Отец не звонил и не искал ее, и она сделала вывод, что Григорий до сих пор беспробудно пьет после религиозной «завязки» – а значит, домой возвращаться все еще нельзя.
Как-то раз Полина пришла в школу пораньше: предыдущая ночь в коллекторе выдалась особенно холодной, и она так и не смогла заснуть. Сонная и помятая, она уселась на длинный палас рядом с учительской и устало вытащила проекцию из часов, собираясь поработать над домашкой.
– Полина, ты что? Опять отец достает? – Ирина Львовна обеспокоенно склонилась над ней, потому что ученица сидела на паласе, уставившись в одну точку, и ее глаза слипались. – Ну-ка, пойдем.
Они спустились на первый этаж и пошли куда-то в западное крыло школы, в подсобные помещения, где хранились спортинвентарь, списанные учебники и гаджеты. В самом конце коридора, у пожарного выхода, Полина заметила дверь, выкрашенную в унылый бежево-серый цвет школьных стен. Ирина Львовна выудила из сумки карточку, прикоснулась ею к двери, и та открылась.
Внутри стояла неказистая кушетка, похожая на медицинскую, висели дешевенькие лакированные этажерки с книгами, на крохотном деревянном столике умещались чайник, тарелки и чашки – Полина догадалась об этом по очертаниям полупрозрачных пластиковых чехлов-пакетов. Очевидно, что все это давно никто не брал в руки.
– Вот. Тут раньше сторож жил, пока его не заменили на робота. Ночуй на здоровье. Только не говори никому, что я тебе карту дала, а то хлопот не оберешься. И я вместе с тобой. Эта карточка еще эвакуационный выход открывает, он прямо за стенкой – ради бога, не теряй. Выходом никто не пользовался уже лет десять, но иногда из области проверки приезжают, сама понимаешь. Ну, ты девочка аккуратная, так что…
Полина стояла в дверях, оторопев и не веря своему счастью. Ирина Львовна никогда не отличалась ни душевным теплом, ни тем более нежностью к своим ученикам – она была рубленой, простой и часто довольно жесткой, – но как-то умудрилась проникнуться к Максимовой материнскими чувствами.
Биологица оставила карточку на столе и махнула рукой на кушетку: спи, мол. Затем тихонько вышла, оставив Полину наедине с путающимися мыслями.
В подсобке пахло пылью и – почему-то – старыми бинтами.
Полина прошла внутрь, осматриваясь в своем новом жилище. Ей почему-то до одури захотелось потрогать белоснежный радиатор отопления: она прикоснулась к нему и счастливо улыбнулась: он был обжигающе горячим.
Комо
Крайнов, как всегда, оказался прав: Игорь вернулся в хаб той же ночью, не выдержав испытания лесом, голодом, одиночеством и «глазами чащи».
«Глазами чащи» местные называли глубокие заболоченные лужи, которыми пестрели заросли елок и кривоватых берез. В «глаза» можно было запросто провалиться и если не утонуть, то просто очень круто завязнуть, измазаться и промокнуть до нитки. В один из таких «глаз» Игорь и угодил, едва выбравшись и напрочь сорвав голос: он уже ушел от хаба достаточно далеко, чтобы кто-то из обитателей мог его услышать и прийти на помощь.
Ходили легенды, что «глаза» остались на месте бывших братских могил времен Второй мировой и что это останки старых русских солдат вот так оседают, гниют и опускаются все ниже в болото, образуя лужи с неизвестной глубиной.
Правды, конечно, никто не знал, но Игорю она была и не нужна: он и без древних мертвецов натерпелся так, что еле дополз до комнаты Динары и просто сел у закрытой двери, весь в грязи, как собака.
Динара без слов впустила его, дала помыться и поесть, а потом уложила спать, как маленького, подоткнув одеяло. Это была какая-то очень простая, почти деревенская забота молодой дагестанской женщины, которая вдруг скинула свою вечную броню; это была острая, болезненная нежность, проросшая внезапно сквозь болотистую землю, на которой стоял хаб. Нежность была неуместна в хабе, тут ее не проявляли – она считалась чем-то постыдным, признаком слабости, – но в тот вечер Динара изменила традициям хаба, сама от себя этого не ожидая, – ведь серьезных планов на мальчика-хакера у нее еще не было.
Соколов же тот вечер помнил и через годы, втайне считая, что тогда родился во второй раз. Ему действительно казалось, что он не выберется из болота, и захлебнется, и опустится к военным в строгой старинной форме, к заржавевшим винтовкам и штыкам, и запаникует, и насадит сам себя случайно на один из таких штыков, и окончательно погрузится на дно.
А было ли вообще у этого болота дно? Или только безмолвная топь без конца и края – их страна в миниатюре, – что питалась трупами молодых и смелых, гениев и посредственностей; телами тех, кто не боялся постоять за себя и умереть, если было нужно, за высшую идею, пусть бесконечно глупую и ошибочную? Но ей, этой трясине, всегда было мало, и она постоянно жаждала еще и еще.
Так думал Игорь и спустя десять лет – если точнее, десять лет, двадцать семь дней и восемь часов спустя, – когда, весь затянутый в черную кожу, лениво рычал своим коллекционным Kawasaki на неповоротливые легковушки в центре гигантской пробки, огибающей Сити.
Машины сигналили нудно и высоко, стояло лето, гудки сливались в причудливый ритм; рокотали городские электрички, слоями уложенные среди развязок и автомобильных мостов, новеньких многоэтажек и стеклянных игл небоскребов. Соколов остановился на светофоре и видел свой черный непроницаемый шлем, отражавшийся в корпусе дорогого «мерседеса» – тоже черного. Эта бликующая бездонная поверхность вдруг заставила его непроизвольно закашляться – и отбросила на десять лет назад, в ту страшную ночь в лесу, и на одно жуткое мгновение ему показалось, что он давно уже там, в той трясине, которая все-таки засосала его тогда, а он этого даже не заметил.
Но любые его мрачные мысли заканчивались примерно в полукилометре от квартиры Динары – капризная дагестанка на дух не переносила нытиков. Пассия Игоря жила в элитной новостройке рядом с Кремлем, полностью закрытой, с верандами и патио, с грилем, хорошо выдержанным вином и вечеринками, которые устраивали жильцы во дворе дома каждые теплые выходные. Динара продолжала работать на Крайнова, и деньги у нее водились – но, конечно, не такие, как у Соколова, который стал настоящей «звездой» их хаб-сообщества.
Эту квартиру Игорь купил ей на первый большой гонорар от работы с Крайновым, через год после знакомства. И Крайнов, с легкой жалостью отдавая Соколову токен с деньгами, уже знал, что его подопечный этих денег даже не увидит – они все должны были уйти на первый взнос за «гнездышко», как его снисходительно называла сама Динара.
Аппетиты дагестанки поистине впечатляли, но и скупой ее при этом назвать было никак нельзя. Вечеринки, которые закатывали они с Игорем (он, впрочем, предпочитал держаться в тени), были достойны пера Фицджеральда, если бы вдруг ему вздумалось родиться в России в двадцать первом веке.
По вечерам Динара встречала Игоря (он тогда уже стал третьим лицом в хабе и занимал приличную должность в Минцифры) в распахнутом шелковом халатике на голое тело. У ее карамельных, аппетитных коленок болтались красные метелки с витого пояса халата; она приветливо улыбалась ему, лениво отбрасывала назад пахучую тяжесть волос, склонялась, чтобы поправить пушистый шлепанец, и нарочно позволяла шелку распахиваться и обнажать все то, что Игорь так жаждал увидеть, – и он яростно распинал ее прямо на полу в прихожей, на кухне, в ванной – где бы она в тот момент ни находилась, – и они трахались до умопомрачения и дрожащих коленок.
Наутро Игорь обычно обнаруживал у себя недостачу парочки токенов – тогда еще Соколов был умеренно осторожным, пароли от Динары не прятал, чтобы она всегда могла воспользоваться его деньгами, которых уже тогда куры не клевали. И хотя Игорь, будучи относительным минималистом, никогда не понимал ее тяги к роскоши, он с удовольствием позволял ей транжирить, отрываться на всю катушку, вычищать его до дна – и тогда у него появлялся мощный стимул заработать в десятки, в тысячи раз больше, и он шел и «мутил», как любили говорить в хабе, и все у него получалось, и деньги шли в руки – да и сами руки, и мозги у него были золотые. Поэтому в какой-то момент ему стало наплевать, сколько стоят тряпки на божественно прекрасном теле Динары, – главное, что он не тратил много времени, чтобы их с нее снять.
Игорь прекрасно помнил вечер, когда сделал ей предложение. Он поехал и купил самое дорогое, самое пошлое, самое бесстыдное кольцо, которое только смог найти, – с невероятным, тяжеленным бриллиантом цвета розового шампанского, – и положил его в точно такого же цвета напиток, тоже баснословно дорогой – кажется, это было какое-то итальянское игристое с озера Комо; прямо с бокалом в руке он выжал из Kawasaki двести с лишним километров в час и понесся, срезая повороты, петляя мимо сигналящих машин, проезжая на красный, чтобы успеть в аэропорт и встретить Динару с этим бокалом в руке – и чтобы шампанское не нагрелось и не расплескалось.
Соколов всегда был неугомонным; он постоянно устраивал себе сумасшедшие челленджи, и все они были абсолютно невыполнимыми на первый взгляд. Но именно за это упорство и извращенную изобретательность его и ценил Крайнов, который в какой-то момент сблизился с Игорем настолько, что на самом деле почти заменил ему отца. Соколов все чаще ловил себя на тоскливой мысли о том, сколько же времени он потерял впустую, пока не встретил Динару и Михаила Витольдовича – людей, которые так круто изменили его жизнь.
Шампанское в тот вечер осталось ледяным, потому что Соколов гнал как сумасшедший и все-таки успел к приземлению самолета. Невеста же, пробуя шампанское, слегка наморщила носик: оно оказалось более кислым и терпким, чем она любила. Только упоминание озера Комо заставило ее оживиться. Кольцо она приняла со спокойным достоинством, как что-то само собой разумеющееся, а потом незаметно навела справки о том, сколько стоят приличные виллы на озере Комо, – и намекнула жениху, что было бы неплохо к свадьбе чем-то подобным обзавестись. И прямо там и отпраздновать.