«Уволю к чертям!» – ругнулся про себя он, думая про Лешу, и пошел обратно в гараж.
Ему непременно нужен был Ducati, потому что он хотел сделать Динаре самый последний предсвадебный сюрприз. Сюрприз летел сейчас частным джетом откуда-то из-под Монако: это была драгоценная диадема, на которую Динара несколько раз засматривалась еще в Москве (он это помнил), когда листала свадебные подборки с 3D-проекциями украшений. Игорь хотел лично встретить кейс с диадемой в аэропорту – слишком ценной ее представляла агент, которая эту вещь продавала, – а теперь все пошло не по плану, чего Соколов страшно не любил.
Он недовольно осмотрел пустой, совсем новый гараж и вдруг увидел в уголке блестящую красную «веспу»: на этом мопеде их садовник, нанятый дистанционно самой Динарой, приезжал сюда последние две недели и горбатился на солнцепеке вместе с маленькими роботами-помощниками. Дина мечтала о роскошном зимнем саде, и это было, можно сказать, только начало.
Садовника, весьма утонченного итальянца, завитого, ухоженного, статного для своих семидесяти с гаком, звали Джузеппе. «Топ-три среди садовников Италии, пять тысяч евро в час, хороший вкус», – отметил про себя Игорь, когда впервые встретил его у себя на участке.
Соколов нехотя приблизился к «веспе», покрутил руль и с тяжелым вздохом уселся на нее. Поерзал на сиденье, примеряя свои нескладные длинные ноги в льняных штанах к непривычно маленькому тельцу мопеда.
«Прости, Джузеппе».
Кейс с диадемой должен был приземлиться в Лугано через двадцать минут, а ехать до аэропорта на такой малышке надо было часа два, не меньше.
«Туда и обратно», – подумал Игорь, опуская на землю гаража ненужный ему шлем, – и завел мотор.
Вернулся Соколов, против своих планов, только ближе к закату: он совершенно не учел, что все вопросы, связанные с налогами и перевозкой такого уникального предмета, как диадема, в отсутствие помощников ему придется решать самому. Ругаясь сквозь зубы, он отстегивал все новые и новые тысячи евро, только чтобы белозубые таможенники побыстрее от него отстали, – но итальянская таможня и «побыстрее» находились в соседних вселенных.
Расстроенный и голодный, в запылившихся во время путешествия на «веспе» кроссовках, Игорь спрыгнул с мопеда у задней калитки виллы и сразу понял: что-то не так.
Нет, внешне все оставалось по-прежнему: солнце все так же заливало шумящие кипарисы и туи, где-то в глубине сада журчала вода из маленького старинного фонтанчика; пели птицы, скрипели виноградные лозы, которые опирались на плетеную изгородь; дул ветер, приподнимая белоснежные занавеси на высоких, открытых на обе створки старинных окнах виллы.
Но что-то было не так.
Он вдруг понял, что Дина за весь день ему так и не позвонила.
Зажав под мышкой кейс с диадемой, он, тяжело дыша от плохого предчувствия, медленно пошел вглубь дома, сквозь коридоры и комнаты, и чем дальше он заходил, тем хуже ему становилось – потому что увиденное не поддавалось никакому описанию.
Вилла была полностью пустой.
Ни ковров на полу, ни стульев столового гарнитура, ни оригиналов Моне на стенах большой гостиной, ни даже белья на огромной пустой кровати светлого дерева под бордовым балдахином. Ducati из гаража тоже бесследно исчез – впрочем, как и Джузеппе, который даже не поинтересовался судьбой своей «веспы».
– Дина! – закричал Соколов, зажмурившись что было сил, ощущая, как изнутри поднимается настоящий, не прикрытый ничем ужас.
Эхо пустых стен отразило его крик.
В доме никого не было.
Он опустил кейс с диадемой на пол и судорожно начал тыкать в часы трясущимися руками, пытался набирать то одного помощника, то другого – но они все как будто испарились, и везде ответом ему были длинные страшные гудки.
Он выбежал во двор и обернулся вокруг себя несколько раз, не в силах поверить в то, что видит.
– Дина!..
Истошный вопль Соколова, казалось, разносился на километры вокруг, и мир раскололся надвое, усыпав черным пеплом его внутренности, и оставил после себя огромную дыру посередине, в том месте, где было все живое, что в нем тогда еще оставалось. И в это место он так и не смог впоследствии поместить больше ничего.
Дыра сияла страшно и широко, как пасть неведомого чудовища, сожравшего в тот день всю радость его маленького несбывшегося мира. Он, еле переставляя ноги, вышел вместе с этой дырой за калитку, на улицу, и почти машинально загуглил их дом на сайте элитной недвижимости, уже зная, что увидит там.
«Продается» – сиял праздничный красный бейджик напротив фотографии открыточно-прекрасного особняка на побережье Комо, который еще вчера принадлежал ему. В золотистую дарственную он утром вписал имя Дины, вложил ее в белоснежный конверт и вручил невесте прямо в аэропорту.
Игорь опустился на лавочку рядом с виллой и зачем-то начал проверять свои счета.
Нули, нули, нули – они значились аккуратными дырочками на маленьком экранчике часов, и он вместе с ними тоже мгновенно стал нулем.
Соколов медленно лег на нагретое солнцем старое коричневое итальянское дерево, из которого была сделана лавочка, согнул ноги в коленях, дрожа, обхватил себя руками и посмотрел в небо.
Он еще никогда не видел таких красивых облаков над озером Комо.
ОКО
– Я никогда раньше не видел абсолютного штиля. На море его почти не бывает, а вот в проливах и лиманах – запросто. Знаешь, что такое абсолютный штиль? Это когда лежишь в гамаке, натянутом между двух мачт, а гамак не колышется, вообще. Когда подрываешься в семь утра от тревоги и похмелья и оттого, что бока болят (я накануне нажрался экстази и заснул прямо на верхней палубе на кушетке, какая ж она твердая, сука) – и, самое главное, потому что перестаешь во сне чувствовать качку.
Цепляешься за перила, встаешь и выдыхаешь за борт дым первой сигареты.
И не видишь там ничего.
Только небо и небо – снизу, сверху, во все стороны – белесо-розовое и… как так может быть, не понимаю?.. Одновременно зеленовато-оливковое, нежное, будто яйцо перепелки, настоянное на жаре и соли.
И это пустое пространство, это ничто медленно и мерзко скребет грязно-желтый зуб катера береговой охраны. Он тащится где-то у берега, далеко-далеко, и вода от него дыбится, как старая резина, и сразу же пластами укладывается обратно, густо и вязко, нефть и каучук. И если сесть на заднюю палубу яхты и погрузить в эту субстанцию сначала руки, а потом ноги, плечи и голову, то совсем ничего не почувствуешь. Вода такая горячая и соленая, что ты просто повиснешь в ней, как поплавок. Она никогда не даст тебе прохлады – и никогда не даст утонуть.
Смерть – это привилегия.
Прохлада – это привилегия.
Ее можно получить, только врубив двигатели на всю мощность и расчленив воду на куски «Селестой», как долбаным тесаком!
Но я не хочу никого будить. И поэтому стою, курю и плюю в воду.
Не хотел бы я сейчас видеть свое отражение.
Я не знаю, где я. Кажется, где-то у греческих островов – по крайней мере, мы были там позавчера. Но я уже не уверен.
Ненавижу утро. Ненавижу штиль.
А где ты? Где – ты?
Игорь резко захлопнул футляр бледно-синего шарика, в который уже по привычке наговаривал слова для исчезнувшей Динары. Он никогда их не отправлял – потому что было некуда.
Соколов не мог сказать, сколько прошло времени с момента, как Дина его бросила. Осоловело глянул на часы.
«Седьмое августа? Год? Год. Чушь какая-то».
Он не искал ее. Каждый раз, когда ему нестерпимо этого хотелось, Игорь припоминал слова на зеркале в душевой на вилле, написанные черным строительным маркером. Это был ее почерк, абсолютно ее стиль, и эти крестики и нолики на американский манер, которые означали поцелуи:
«Не ищи меня, Соколов. Нам было хорошо вместе, но все зашло слишком далеко. Ты чересчур залип. Когда-нибудь ты поймешь, а сейчас – просто прими.
Целую, Леди Ди, xoxooxoxox».
И это «Ди» – только он ее так называл, больше никто!
Кажется.
Соколов сжал зубы, чтобы не заорать.
В сонном утреннем мареве Игорю чудилось, что с того дня прошли столетия, а иногда – что Динары вообще не существовало, и он ее просто выдумал, и не было этого жалкого десятка лет, что они провели вместе.
Вместе ли?..
Катерок береговой охраны все пыхтел и пыхтел – и сеял за собой плавные резиновые дуги, приближаясь к «Селесте».
«Какого черта вам нужно!» – Соколов не понимал, кто к нему едет, да еще и в такую рань.
На нижней палубе зацокали каблуки – кто-то из эскортниц пошел к бару. Огоньки камер зажглись вслед изящной блондинке россыпью мелких бордово-красных паучьих глаз. Они пялились на нее из каждого уголка яхты.
Густые локоны по пояс, золотистое бикини, сетчатое бежевое парео, длинные загорелые руки и ноги. Она торопилась, каблуки были высокими – и вдруг одна из тонких ног подвернулась. Блондинка едва успела схватиться за барную стойку – и совсем не изящно выругалась. Отдышалась, вытащила из холодильника возле бара маленькую, с ладонь, бутылочку шампанского, откупорила и поспешно пригубила из горла.
Игорь отодвинулся подальше в тень, под навес, и не подал виду, что наблюдает: когда люди думали, что их никто не видит, они вели себя гораздо интереснее.
Лицо блондинки было совсем юным, но очень уставшим. Она не улыбалась – только о чем-то напряженно думала, иногда покусывая кончик большого пальца. Шампанское она выпила почти залпом, отставив в сторону запотевший бокал. На скулах блондинки сияли остатки золотистых блесток, и солнце причудливо в них преломлялось, как будто девушка была не отсюда, а вышла на палубу прямо из горячего обездвиженного моря – золотая, небрежная, гибкая русалка, которая послушно кивает тебе, улыбается и всегда с тобой согласна.
И так ведь и правда проще – не нужно гадать, как она к тебе относится. Ты для нее – не больше, чем приключение на один вечер, до следующего порта, где она покинет белоснежную яхту, чтобы не встретиться с тобой больше никогда. И ты так и останешься для нее богат