– Какие… пауки? – Кира смутилась, вглядываясь в абсолютно спокойное лицо женщины.
– Ну, камеризаторы эти. Черные такие люди с липучками на руках, которые по стенам лазать умеют. Камеры они ставили тут, по всему подъезду, и в квартире Соколовых тоже – даром что тело отца Игоречка еще не остыло. Сволочи они. Души у них нет.
«Какой он вам Игоречек, он же здоровый лоб тридцативосьмилетний, к тому же президент!» – про себя прыснула Кира, но серьезно покивала собеседнице.
Валерия Ивановна явно гордилась знакомством с Соколовыми, хотя и не хвасталась в открытую, как остальные жильцы дома номер одиннадцать.
Бросив взгляд на чайные чашки из тонкого фарфора с синими, будто морозными, узорами, которые она выставила в честь прихода Киры из старинного серванта, Баташева скрылась на кухне.
Кира внимательно осмотрелась: однушка, но очень аккуратная и ухоженная, со старым паркетом, отполированным до блеска. Заложенный кирпичами каминный портал, на полочке сверху – целое семейство стеклянных зверей, зайцев, белок, мышей и прочей живности, сделанной из ярких кристаллов или декоративного стекла. Они празднично посверкивали в лучах заходящего солнца. Кирпичи камина отличались по цвету от тех, которыми он был заложен: наверняка когда Баташева была молодой, а Игорь – маленьким, камин работал.
Справа от Киры – она сидела на диване – стоял низкий большой стол на изогнутых ножках. Там лежали грудой вязальные принадлежности: спицы разной длины, копна пушистой пряжи, кашемир, шерсть, снова кашемир и куски разномастного вязания.
Очевидно, Баташева вязала вещи на заказ: предметов было много, разных размеров – несколько детских и пара взрослых. Ручная вязка снова вернулась в моду после того, как почти всю одежду стали делать роботы или печатать 3D-принтеры. Это считалось особым шиком – носить то, что руками создал человек, причем желательно из органических материалов.
У окна стоял стеллаж с книгами, а на самой нижней полке, почему-то под стеклянным колпаком, как в музее, лежали две старинные бадминтонные ракетки и волан, сделанный из белоснежных перышек.
– А! – оживилась Баташева. Она как черт из табакерки появилась на пороге с пирогом, из которого сочился сладковатый яблочный парок. – Это вот Игоряша играл, когда помладше был. Он у меня однажды целое лето провел – это когда Сашенька, отец его, ушел в другую семью жить. Ну, дело молодое, что тут скажешь. Аринка-то тоже не промах была – когда Сашка их бросил, она сразу укатила на море с каким-то молодым любовником. Ну, видно, чтобы забыться, развеяться – очень уж она страдала по Сашке. А мальчика мне оставила. Он тогда диковатый был, людей сторонился – еще чуть-чуть, и его бы не спасли в семилетнем возрасте. Он же в окно хотел выйти – но тебе, наверное, уже другие соседи рассказали. Это когда отец от них только уехал, а Арина Игоряше сказала, что осенью в гимназию военную его отдаст с проживанием. Сильно он тогда переживал. И отца любил, конечно, без памяти. Я тогда не работала уже, только-только на пенсию вышла, вот и оставили Игоря мне. С горой таблеток – давала ему по часам, разные, до сих пор вспоминаю, как он их смешно считал, загибая пальчики.
– Вы в курсе, что он теперь президент и ведет себя довольно жестко, если не сказать жестоко? – в лоб спросила Кира, устав вынимать из ушей этот сахарный сироп.
– Да, – спокойно ответила Валерия Ивановна. – Но для меня он тот самый мальчик, который залезал на вот этот диван, и ноги его до пола не доставали. Да- да, ты сейчас сидишь на этом диване. Он грелся у камина и молчал, лохматый такой, чернявенький, всегда в обнимку с книжкой – какая-то голубая у него такая книжка была, в мягкой обложке, я уж и не помню, как называлась. Сказки какие-то. Не расставался он с этой книжкой, сколько помню. Говорил о ней всегда коротко: «Мама подарила».
Кира слишком внимательно изучала кирпичи камина.
– Знаете, я пойду.
Она оглянулась в поисках рюкзака, схватила его и почти побежала к дверям.
Баташева догнала ее в прихожей и дотронулась до плеча, когда Кира резко и раздраженно затягивала шнурки на кедах.
– Ты его знаешь лично, да? – Позади Баташевой покачивалась открытая дверь ванной с узким высоким зеркалом в пол. Там отражался закат из окна большой комнаты, и оттого фигура Баташевой казалась засвеченной, полупрозрачной, как на старинных фотографиях. Кира только сейчас заметила, какие синие у Баташевой глаза – как васильки. – Вижу, что знаешь.
Мечникова смутилась.
– На вот, возьми. Передай ему привет от меня.
Кира обхватила одной рукой обе ракетки. Волан мягко лег во вторую руку.
– Он одинокий такой всегда был, просто жуть… – зашептала вдруг Баташева, словно боясь лишних ушей. – Я на него в окно как ни посмотрю – он всегда один играет, отбивает этот воланчик дурацкий сам с собой: вверх-вниз, вверх-вниз. Дети его сторонились, не иначе чувствовали что-то. Как будто он про́клятый был, мой Игорь. Да какой же он проклятый… просто несчастливый. – Баташева часто заморгала. – Ну ты иди, иди! – Она махнула рукой, видимо, собираясь плакать. – Тебе небось и на поезд в Москву еще надо не опоздать.
Когда Кира вышла во двор, ее ощутимо потряхивало.
Она не брала обратного билета, не бронировала гостиницу и не знала в целом, что ей делать дальше. Лавочку, на которой Кира сидела утром, успело порядочно припорошить тополиным пухом – и она машинально провела по нему рукой прежде, чем сесть. Пух был нежный, как двухнедельный котенок, почти живой.
Цветы на клумбах приподнимали и опускали от ветра головы, а Кира раз за разом переслушивала запись голоса Баташевой на диктофоне.
«Он одинокий такой был всегда, просто жуть… Я на него в окно как ни посмотрю – он всегда один играет, отбивает этот воланчик дурацкий сам с собой: вверх-вниз, вверх-вниз».
Кира дотронулась до одной из двух ракеток – та была теплой и шершавой – и обхватила деревяшку покрепче.
Игорь спокойно дождался конца унылого совещания в Минэке, допил воду из стакана, энергично потряс руки министерским и пошел к выходу.
Уже сидя в машине, он надел очки и наушники и с удовольствием продолжил увлекательное занятие: он выбирал между роскошными букетами из ста двадцати одной и ста пятидесяти одной розы. Сервис был анонимным, а букеты дополнялись AR-надписями и сообщениями, которые мог увидеть и прослушать только тот, кому предназначался букет, с помощью уникального пароля.
Гладя руками воздух, Игорь быстро собирал разные комбинации слов над цветами. Он пытался выжать из себя что-то не слишком пошлое, вроде «Кира, мне понравилось с вами засыпать» или «Спасибо, что избавили меня от навязчивых мыслей, хотя и не совсем:-)», – а внутри него все трепетало, словно ему было девятнадцать и он впервые влюбился.
«Ну что, крыса твоя мышка. Домой к тебе поехала, компромат на тебя собирать». Сообщение с вложением, как всегда, прилетело с закрытого номера.
Игорь замер. Потом медленно свернул приложение с букетами. Руки привычным движением запустили запись из сообщения.
Какой-то шорох в наушниках.
Он с трудом открывает глаза. Он не хочет смотреть, но видит свой родной двор, абсолютно пустой. Двор плывет по лету, город плывет по Неве, Нева медленно огибает Землю по кругу.
В пустом дворе Кира Мечникова подпрыгивает медленно и мягко, как кошка, со старинной деревянной ракеткой в руках, отбивая волан – его волан! – в выцветшее ситцевое небо.
Фигурка Киры кажется почти черной на фоне наступающей ночи, небо ближе к горизонту слоится розовым – нежными всполохами, которые уже успели измазаться хвостами в угольной темноте.
Порыв ветра вдруг резко приподнимает над землей тополиный пух, и тот кружится на высоте нескольких метров, похожий на метель.
Кира прыгает в этой метели, пытаясь достать перистое белое пятнышко волана, – а потом и она, и пух плавно опускаются на землю – и все рассеивается и затихает, и метели как не бывало, и только эхо высоких детских голосов из каких-то других дворов и миров звенит и еле слышно исчезает вдали.
Допрос
За окном не переставая грохотало и лило. Все враз ослепло от дождевых струй, и сквозь них, как через толстые старые линзы, щурились наружу желтые окна научного центра, словно глаза старика, больного астигматизмом.
– Быстрее, норадреналин!
Врачи тащили по коридору каталку, на которой лежал бледный мужчина средних лет с темно-русыми растрепанными волосами. Голова его безвольно повисла, пряди волос подпрыгивали в такт движениям каталки, а на подбородке болталась спущенная прозрачная маска с гофрированной витой трубкой.
– Да он не дышит уже… – робко обмолвилась Кира, но руки машинально заряжали шприц, и через секунду она хладнокровно всадила его между ребер пациента, чуть ниже центра груди. Отработанное до автоматизма действие, параграф двадцать два, пункт семь правил эксплуатации «Капсулы».
– Еще адреналина! – зарычал Стрелковский. – Утюжь!
Кира всадила еще шприц, а потом пару раз энергично «отутюжила» лежащего на каталке дефибриляторами. На несколько секунд все замерли, и вдруг пациент закашлялся и задышал.
Врачи с облегчением заговорили разом, стали хлопать друг друга по плечам, и особенно много – Стрелковского.
– Иди поспи хоть, больше суток на ногах. – Стрелковский напряженно сверлил Киру глазами. Мечникова знала: в том, что они чуть не потеряли тестировщика, он винит ее.
– Давид Борисович, я нормально. Кажется, Мережковскому не подошло снотворное. Ему нужны реабилитация и восстановление в ближайшие сорок восемь часов. Я должна провести тесты…
– Я сказал, спать иди! – с угрозой пробасил Стрелковский, и Кира поморщилась.
У нее не было сил ругаться. Мечникова поплелась в кабинет, шаркая резиновыми тапками по кафелю и слушая, как снаружи погромыхивает и сверкает. Погода полностью отражала негодование, которое Кира испытывала почти всегда, когда кто-то пытался заставить ее что-то сделать против воли.