А что, это идея.
– Коль, а ты смерти боишься?
Ох, Скорпион, умеешь ты сделать сложное лицо. Вижу же, что боишься. Ты смерти не боишься только с пушкой в кармане.
– А чего ее бояться-то. Не сегодня, так завтра.
Понятно, пушка есть. И лыбится. Ничего не екает у тебя? Дурак ты, Коля.
– А как думаешь – там есть что-то? Ну, с той стороны?
– А тебе какое дело, Соколов?
– Ну… я как друг тебя спрашиваю. Просто потому, что, если там ничего нет, – тогда зачем все это? Ну, то, что мы делаем. Все эти компроматы, назначения, транзиты, технократы, консерваторы, мать их. Тебя не задолбало? И ведь никто не придет, чтобы нас остановить, просто нет такой силы в стране. И Романенкова мы снимем, и Лапина – уже в этом году. А дальше-то что? В чем конечный смысл? Больше денег? Куда больше?
– Тш-ш-ш, ты чё, нанюхался, что ли? За базаром следи. Что на тебя нашло?
– Ничего.
Чингизы строили, говоришь. Да, они хлипковаты на вид. Как раз нагнуться, надавить с угла, и…
– Чё волком смотришь? Обдолбался, Игорян?
Людишки, маленькие такие людишки внизу, беззащитные, глупые людишки. Как будто толпа собралась. Протестуют, что ли? Да нет, просто студенты тусуются. Один вон с гитарой вообще. Или это катана в чехле? Все одинаковые. Такие одинаковые.
И ведь никто из них даже не выйдет на улицу. Бороться не за что. Нас никто не остановит.
Тогда зачем это все?
А ты просто сделай два шага вперед – и сразу получишь ответы на все свои вопросы.
Ну давай, ссыкло.
Просто два шага вперед.
Блядь, это что, это что… Выстрел, что ли?! Еще один?! Блядь, блядь, Коля, в грудь, что ли? Коля, что ж ты за дурак такой, ну зачем, зачем ты сунулся… Они же в меня целились, сто процентов, в меня, в меня, в меня!
– Помогите! Человек ранен!
Только не реви, придурок, ты взрослый мужик. Руки трясутся, пиздец, а кровищи-то сколько, почему, почему столько крови, не должно быть столько крови, она что, ненастоящая?! Она бутафорская? Почему она такая красная? Коля, держись, не умирай…
– Игорь Александрович! Отпустите его, что вы вцепились…
– Он не дышит! Не дышит!
– Сынок, отпусти его. Поздно. Не жилец он уже. Отпусти.
– Не трогайте меня! Не трогай, слышишь! Где врач?! Почему он так долго не приходит?! Здесь есть врач? Неужели совсем никого нет?!
hzjklhr984pjvn.kdjv
Как… сладко… откуда ты взялась, откуда ты пришла… Кто ты… что ты… пожалуйста, не останавливайся, я сейчас с ума сойду, как хорошо… я ничего не хочу больше в жизни, я никогда ничего не попрошу больше у Бога, только держать тебя за эту дурацкую шапку и чтобы ты продолжала… Пожалуйста, не уходи, умоляю, спаси меня, мне так плохо, мне очень плохо, только не уходи…
lhjFJLE: P#(*OEnjdnc;fd
Кира кубарем выпала из шара и зажала рот рукой, сдерживая тошноту: их секс в клубе, который она пережила только что в теле Соколова, был похож на дешевую порнушку – и Мечникова выглядела в ней как главная героиня.
«Ну зачем, зачем я это увидела…»
Она чуть не расплакалась – потому что в этом воспоминании было так восхитительно, инфернально хорошо, что хотелось никогда не отпускать ее, и быть внутри нее, и быть уязвимым и зависимым полностью; да, я хочу быть с тобой всегда, чтобы ты хватал меня за волосы, за шею, грубо или мягко, как захочешь – и был только моим, всегда, всю оставшуюся жизнь…
Кира заскулила и сунула ледяную руку между ног, чтобы заставить тело забыть то, что произошло между ними; погасить адское, сбивающее с ног желание, эту похоть, эту эйфорию – и навсегда заставить его ласковый, умоляющий голос замолчать.
– «К… капсула»… – Кира была полна мужества вернуться к мрачным «пикам», хотя колени все еще дрожали.
– Слушай внимательно…
Она заозиралась, пытаясь найти темно-багровые и серо-черные шары, – но увидела только окна, горевшие синим и золотым.
– Что за?..
Атмосфера сна явно переменилась – и все из-за последнего воспоминания.
Кира вдруг вспомнила, что в первых окнах наткнулась на довольно странные «шары» – бело-красные, все в дырах, потертостях и царапинах. Соколов явно пытался скрыть их, но она решила оставить «шары» «на сладкое», поняв, что они чем-то важны.
Она добежала до начала железного дома, сунула руку между решеток окна с бело-красными шарами и наспех повторила «заклинание»:
– Он должен был прийти. Почему он не пришел? Он должен был прийти…
Внутри рябых шаров царил хаос: то она, скорчившись, лежала на какой-то жесткой койке, то ее перебрасывало в узкий пенал, полный слепящего неона, где можно было только стоять или спать, опершись о стены, даже крыши не было. Из дыры в потолке на Киру в теле Соколова падал белый пушистый снег. Ей все время страшно хотелось в туалет, но сходить было некуда, и она терпела изо всех сил, а бока болели от ударов, которые тоже непонятно откуда взялись. Это походило на очередной соколовский бэд трип, если бы не одно «но» – ее выбрасывало из пенала всякий раз в одно и то же место, к каким-то незнакомым людям, и это был цикл, это был ритм – а значит, это точно было реальное воспоминание.
«Что же ты наделал, Соколов, что ты такого натворил?!» – воззвала Кира, посмотрев из «стакана» в снежное небо, – хотя понимала, что в принципе в Открытом государстве и не нужно делать ничего особенного, чтобы попасть в изолятор.
«Капсула» словно услышала Киру – и швырнула ее за металлический стол одной из комнат железного дома.
jEKJFLEKJl;k93°4yrdnvkjkzjvlkz
«Ого, тут есть стол?»
Она осоловело смотрела на свои руки.
Это были худые жилистые руки с выступающими костяшками на длинных пальцах. Его руки. Те, которыми он десять минут назад нежно придерживал ее голову в клубе, – разве что чуть более щуплые, подростковые.
Они были все в синяках.
«Ух ты, здорово тебя отделали!»
Она подняла голову и увидела свое отражение в необрамленном мутном куске зеркала.
Вместо лица было фиолетовое месиво.
– Мам, я не могу больше.
– Просто подпиши все, что они скажут. Признайся, что ты предал нас. Свою Родину. Нас всех. Они каждый день теперь ко мне ходят, смотрят, ищут. Ты, скотина малолетняя, они выпотрошили все шкафы, даже альбомы старые прабабушкины с фотографиями! Сережки ее по дому разбросали – что-то забрали, конечно, самое ценное, – но остальное так и лежит, уже нет сил подбирать, каждый день приходят, я не сплю почти. Двести семьдесят пятая, это же надо! Ты предатель. Ты не сын мне.
– Но они же врут…
– Кто врет? Твоего отца коллеги?! Да ты бы постеснялся хоть! Мне в театре уже прохода не дают, все вынюхивают, за что тебя взяли, слухи-то поползли, а я молчу, молчу как рыба, только сил уже давно нет.
– Мам, не плачь, пожалуйста…
– Ты мне не сын, понял?! Не сын с этого момента! Как гриф снимут, я еще и интервью большое дам, все про тебя расскажу, сволочь ты, уголовник недоделанный! Я отрекаюсь от тебя, будь ты проклят! Двести семьдесят пятая, это же надо, вся жизнь насмарку!
– Он пришел? – глухо перебил ее Игорь. – Ты говорила, что он собирался прийти.
Арина напротив только недобро усмехнулась и подняла руку в неприличном жесте:
– Вот тебе, а не отец, предатель! Ничего большего ты не заслужил.
FLEKJl;k93°4yrdnvkjkzj
Киру снова выбросило в светящийся пенал. Она лежала там, свернувшись клубочком, как замерзшее животное – и во всем мире не было места и времени более бесприютного, чем это. По лицу катились слезы, валил снег, снежинки падали на глаза, засыпали брови и щеки, а она шепотом, трясущимися губами повторяла слова из того самого, первого за сегодня, почти безмятежного воспоминания – с камином и елкой, с подарками, которые никто так и не развернул, от отца, который уже тогда, давным-давно, отрекся от него.
– Почему ты не пришел… Ты должен был прийти.
Кира выпала из шара и зарыдала, впиваясь пальцами в лицо.
«Заткнись, замолчи, ты, возьми себя в руки, в первый раз, что ли, не смей это чувствовать, это – не твое, это – его!» – кричала она себе, но какая же страшная это была боль, аж дух захватывало, она ничего не видела перед собой, а сверху на нее пялилось пьяное, дикое черное небо – теперь она поняла: это было небо из рябого «шара» – и оттуда сыпался колючими иглами снег.
Она побежала к ребристой от ветра глади проруби, через которую можно было выйти из сна, – но вдруг краем уха услышала странный звук: то ли скрип калитки, то ли скрежет металлического прута, которым возили об асфальт.
Одно из окон светилось ровным, спокойным желтоватым светом, и она вдруг вспомнила, что не проверила его. Именно оно исторгало эти странные звуки. Кира смирилась и подошла, а потом заглянула внутрь – и легко дотронулась до светящегося желтого шара.
Jzgl’;la49n.znvlkEkJk;jvz’zr0
Скрипели не смазанные черные кладбищенские ворота. В желтом шаре не было ничего, лишь текстурное пространство осени в очень высоком разрешении – да еще разлитое, как топленое молоко, по холмикам могил ленивое октябрьское солнце.
Он был здесь – она точно знала, – но его мыслей почему-то больше не слышала. Возможно, их просто не было.
Перед ней высился неровный, будто обкусанный страшным чудовищем, каменный обелиск, но вместо следов от зубов на темном камне были высечены маленькие детские ручки, много детских рук. У подножия обелиска лежали темно-бордовые тяжеленные венки из роз – и их было так много, и они так одуряюще пахли, что Кире на секунду показалось, что кто-то – возможно, даже сам Соколов – погребен прямо под ними, – потому что выдержать такой вес было просто немыслимо; что тот, кто лежал там, внизу, явно не умер своей смертью – он просто задохнулся под этими удушающе прекрасными похоронными розами.