– Кира, только не бросай трубку! Он все счета заблокировал! Слышишь?! Ты опять с ним поссорилась? Ну нельзя же так, на нас люди работают, это гребаные американские горки!
– Я что-нибудь придумаю, – спокойно сказала Кира.
Стрелковскому даже показалось, что она улыбалась.
Arrat: Видел новости. Говорят, пациент совсем плох. Намерен контролировать мысли населения с помощью некоего Проекта. Ты об этом что-то знаешь?
Max 1*1: Знаю. Но тебе не скажу
Arrat: Это ты слил инфу журналистам?
Max 1*1: Какая разница?
Arrat: Что значит «какая разница»? Я хочу знать, за что я плачу
Max 1*1: Это мое личное дело. Оно просто совпадает с твоими целями – пока. Все, что мне нужно от тебя, – это чистый ID, когда все кончится
Arrat: Какой же ты гондон
Пользователь Max 1*1 офлайн
«Мою сестру схватили сегодня примерно в 16:45, когда она просто шла по улице в кафе. Я до сих пор не знаю, где она находится. Прекрати этот беспредел, Соколов!»
«Трое моих друзей пошли в центр и попали в оцепление, они избиты, двое в больнице. Посмотрите, что с ними сделали». Четыре фото.
«Ситуация на Чистых без цензуры: хватают всех, даже стариков и женщин!!! Остановите это безумие!» Пять видео.
«Мы не хотим, чтобы наши мозги вскрывали спецслужбы! Это нарушение прав человека! Руки прочь от наших мыслей!»
«РУКИ ПРОЧЬ ОТ НАШИХ МЫСЛЕЙ!»
Соколов смахнул проекцию с новостями, вскочил из кресла и забегал по белым апартаментам Башни. Коптеры жужжали, снимая его смятение и подмигивая красными огоньками, как друзья, готовые похлопать по плечу. Когда он осознал, что все еще находится под камерами, его лицо моментально застыло в привычной маске «Спокойно, я знаю, что делаю», но внутри уже распевался инфернальный хор криков с Чистых прудов.
Это была музыка протеста, клокочущая масса неуправляемой силы, с которой его хорошо обученные сторожевые псы сегодня почему-то не справлялись.
Обычно им даже не приходилось пускать в ход дубинки: протест сворачивался сам собой, умело разлитый провокаторами по маленьким улочкам с магазинами и бутиками без кассиров-людей и охраны: оплачивать товары там можно было лицом. Провокаторы и особо расстроенные протестующие, конечно, не платили – они грабили такие лавочки, заталкивая в карманы все, от жвачек до ювелирки, и разбегались, а за ними расходилась и остальная толпа. Магазины были застрахованы, полиция с ведома Соколова закрывала на налеты глаза – и этого зачастую было достаточно, чтобы слить плохое настроение народа в связи с очередным усилением прозрачности в Открытом государстве. Тех, кто не успокаивался, фиксировали умные камеры, а потом выписывали им гигантские штрафы. Это всегда действовало безотказно. К тому же нейронки подбирали для выставления счета самый неудобный момент в истории платежей: например, последнюю неделю перед зарплатой или день выплаты ипотеки.
Но сегодня все было иначе. Соколов чувствовал это, судорожно прижавшись лбом к зеркалу в ванной. Пол под ним начал слегка проседать, и он не сразу понял, что это не мрамор, а его ноги подогнулись от того, что он увидел. Часы на руке вибрировали без остановки, разрезая запястье все новыми и новыми стримами с Чистых вперемешку с бесконечными сообщениями от его личных помощников.
Он не мог себя заставить посмотреть хотя бы одно.
Вместо этого он еле слышно произнес:
– Кристин…
– Да, Игорь Александрович.
– Есть сообщения от Киры?
– Мечниковой? Нет.
Внутри все упало. Он съежился и увидел будто со стороны, как тело слабеет и опускается на серый пол ванной комнаты в сумерках; как руки срывают ремешок злополучных часов и швыряют их прочь – и те продолжают стучать вибросигналом о мрамор, словно чье-то живое сердце, брошенное хирургом на операционный стол.
Лучше бы она написала. Поток проклятий или лаконичное оскорбление между строк. Или просьбу все это прекратить. Разблокировать счета. Хоть что-нибудь о том, что сейчас происходит.
Соколов давно разрешил Кире быть откровенной с ним, но ни разу за пределами их встреч в научном центре она этим так и не воспользовалась. Мечникова знала его личный номер, но, похоже, что только вопрос жизни и смерти мог заставить ее позвонить или написать.
«Она не может не знать о протестах, но почему, почему она не пишет? Она же чертова отличница, как ей может быть все равно?!»
Но она не писала. И в этом таилось тонкое, выдержанное презрение – как будто Соколов был не достоин даже ее ярости.
Как будто она поставила на нем крест.
Как будто он был просто пустым местом.
Кофейно-карий взгляд матери пролетел над головой из сияющей глубины балетного класса. Ноги в детских темно-синих кроссовках, покрытых питерской слякотью, топтались на входе: он не смел войти и боялся заговорить. Его не существовало.
«Что ты тут делаешь? Почему не в гимназии? У меня сегодня сцена вечером, чем ты думаешь? – Мать смотрела сквозь него. – Выйди и подожди снаружи. Не знаю, когда освобожусь. Продолжаем!»
Черная дыра в груди мгновенно увеличилась в несколько раз. С чавкающим звуком она отхватывала куски тела, и Соколов вцепился пальцами в пол, зажмурился и беззвучно закричал в темноту.
– Игорь Александрович! – чистый голос Кристин ударил наотмашь. – Что с вами? Вызвать врача?
– Код сто… шесть семь… восемь девять… – выдавил Игорь.
– Поняла вас. – Кристин послушно заблокировала все камеры, входящие и исходящие, даже скорую, его личную охрану и полицию. Специальный режим, который Игорь запрограммировал сам, втайне от всех, чтобы никто, ни одна живая душа не знала, что он собирался сделать. Для всех это выглядело так, будто у Соколова долгий засекреченный видеозвонок из другого государства.
В прошлый раз он поклялся себе, что больше не сделает этого никогда.
«Никогда не говори никогда…» – процедил Игорь мысленно. Он встал, цепляясь за столешницу у раковины, дошел до дальнего угла ванной и сунул руку в квадратную нишу – встроенный санитайзер. Не обращая внимания на холодную спиртовую волну, Соколов прижал ладонь к дальней стенке. Та мягко провалилась внутрь, и он нащупал в глубине мокрыми, пахнущими спиртом пальцами маленькую самовводящуюся ампулу с короткой иглой на конце. Ампула была последней.
Игорь сбросил рубашку и зажал лошадиную дозу амфетамина в сгибе локтя. В ожидании эффекта он сел у стены и подтянул колени к животу. Соколов все еще был в неудобных блестящих коричневых туфлях и песочного цвета брюках, которые хотелось сбросить сейчас же, – но он уже ощущал характерное покалывание на кончиках пальцев и губ и понимал: поздно.
Запах спирта ударил в ноздри, тело стало теплеть и плотнеть от ощущений. Он лег на свою рубашку, свободно раскинув руки и вбирая холод спиной. Пол как будто размораживался под его кожей: она горела огнем. Но вместо облегчения, которое всегда давали ему наркотики, Соколова вдруг прибило к поверхности тяжелой каменной плитой, что не обещало ничего хорошего.
«Только не это, пожалуйста!»
Поздно.
– Смотрите, как вертится! Держи, держи его!
– Отпусти, придурок! Хуже будет, я тебя достану! Отдай!
– Смотри, Соколов, сейчас будет огонь-пожар!
Черный асфальт, погрызенный промерзшей слякотью, царапал спину: Игорь вертелся на нем, как уж, прижатый тремя крепкими пацанами в серых штанах и шерстяных пальто гимназистов.
– Отдай книгу, мудак! Это мое!
– Твое, твое.
«Сейчас подожжет».
– Отдай!
– Да заткнись ты! – Бесцветный от питерской промозглости, но веселый Гаранин ткнул его коленом в нос.
Фигуры мальчишек трепыхались на ветру, словно нарисованные неровными линиями, а Соколов дрожал под ними, еще более эфемерный – и совершенно бессильный.
– Раз, два, три! – Гаранин поднял на вытянутой руке потрепанную тонкую книжку в голубой обложке и горящую зажигалку. – Сказочка, гори!
Все заржали.
Обложка вспыхнула, загибаясь и кривясь, как чье-то истлевшее лицо, и горячий пепел посыпался на его щеки и лоб. Игорь закашлялся от дыма, и на секунду ему показалось, что в этом черном дымящемся месиве блеснули карие глаза – смеющиеся, беззаботные, откуда-то из детства.
– Заткнись! – не своим голосом заорал он и рванулся, тараня головой обидчика – тот со стоном осел на землю.
Нарисованные фигуры дрогнули и рассыпались. Все шумело: улица, кровь в ушах, мелкой крупкой сыпался снег, машины летели где-то за забором военного интерната, тлела книга, отброшенная прочь.
Игорь подобрал ее и, шатаясь, побежал: через проходную, мимо полусонного вахтового, сопящего в проекцию с вечерними новостями – и врезался в мокрый заснеженный город.
Ему некуда было идти.
Сегодня вечером сцена.
Он бежал наугад, но окольцованный светом театр тянул его ноги по переулкам и улицам, через мосты и каналы, как гигантский магнит. Ноги заледенели за пять минут, но он их даже не чувствовал.
Огни, огни, блестящий пол, он чуть не поскользнулся на нем, никому не было до него дела. Толпа, антракт, его задевают плечами; запах духов, высокие окна льют смолу ночного города в ослепительный свет театрального фойе. Он бросается в эту толпу – мокрый, черный, чужой.
Волны. Волны толпы. В нее медленно врезаются черные люди.
«Почему это на потолке? Почему я это вижу? Я не хочу».
Часы валяются на полу и проецируют видео: бесконечные ленты с Чистых – гулкие, густые, рябящие битыми пикселями. Черный человек медленно поднимает руку, рука вытягивается, она все выше и тоньше – и опускается, будто гладя дубинкой голову грузной женщины с малиновыми волосами. Как уродливый лебедь с руками вместо крыльев. Черный лебедь. Вверх, вниз. Вверх, вниз. Летим. Красная кровь. Пятна. Шум.
«Я не хочу этого видеть. Это не я. Это не я».
Фигуры на афише в холле. Карие глаза матери в толпе. Она в черном. Черный лебедь.