ах особенно остро ощущала свое одиночество.
На вокзале в Петербурге ее, конечно, никто не ждал.
И хотя, стоя на перроне очередного города, Кира часто представляла, как кто-то зовет ее в толпе, в реальности при таких обстоятельствах она никого так ни разу и не встретила.
В мыслях Киры человек, встречающий ее, всегда был хорош собой, спокоен и высок – но она никогда не могла рассмотреть его лица, видела только руку над толпой. Он звал ее, она слышала смех в его голосе, но он не бежал навстречу и не суетился, потому что знал: она уже здесь и никуда от него не денется. Поток людей скоро иссякнет, и они увидят друг друга – только надо еще чуть-чуть, совсем немного подождать.
В глубокой задумчивости Кира простояла на перроне минут десять, а потом тяжело вздохнула и продиктовала часам адрес, который еще по дороге на Ленинградский вокзал заучила наизусть:
– Циолковского, одиннадцать.
Часы послушно вызвали ей беспилотное такси.
Маленький закрытый дворик состоял из четырех домов. Первый дом, фасадом глядящий наружу, был постарше, высокий, фасонистый и островерхий, из выгоревшего рыжего кирпича; другие, которые образовывали с ним «колодец», были пониже и попроще, серо-розовые и немного обшарпанные – как, впрочем, и почти весь остальной Петербург.
Решетчатая калитка ожидаемо оказалась закрыта. В такую рань во дворе никого не было, только перекатывались в тишине от ветра комья тополиного пуха. Асфальт уже начал потихоньку раскаляться и черстветь от жара, и где-то в торце серо-розового дома сквозь открытое окно зашкворчала сковородка. Кира с завистью сглотнула – она не ела со вчерашнего обеда и совсем не отказалась бы перекусить.
Рыжий дом и оказался тем самым номером одиннадцать. Он был полностью отреставрирован в стиле «возвращения к истокам»: строители удаляли советские, перестроечные наслоения, следы нулевых, тридцатых и сороковых и восстанавливали здание в оригинальном виде, каким его когда-то задумал самый первый архитектор.
Конек покатой крыши дома был похож на крест из белых и охровых кирпичей. Они резко отличались по цвету от основного массива здания: должно быть, конек пристроили позже. Высокие окна, широченные подоконники, забитые цветами, круглые окошки под крышей – там наверняка до ремонта селились голуби, подумала Кира, – и пара-тройка каминных труб. Дом как дом.
Потомившись с полчаса у калитки, Мечникова наконец дождалась: какой-то сонный щетинистый мужик в необъятных штанах, которые хлопали, как паруса, от малейшего ветра, выпал из подъезда с тощим старым йоркширом на поводке. Она прошмыгнула во двор за спиной собачника и опустилась на первую попавшуюся лавочку.
Двор производил впечатление благополучного и благообразного бюргера, который как-то воскресным утром вышел за хлебом, а потом разболтался с соседями и забыл, за чем шел. Никакой суеты, никакого пафоса, навязчивых и нарочитых клумб искусственной формы – так, пара разросшихся без ухода кустов сирени под окнами да шапки высокой травы и незабудок в оторочке из все тех же красных кирпичей. Дом стоял на земле крепко, от него веяло каким-то убаюкивающим покоем и беспечностью длинных летних каникул, когда можно сесть на балконе в шортах и, закинув ногу на ногу, утонуть в толстой книге или фильме обо всем и ни о чем.
По низу дома ютились бестолковые магазинчики, в средних этажах располагались однушки и двушки жильцов попроще, а верхние этажи с мансардами занимали, по-видимому, персонажи побогаче. Многокомнатные квартиры пятого и шестого этажа были соединены друг с другом – это Кира поняла по обилию одинаковых тяжелых штор на окнах. Похоже, именно на одном из этих этажей и жили когда-то Соколовы.
После многочасового чтения и просмотра видео о «соколовских местах» в сети Мечникова сделала вывод, что дом этот не пользуется популярностью у туристов – должно быть, потому, что сам Соколов не бывал здесь с момента переезда из Петербурга, уже лет двадцать как.
«Он перестал сюда приезжать после того, как умер отец», – резанула Киру очевидная мысль.
– А вы к кому? – подозрительно прищурился собачник. Йорк вился у его ног и возбужденно тявкал, пытаясь упереться микроскопическими передними лапками в Кирины джинсы.
– О, наверное, к вам. Я биограф. Пишу о семье Игоря Соколова.
«В конце концов, даже если меня схватят – ну что они мне сделают? Соколову нужна „Капсула“, точно нужна – так что максимум немного посижу в тюрьме за дискредитацию личности президента».
– Опять на Соколова копаете? Сколько вас таких развелось! Ходите сюда, как к себе домой, задолбали! – Собачник ругнулся сквозь зубы, но удержался от мата, потому что Кира испуганно заморгала. Выглядело это очень по-женски и уязвимо. Собачник немного смягчился.
– Лан, заходи. Как, говоришь, тебя зовут?
Она юркнула следом за ним, и они стали подниматься по лестнице со старинными витыми перилами. Лифта в доме не было.
– Кира.
– Водку будешь, Кира?
– Ну, смотри, Баташева – тетка строгая, но справедливая. – Раздобревший от водки в восемь утра, Людовик постукивал пальцами по столу. – А тебе она зачем?
Кира курила, пытаясь выглядеть незаинтересованной.
– Да так, книгу хочу написать, но не о Соколове, а о его семье и близких. Я знаю, что они с Валерией Ивановной были близки.
– Ну, это факт, она своим знакомством с семьей президента очень гордится. Но тебе дверь точно не откроет. Она давно на эти темы не общается.
– А вы что, ее лично знаете?
– Ну да. Только мне в магазин надо. Опаздываю я.
Кира поняла, к чему он клонит.
– Сколько?
– Да ты чё, совсем уже?! Мне твои деньги московские сраные не нужны.
– Ладно, ладно… – Кира легко встала и пошла ко входной двери.
– Пятьсот! – прокричал ей в спину Людовик. – Нет, шестьсот!
– Всего? – Кира удивленно обернулась.
– Не рублей. Тысяч.
Она поперхнулась – деньги у Киры, конечно, были, соколовские, что казалось ей особенно ироничным, – но жадность Людовика просто поражала.
«Так вот на что ты тут пьешь и йорков покупаешь!» – подумала Кира, вкладывая в его руку токен.
Людовик довольно крякнул и спрятал токен в карман.
– Я Баташевой по хозяйству иногда помогаю. Ну, там, полку повесить или стиральную машину починить. Я ее предупрежу, что ты придешь. Замолвлю словечко. Но дальше ты уж сама, идет?
Кира стояла напротив нужной ей квартиры, не решаясь позвонить – понимала, что шанс будет только один. Людовик уже должен был предупредить Баташеву, но Мечникова медлила, осматривала стены бледно-зеленого цвета, окна, засиженные мухами, с разводами от тряпки и белесым налетом пыли в углах.
По всему выходило, что семнадцатилетнего Соколова даже не было здесь, когда отец застрелился. Но что-то все-таки не давало Кире покоя, какая-то деталь, которую она, кажется, упускала, – ведь не может же быть, чтобы черный протуберанец из сна появился просто так.
«Или тебе просто очень хочется найти, в чем его обвинить».
Кира с досадой сунула диктофон в карман.
Кнопка дверного звонка оказалась тугой и долго не поддавалась. Звука не было.
Нажала поэнергичнее. Ничего не изменилось.
– Та-а-ак… – протянула Кира.
«Уходи отсюда, она все равно ничего не видела, такие только короткие юбки девок обсуждают, сидя на лавочке».
Мечникова осторожно постучала.
– Кто там? – Чистый, не скрипучий и не старческий голос ответил ей из-за двери мгновенно, и она чуть не вскрикнула – настолько это было неожиданно.
– Я Кира. Биограф. Я от Людовика.
– И что? – снисходительно спросил голос. – Если вы по поводу Игоря Александровича, то я не даю интервью. Мне нечего вам сказать.
Внутри квартиры послышался писк дополнительных замков – кажется, Баташева собиралась запереться плотнее.
– Я только хотела спросить кое-что о смерти его отца. Это быстро, я займу не больше десяти минут.
– Мне это не интересно. Не хочу.
– Для Игоря Александровича это важно. Его отец… То, что с ним случилось… Кажется, это было не самоубийство. Я уверена, что это было не оно…
– Уходите! Семья Соколовых – мои давние друзья, добропорядочные, честные люди, нечего тревожить их память! Ариночка только недавно от нас ушла, три месяца как, а вы опять за свое – копаете, как кроты… Хорошая была семья, и Игоречка они любили. Уходите!
Загремела щеколда – видимо, Баташева не слишком доверяла современным замкам.
– Да его мать аборт хотела сделать, когда была им беременна, а отец на этом настаивал! – отчаянно прокричала Кира. – И Игоречек ваш выжил чудом! А так-то да, они его очень любили.
Возня за дверью прекратилась.
– Откуда вы знаете? – еле слышно спросил голос.
Кира усмехнулась:
– Есть источники.
Баташева помолчала.
– Это очень большой секрет. Арина за всю жизнь так никому об этом и не сказала, кроме родной сестры, которая умерла пять лет назад, и меня. Кто вы такая?
Дверь распахнулась.
На пороге стояла сухонькая загорелая женщина, одетая в хорошо отглаженный домашний хлопковый халат, усыпанный розовыми, лопающимися от обилия лепестков пионами. Настоящая холеная петербурженка, наверняка потомственная и, может быть, даже из знатной семьи. Она явно хорошо знала свои сильные и слабые стороны и выгодно их подчеркивала. На тонкой коже ее скул сияли легкие румяна – Кира внутренне восхитилась ухоженностью «старушки». На вид женщине было лет пятьдесят, но чисто логически Кира понимала, что на самом деле ей за семьдесят – иначе как бы она могла нянчить маленького Соколова?
«Может, дочка Баташевой?» – пронеслась неловкая мысль, но дама в дверях тут же развеяла ее сомнения:
– Да не бойтесь вы! – Она хрустально рассмеялась. – Меня Валерией Ивановной зовут. Но для вас – просто Лера. Так уж и быть, заходите. Заинтриговали меня. Подозреваю, вы голодны?
– Так вот я и говорю, со смертью Сашечки Соколова не все ясно, далеко не все. Камер-то тогда не было. А появились они как раз накануне того дня, когда он погиб, царство ему небесное. Как раз за сутки до того. И потом всю неделю тут пауки эти ползали.