Невидимый Углов взял мандарин и начал осторожно кормить ее. Она послушно вытягивала голову и глотала дольки, как птенец, а потом снова расплакалась.
– Ну, ну, тише, тише, все кончилось. Вот ты дура. Куда ж ты полезла, на кого ты полезла, девочка. Признательную писать будем?
Она только беззвучно замотала головой и по новой залилась слезами.
– Да знаю я, все знаю. Ты Максимова, на тебя уже трое человек из «Радикальных консерваторов» показания дали. Твои же подельники, основные подозреваемые по теракту.
Голоса не было – Полина напрочь сорвала горло, когда пыталась докричаться хоть до кого-нибудь, сгорая заживо.
Хорошо, что Мирон это понял. Он приподнял повязку с ее глаз и сунул Полине в руки гибкий планшет. Она развернула его и замерла.
Белый экран с мигающим курсором.
– Пиши. Пиши, – милостиво разрешил Мирон. – Не можешь говорить – пиши. Где была в ночь с двадцать первого на двадцать второе, почему не вышла со всеми во время эвакуации заложников, как оказалась в подсобке – прямо рядом с местом взрыва. Все пиши, разбираться будем, что ты за птица.
И она стала писать, превозмогая боль, – электронная бумага все стерпит, – и набрала почти два абзаца, пока пальцы не перестали слушаться и она не опустилась в изнеможении на измазанные свежей сукровицей подушки.
Мирон вынул планшет из ее рук. Его лицо вытягивалось и мрачнело по мере того, как он читал написанное. Потом он отдал быстрый приказ часам.
Через минуту в палату-одиночку сунул голову доктор:
– Вызывали?
– К гинекологу ее! – хмуро бросил Углов.
– Так нетранспортабельная же…
– Так сюда его давайте, что непонятного?!
Доктора и след простыл.
Мирон нервно заходил по палате.
– Значит, так. Если врешь – засажу по полной. Если нет… Своими руками этого мудака удавлю. Дочка у меня твоего возраста. А педофилов этих… да их жечь надо, каленым железом. Яйца им отрывать. Поняла?
Полина часто закивала и сжалась в углу кровати.
Через два часа Углов вернулся в палату Полины с огромным пакетом мандаринов – ему сообщили результаты экспертизы.
– Ешь, ешь, девочка, что же мне с тобой делать, ты в такой переплет попала, врагу не пожелаешь! – Он в тоске и смятении набирал то одного начальника, то другого, но везде слышал длинные гудки. – Что ж ты с «Радикальными консерваторами»-то путалась, а? И отец твой – конченое животное. Даже не ищет тебя. Боится, видать, ответственности. Ну ничего, мы на него управу найдем. А ты давай, ешь, спи, сил набирайся. Все как надо сделаем. Не пойдешь по статье. Алиби теперь есть у тебя. Но как же так… Как же так-то…
Тут ему наконец ответил на звонок какой-то чин постарше – и Мирон вышел в коридор поговорить.
– Здравия желаю. Углов.
Наушник что-то прокричал – так, что Мирон аж вынул его из уха.
– Но… как… она же живая… – произнес он очень тихо, прикрыв ладонью рот и оглянувшись – в коридоре, по счастью, никого не было.
Наушник заорал громче.
– Ее только из реанимации перевели два дня назад. Она не террористка ни разу. Девочка просто. Я готов о ней поза… Как все организаторы уничтожены при захвате здания? Уже и новость дали? А «Радикальные консерваторы»? Да, я их лично допрашивал. Мутная история… Короче, они просто дети, эвакуировались вместе со всеми… Она одна внутри осталась. Девочка эта. Ну да, могла что-то видеть из того, что ей не положено. Не знаю я. Она не говорит. Ну вот так. От шока, видимо. Так что мне с ней делать?
Наушник не отставал.
– Я понял, – глухо ответил наконец Мирон. – Дело государственной важности. Без свидетелей. Я понял. Будет сделано.
Он долго топтался у входа в палату. Достал сигареты, покрутил их в руках. Подошел к окну, хотел закурить, но вспомнил, что в больнице это запрещено.
Потер руками виски и в сердцах выпалил:
– Да чтоб вас всех! Ебаные технократы. Ничего святого у людей!
Дни в больнице тянулись невыносимо долго. Углов приходил два раза в неделю, как по расписанию, – приносил домашнюю еду, которую готовила его жена, но был постоянно молчалив и хмур. Полина все искала в его лице какие-то признаки просветления, но расспросить следователя о собственной судьбе не решалась – и сил на это у нее не было.
Да и что бы она могла ему сказать? Она не помнила ничего, кроме ужасающей волны боли, которая сковала ее, когда она проснулась в охваченной огнем комнате; она не помнила, как, горящая, сумела выбраться из подсобки через пожарный выход; как выползла на улицу, объятая пламенем, а потом ее вырвало от запаха жареного тела, и она потеряла сознание.
После трех месяцев в больнице с нее наконец сняли повязки.
Полина увидела себя в маленьком зеркальце – и еле смогла удержать его в руках.
Левую щеку разрезал страшный неровный шрам – кожа просто сварилась, образовав бугристую линию соединительной ткани от середины щеки до основания шеи. Ресницы и брови полностью сгорели, волосы на голове уцелели лишь частично, поэтому ее обрили налысо. Полина смотрела на себя и плакала – каждый день, не в силах осознать эти страшные изменения.
Телу было еще хуже. Она боялась смотреть на него несколько месяцев и не могла себя заставить даже приподнять бинты – но, когда их окончательно сняли, дежурный врач лишь тихо присвистнул:
– У-у-у, деточка, такое только в Москве зашлифовать смогут. У нас даже аппарата такого нет. Ну, может, конечно, ты по квоте себе выбьешь. В Пирогова, я знаю, хорошую эстетику делают. Поезжай туда – как новенькая будешь.
Тянулись бесконечно длинные и унылые дни; с трудом проходили ночи, наполненные слезами и обезболивающими, и в душе Полины – там, где осталось лишь выжженное пепелище, – зарождалось постепенно какое-то новое, незнакомое, но очень отчетливое чувство: ненависть.
Сначала это была ненависть только к своему телу – та, которая наконец обрела материальное подтверждение и роковым образом совпала со словами отца, которые он часто бросал ей, когда напивался.
«Уродина. Тварь. Шлюха», – повторяла Полина про себя, глядя в зеркало, – а потом сжималась всем телом и опять плакала.
Еще через месяц ненависть захватила ее целиком – и даже стала выплескиваться наружу. Однако благодаря ей Полина снова начала проявлять хоть какой-то интерес к жизни – но особенным образом. Она бесконечно гуглила подробности о теракте с гибкого планшета, который оставил ей Углов.
Это стало ритуалом – каждый день по многу часов Полина проводила в Сети, но там никто не давал ответов, не давал имен виновных – только формальные отписки: «Террористы уничтожены при штурме здания, личности устанавливаются».
«Зачем, почему они это сделали… И почему именно я… Чем я заслужила весь этот кошмар?..»
Примерно тогда же она впервые за все время, проведенное в больнице, смогла толком разглядеть Углова.
Он был похож на честного крестьянского коня, с длинным лицом и широким носом; он выглядел почти молодым, хотя в русых коротких волосах хватало седины. Простой русский мужик, совсем не страшный, иногда смешной – эдакий картонный следователь из сериалов, которые любил смотреть вечерами отец Полины.
Мирон являлся неизменно подтянутым, наглаженным, в целом вполне добродушным, только широкие руки-лопаты опасно торчали из-под коротких рукавов рубашки, намекая, что при необходимости он вполне готов пустить их в ход – в драке.
Углов уже не заикался о том, чтобы Полина покинула больницу, – лишь однажды осторожно спросил:
– Ты домой-то хочешь? Отца твоего если в разработку возьмем – квартира тебе достанется. Хотя, честно говоря, от нее мало что осталось – заложена-перезаложена. Жить-то тебе есть где? Родственники там, близкие?
Полина отчаянно замотала головой.
– Я понял… – выдохнул Углов. – Что ж мне делать-то с тобой? Из управления уже несколько раз звонили. – Он походил туда-сюда, посмотрел в окно – там пучили слепые белые глаза сугробы – и сказал в сердцах: – Ебаные технократы! Ладно. Слушай сюда. Жить хочешь?
Полина с готовностью закивала.
– В Москву хочешь?
Она не могла поверить своему счастью – и снова кивнула.
– Тогда вот что. Никакая ты не жертва. И не свидетель. И не террористка. И в школе тебя не было. Поняла? Ты ничего не видела. И в Троицке-N ты никогда не жила. Документы тебе новые сделаю – есть у меня человек один, в таких делах опытный, да и должок за ним давно числится, пора возвращать. Визу в Москву тебе так же организуем – да и пиздуй на все четыре стороны. А станешь болтать, дело снова подымем – и привет. Сядешь лет на тридцать как основная подозреваемая. Поняла? Ты меня поняла? Полина Максимова скончалась от полученных травм. Так как, ты говоришь, тебя зовут? – сделав ударение на последней фразе, он протянул ей планшет.
Полина в панике забегала глазами по палате, потому что поняла: Углова не интересовало ее настоящее имя.
Да и кто она была такая – настоящая?
От нее ничего не осталось 22 октября.
Взгляд упал на прикроватную тумбочку. Там лежала потрепанная книжка – Полина как-то раз обмолвилась Углову в переписке, что любит биологию, и тот послушно притащил то единственное по теме, что нашлось у него дома.
«Этюды о природе человека» – значилось на обложке.
Полина закрыла глаза. Перед мысленным взором почему-то стояла фамилия автора книги. Прислушалась к себе – а потом написала на пустом белоснежном экране: «Кира Мечникова».
Протест
Утром следующего дня Давид Борисович накручивал нервные круги по кабинету, пытаясь дозвониться до Киры, – но та просто не отвечала. Тогда он принялся писать личному помощнику Соколова, через которого держал связь с президентом, – тоже тишина. Жизнь в научном центре шла своим чередом, но Стрелковского охватывала неконтролируемая паника.
Наконец, кажется, после пятнадцатого звонка, Кира все-таки ответила:
– Давид Борисович, я в курсе. Работаю над этим.