных долей, висящие в воздухе над «Капсулой», подходил к аппарату, заглядывал в белоснежное ложе кувеза, похожее на футуристичный гроб или место для гибернации, но никогда не говорил о том, чего ему на самом деле хотелось.
В один из длинных вечеров в конце июня Кира сидела, сдвинув очки на макушку, рядом с мини-капсулой, в которой лежала спящая мышь. Она иногда не могла сдержаться и украдкой гладила зверьков, спящих так крепко и сладко, что хотелось отключиться рядом с ними прямо на полу лаборатории. Кира любила животных, хоть и не позволяла себе к ним привязываться после того, как однажды случайно чуть не убила подопытную собаку.
Считалось, что простым серфингом тестировщика невозможно убить, поэтому поначалу тесты «Капсулы» на животных, как и на людях, были относительно безопасными. Однако, как оказалось в процессе, в «Капсулу» вольно или невольно можно было заложить множество деструктивных сценариев и установок, из-за которых мозг буквально взрывался от соприкосновения с реальностью сразу после пробуждения.
Его звали Рей, и он был немецкой овчаркой, спокойнейшей и воспитанной, Кира часто гуляла с ним вокруг НИИ, еще на Ленинском, они играли в тарелку, она искала для него по всему городу гипоаллергенный корм высшей категории. Иногда его выпускали побегать, и тогда он приходил и утыкался ей в колени мокрым блестящим носом, сопел и поскуливал – звал погулять, жаловался на скуку, приглашал пообщаться. Кира явно выделяла его среди остальных, и он это чувствовал – и выделял ее тоже.
И вот однажды со сном Рея что-то пошло не так. После одного из погружений он проснулся и будто превратился обратно в дикое животное, в волка. «Волк» бился о стены лаборатории, яростно искусал нескольких сотрудников, а потом бросился на Киру, которая закрылась от страха руками и замерла на месте, но в этот момент грохнул выстрел – это Стрелковский, прибежавший на шум, пальнул из пневматики, заряженной пулями со снотворным, и пес дернулся и осел на полу. Пуля попала ему в живот, разворотив там все, – такими пулями можно было стрелять только в мышцы, но Давид не разбирался и выстрелил куда получилось.
После этого случая Кира окончательно перестала заводить «друзей» в лаборатории. Ее долго мучила совесть, она не могла смотреть на Рея, который постепенно выздоравливал, но так и не вспомнил ее, и стал агрессивным, а потом его перевели в другое место на содержание, и она навсегда его потеряла.
Чтобы перекрыть эту карму, Кира даже взяла шефство над черной, огромной и безымянной трехногой собакой из соседнего НИИ, где делали бионические протезы. Она буквально спасла ее от усыпления – не «капсульного», а настоящего, и на этом поклялась больше никогда и ни к кому не привязываться. Она ограничилась визитами к черной собаке раз в две недели – больше ничего она не могла себе позволить после случая с Реем.
Поэтому каждый раз, когда ей хотелось пригреть в ладонях очередную мышку, она мысленно била себя по рукам и запрещала себе любить их и относиться к ним иначе, чем к подопытному материалу.
«Ты врач», – говорила себе Кира, и шла в лабораторию, и резала, и шила, и проникала все глубже и глубже в кроличью нору, и заставляла себя забыть, как ей больно и одиноко и ради чего она все это затеяла. А затем приходила в свой кабинет и смотрела на черно-белый плакат. Это было единственное, что заставляло ее двигаться дальше. Ну и надежда, что однажды она поймет, что в голове, например, у серийных убийц, у мошенников, у педофилов, у террористов-смертников – и все это будет не зря.
«У президента», – ухмыльнулась она, и он как будто это услышал.
Снаружи раздался писк двери, которую кто-то безуспешно пытался открыть, но не мог. Обычно так, без предупреждения, входили охранники Соколова, поэтому Кира даже голову не подняла – все ключи у них были, может, сегодня какое-то новое подразделение пришло, которое еще не привыкло, что тут везде двери со специфическим альфа-доступом, без распознавания по лицу.
«Разберутся…»
Она устало припала к микроскопу и осторожно приподняла перчаткой веко спящей мыши, внимательно разглядывая мельчайшие изменения зрачков, на которых были установлены тестовые образцы магнитных линз. Линзы могли воздействовать на зрительный нерв и помогать «Капсуле» проецировать еще более реалистичные образы.
Дверь наконец пискнула «правильным» сигналом, и только после этого прозвучали осторожный стук и голос Соколова:
– Кира, здравствуйте, вы не заняты? Можно?
Девушка закатила глаза и отодвинула микроскоп.
– Мо-о-ожно…
Она потерла виски.
Он вошел, одетый в серый спортивный костюм, какой-то растрепанный и помятый, словно только что с пробежки, – Кира никогда его таким не видела, – и она очень четко поняла, что именно сегодня все случится.