Певучий голос Баташевой с треском прорезался наружу из диктофона.
«Какие… пауки?»
«Ну, камеризаторы эти. Черные такие люди с липучками на руках, которые по стенам лазать умеют. Камеры они ставили тут, по всему подъезду, и в квартире Соколовых тоже…»
Кира застыла.
«Не делай этого, пожалуйста, ты пожалеешь».
Делай, делай.
Губы ее едва приоткрылись, и она сказала:
– Совет директоров корпорации «ОКО» с две тысячи пятидесятого по две тысячи шестьдесят пятый год.
Проекция отреагировала, выдав замыленные имена, списки, документы, снова списки.
«Безопасность – наш приоритет. Интервью с новым генеральным директором корпорации „ОКО“ Игорем Соколовым».
«В расследовании теракта Двенадцати школ принял участие кандидат от партии технократов Игорь Соколов».
«Глава „ОКО“ Соколов: „Мы должны обеспечить безопасность наших граждан, и эта цель оправдывает любые средства“».
Игорь сидел на полу ванной в Башне и запихивал в рот пончик с розовой глазурью. Куски глазури падали на пол и на брюки Соколова, но он не обращал на это внимания – есть после марки хотелось нестерпимо.
Он с трудом глянул на часы и застонал: «Балет с К., 18:00–21:00».
Соколов всей душой ненавидел балет, потому что когда-то – ради благосклонности матери, конечно, – отдал ему несколько лет своей жизни. Однако в ложе Большого под защитой тяжелых бархатных портьер и музыки оказалось на редкость удобно обсуждать дела с Крайновым, не опасаясь чужих взглядов, камер и ушей: портьеры были модерновыми, с магнитными застежками и звукоизоляцией.
Маленький квадратик, который Соколов лизнул шесть часов назад в Минэке, расщепил его мозги на несколько параллельных вселенных. Боль в груди приятно притупилась, а мир вспыхнул неоновыми узорами и видениями без границ и формальных рамок.
В Минэке сегодня утром не то что не задалось – прахом пошло. Гордеев, как обычно, заливал цифры словами, беспомощными и жидкими, как канцелярский клей, но Соколов видел все: нейронки экстраполировали экономические тренды на ближайшую перспективу очень хорошо, да и в том единственном университете, где он все-таки доучился до конца, Игорь сдал экономические дисциплины на отлично.
Это была новая К-волна.
Соколов смутно помнил, как покойный профессор Розенштерн терпеливо объяснял им, еще зеленым первокурам, взаимосвязь циклов Кондратьева, или К-волн, с политической нестабильностью. Волны имели периодичность сорок пять – шестьдесят лет, но Соколов и его
предшественники не занимались настолько долгосрочным планированием.
В семидесятые-восьмидесятые они так и не успели вскочить на волну роботизации, с треском просрали космос, развалили СССР и еле удержали страну от раскола в двадцатые. Про ту эпоху Розенштерн говорил обычно на пониженных тонах, будто боялся, что кто-то в аудитории сдаст его куда следует, – но К-волны не подчинялись указам правительства, и их нельзя было сдать куда следует.
И кому же, по иронии судьбы, могла достаться очередная из них?
– Вы просили показывать реальные данные, и мы все посчитали… – промямлил Гордеев. Он был совсем не гордым, а очень даже скромным кабинетным министром, не любил публичность и светился на камеры дай бог если раз в месяц.
– В ваших расчетах ошибка. Точнее, они означают не то, что вы говорите, – голос Соколова разбился о молчание.
«Это означает смерть российской экономики в том виде, в котором мы ее знаем. Нет, не сейчас, где-то через полгода, но падение наступит, и будет таким страшным, что не помогут даже вертолетные деньги. Не поможет вообще ничего».
После этого Игорь встал, вышел в туалет и лизнул марку.
Он видел себя в зеркалах уборной, видел отца и мать – много и долго; мать почему-то кружилась в голубом старомодном платье в цветочек перед его мысленным взором, пока он, еле сдерживая улыбку, чтобы не выдать себя, шел обратно к скучным людям в пиджаках.
Когда он вернулся, настроение в комнате стало еще более мрачным – но Соколову было уже все равно. Он с интересом и удивлением смотрел на стены, на столы, на министерских, чьи лица буквально посерели; это был страх, который полностью вышел из него под действием наркотиков – и перешел к ним.
«Так вам и надо, мудаки».
Стоя в дверях, Соколов кивнул главе охраны Рекрутову: поторапливайся, мол.
– Игорь Александрович, да, это ошибка, мы все пересчитаем! – подпрыгнул с места Гордеев.
«Это результат нашей работы за последние двадцать лет, из которых восемь – лично ваши, Игорь Александрович. И никакой подъем с колен российских технологий теперь не поможет вылезти из ямы. Мир подошел к той же точке перелома, что и в восьмидесятые-девяностые, и в двадцатые, – как век и полвека назад. А мы снова занимаемся хуй знает чем. Сначала мы хвастались производством стали, потом называли себя великой энергетической державой, теперь провозглашаем себя лидерами в развитии нейросетей. Мы всегда развиваем технологии уходящего цикла… Но это практически бесполезно в случае с К-волнами. Разве что народ отвлечь ненадолго».
Вот что сказал бы сам Соколов, будь он на месте Гордеева, но даже эта правда уже ничего не изменила бы.
Игорь поднял руку в знак прощания и покинул кабинет, свита потянулась следом.
Соколов шел по коридору и счастливо, химически улыбался. Он абсолютно не представлял, что ему делать, – но, по крайней мере, в ближайшие двенадцать часов его мозгу будет на это плевать.
Ветер в тот день бушевал неистово – так, что пассажирам машин на Новом Арбате казалось, что кто-то огромный вот-вот захлопнет старинные дома-книги, стоящие вдоль улицы, и выйдет покурить в Запределье, за утыканный небоскребами горизонт.
Поймав затылком холодный порыв, Соколов поспешно нырнул в «веретено»: оно всегда держало в салоне вежливые двадцать градусов.
Игорь снова был абсолютно один – один на один, один в поле не воин – и думал, как же это хорошо: быть одному, даже в такой заднице.
«Да и толку быть с кем-то, ведь мне все равно никто из них не поможет, я труп, политический труп».
Соколов улыбался и трогал белую кожу сидений – и она взрывалась радужными красками; он смеялся, потом долго и задумчиво смотрел в окно; закрывал глаза и был то Гордеевым, то собой, то салоном машины – и все сливалось и путалось в гуле чужих голосов; а над этим месивом росло и ширилось чье-то лицо – простое, незамысловатое русское лицо – в полнеба, в полземли… Ветер яростно бил в окна «веретена», а оно пыталось увезти Соколова от его страшной судьбы – судьбы человека, которого растерзает толпа, когда у нее опустеют холодильники.
Эта судьба была выписана не словами, нет – мелкими серыми циферками в бесконечных таблицах Министерства экономики. Но он убежит от судьбы, с ним этого не случится, никогда не случится, ведь он счастливчик, он lucky-man, а такие не умирают, никогда не умирают…
«Здесь уже ничего не спасти – снова наложение структурного, циклического и трансформационного кризисов и снова развал, и начнется все это вот-вот. И опять повылезут элиты и недоэлиты, и если не принять меры… Но для этого нужен полный контроль. Полный. Мне нужен сто сорок седьмой…»
Игорь резко вскинулся на сиденье: сердце колотилось, машина стояла, остывая, на подземной парковке Башни, а в открытую дверь на него пялился Рекрутов:
– Игорь Александрович, вы в порядке?
– Более чем, – расцвел Соколов сахарной улыбкой, ощущая, как сиденье под ним проваливается и вязко, медленно летит в пропасть.
Лишь спустя несколько часов его немного отпустило. Президент сильно опоздал в Большой, потому что просто-напросто не мог встать с пола ванной и оторваться от коробки с пончиками, пока не доел все до конца. Пробираясь в ложу, он словил сочувственный взгляд Крайнова – вероятно, Крестовский уже сообщил ему детали визита в Минэк. Игорь постарался собрать себя в кучу (ему всегда было немного совестно показывать свою слабость перед Михаилом Витольдовичем, хотя они не раз напивались вместе), но куча из его разбитых в щепки мозгов все не собиралась и не собиралась. Сам же Крайнов ничего у Соколова про Минэк так и не спросил.
Игорь вцепился в ручки красного бархатного кресла, борясь с отчаянным желанием подтянуть колени к животу.
– Что, кроет тебя, Игорь Александрыч? – шепотом спросил Крайнов по своему обыкновению. – Ну ты посиди, посиди. Выпить хочешь?
Соколов мотнул головой, не в силах оторвать взгляд от сцены.
Там в причудливых одеяниях кружились фурии – обитательницы ада, уничтожающие всех, кто проникает в царство мертвых.
«Что мне делать, что мне делать, блядь…»
– А что, сынок, как там с «Капсулой» дела? Интересный проектик, стратегический. Когда уже мысли народа читать будем? Через месяцок? – Крайнов хохотнул и откинулся в кресле, жмурясь, как сытый лев.
Из-за кулис появились Орфей и Ангел. Фурии замерли в ожидании. За их спинами были видны мученики с огромными камнями на спинах. Черный ангел вложил лиру в руки Орфея, и тот начал играть.
Соколов нахмурился, пытаясь уловить в словах Крайнова ускользающий от него смысл.
«„Капсула“. Прототип. Стратегический».
– Да, – выдавил Соколов. – Через месяцок.
На сцене Ангел заставил Орфея, ничего не видящего в своей маске, продолжить игру на лире. Двое мучеников танцевали под его мелодию.
– Вот и чудесно. Сто сорок седьмой тогда в ближайшее время подпишем. Это ж какие перспективы открываются! Любой мятеж можно подавить в зачатке. Да и, скорее всего, не будет мятежа, я думаю. Главное, серийное производство наладить. Может, вышки какие. Ну, ребята там сами уже разберутся.
Орфей на сцене отчаянно играл и кружился в самом сердце царства мертвых.
«Царство мертвых. Царство мертвых. „Капсула“. Мне надо туда, чтобы все исправить. Я исправлю абсолютно все. И этот пиздец с экономикой тоже. Они ничего не заметят. Они просто ничего не заметят».