Больница оказалась поношенной, выгоревше-солнечной, словно иллюстрация из детской книжки, с высоченными сводчатыми потолками и будто нарисованными Сальвадором Дали тягучими коридорами. Они незаметно сворачивали все время вправо, упорно ведя любого посетителя по бесконечному кругу цокольного этажа. Широченные лестницы и их пластиковые перила, тронутые временем, приятно холодили руки, когда Полина бежала по ступеням под музыку – быстро-быстро, словно падала, чтобы не видеть и не вспоминать, кто она есть и почему она здесь – и всю свою предыдущую неудавшуюся, какую-то черновиковую жизнь.
И Полина зажила в больнице, как в лимбе, от звонка до звонка, от обеда до ужина, размазывая желтые брусочки масла по подсохшему батону; пила через силу какао и чай, отворачивалась и пробегала мимо зеркал; ходила на шлифовки и плакала под бинтами, пропитанными свежей кровью, и таскалась по ночам на пост просить обезболивающее.
Женщина в золотистых очках вне операционной предпочитала исключительно деловые костюмы и почему-то сразу разрешила Полине звать ее Илоной, хотя для всех остальных она была главврачом Пироговской больницы Илоной Ильиничной Жигалевой. Молодые медсестры шарахались от нее в коридорах: она не давала спуску никому, строго спрашивала за любые нарушения и гоняла за сигареты, хотя сама постоянно таскала в кармане початую пачку и огромную старую «ковбойскую» зажигалку.
Настоящим именем Полину, конечно, уже никто не называл – поэтому она иногда ловила себя на мысли, что у нее просто появилась подружка, от которой все чего-то хотят: чтобы та шла на процедуры, на прогулку, на учебу, за печеньем в автомат на втором этаже. Полина в такие моменты стояла как вкопанная внутри одеревеневшего тела, а Кира ловко выполняла указания, старательно слушала и все запоминала. Она стала интересоваться биологией истово и фанатично, даже прибилась с молчаливого согласия Жигалевой к первокурсникам из Пятого медколледжа, который располагался тут же, при больнице, – и только это, кажется, не дало ей тогда сойти с ума.
В первый месяц жизни в больнице Кира совсем не могла смотреться в маленькие мутные зеркала в санузлах. Потом как-то раз все-таки посмотрела, разревелась и пошла к Жигалевой. Запинаясь от стыда, она поведала Илоне детали придуманной автокатастрофы, в которую «попала вместе с родителями», – благо это было подробно расписано Мироном в ее новеньком личном деле, – и попросила о помощи. Жигалева прониклась – и с тех пор вызывала Киру к себе в кабинет раз в две недели.
– Угораздило тебя, милая моя. Работать и работать еще. – Она пролистывала многочисленные снимки, 3D-модели Полининого тела, бесконечные заключения и назначения. – Значит так, оформляешь себе пособие как круглой сироте, а квоту на год шлифовок я тебе, так и быть, выбью, но ты уж, будь добра, ходи и не пропускай.
Согласно плану лечения, составленному Жигалевой, выходило так, что Кире нужно делать шлифовки хотя бы раз в месяц вплоть до восемнадцати лет. «Чем дольше тянешь, тем менее эластичной становится кожа, тем меньше шансов, что шрамы исчезнут полностью», – звучали в голове девушки слова Илоны. Шлифовки врачи могли делать только под местной анестезией, которая не слишком помогала, – а шлифовать надо было днями и ночами. Звучало как кромешный ад – но ад проходимый.
И Кира пошла в него, и пыталась вы́резать из обожженного, разукрашенного рубцами существа прежнюю себя – но ее больше не было. Тело, конечно, было, да и лицо – Кире почти полностью восстановили внешность: и кукольный нос, и дерзко изогнутый рот, и даже едва заметный азиатский разрез серых глаз – все как на фото из личного дела, 3D-моделирование творило чудеса. Только вот самый глубокий шрам на левой щеке так и не сошел до конца, да еще детские веснушки с переносицы бесследно исчезли. Однако металлический шар внутри не только не пропал, но и потяжелел – теперь он проворачивался в животе и груди тем сильнее, чем более гладкой становилась ее кожа.
«Ур-родина, ур-родина…» – скрипел шар, когда она смотрела на себя в отражении больничных окон, выискивая остатки шрамов; когда безрезультатно сидела на диетах – Кира и так была патологически худой, разве что бедра ей достались чуть шире, чем все остальное, поэтому диеты не помогали. Кира поднимала руки, и те выглядели почти прозрачными на просвет, несмелыми, робкими, будто намалеванными восковым мелком на фоне кромешной темноты – и она двигалась в этой темноте, как кукла на шарнирах, ломано и неуверенно, и запрокидывала голову, и кусала губы до крови, и плакала, когда по ночам ей снился пожар – а снился он часто. Она лежала в нем, объятая пламенем, распятая на пепелище, а отец, весь в копоти и жару, рвал ее плоть, как помойный Люцифер, – и Кира просыпалась, и бежала в туалет блевать, и больше не могла уснуть.
Шрамы, конечно, остались – выше локтя, на бедрах и животе, – но теперь были едва различимы при свете, как иней, и легко прятались под одеждой. Кира надевала толстовки с длинным рукавом, бесформенные штаны и медицинскую маску, садилась на заднюю парту и ныряла в генетику и алгебру, в программирование, гематологию, анатомию и нейрохирургию. Она год не заговаривала ни с кем первой, пока наконец не смогла себе позволить снять маску и впервые со дня взрыва накрасить губы прозрачным блеском – без боли.
Кира панически боялась, что ее выселят из больницы, хотя вслух этого суеверно не произносила, и согласилась на первую подвернувшуюся работу – санитаркой в морге. Жигалева этому изрядно удивилась и взяла с девушки обещание, что она не загубит свою медицинскую карьеру и не останется там навсегда. То, что Кира, возможно, будущее научное светило, Жигалева сообщила ей примерно на третий месяц обучения. Способности Мечниковой поражали, и Жигалева в нарушение больничных правил стала брать ее с собой на операции, чтобы Кира училась еще быстрее. Илона буквально впадала в экстаз, видя, как Кира все больше замыкается на науке и все меньше интересуется внешним миром, – и в этом было какое-то извращенное ожидание чуда, словно бездетная и незамужняя Жигалева высиживала гигантское яйцо Кириного таланта. Илоне хотелось передать ей все, что она знала, самое потаенное и сложное, не понятое и не осознанное другими учениками, будто причастить Киру к науке перед тем, как та сбежит в университет, – а в том, что она в него поступит, у Жигалевой не было никаких сомнений.
Кира месяцами исправно ворочала трупы и помогала контролировать роботов, которые их мыли. Прикасаясь к мертвым, она не испытывала отвращения. Мечникова глядела глубокими спокойными глазами на оголенные беззащитные груды мяса и чувствовала, будто они ближе ей, чем живые. Трупы попадались разные – старческие, молодых людей, детские – восковые, податливые, как мягкие игрушки из кошмарных снов; встречались тела почти ничем не пахнущие – и невыносимо воняющие, утопленные в формалине и распухшие, подсохшие и окоченевшие; развороченные переломами «прыгуны» из окон и жертвы районных перестрелок с россыпью дырок от пуль – Кира сбилась со счета, сколько трупов прошло через ее руки, пока смерть не стала чем-то обыденным.
После ночного дежурства в морге усталая девушка выходила на залитую солнцем улицу, брала кофе и круассан и шла куда глаза глядят. Потом задумчиво останавливалась у витрины какого-нибудь магазина, как Одри Хепбёрн из «Завтрака у Тиффани», откусывала кусочек круассана и долго смотрела на себя в отражении витрин, а внутри продолжал скрипеть железный шар: «Ур-родина, ур-родина…»
Кира давно превратилась из обожженной головешки в хорошенькую брюнетку с густой челкой пони – но шар все не замолкал. Она стала носить парик почти сразу после начала учебы в колледже, потому что устала отвечать на вопросы людей, которые видели шрамы на голове сквозь едва отросшие светлые волосы. Кира полюбила узкие джинсы, тяжелые ботинки, которыми впору было отбиваться от уличных хулиганов, и безразмерные свитеры; постепенно она стала открывать шею, носить несколько простых колец и даже пользоваться парфюмом. И только тончайший силикон на левой щеке, тщательно скрытый тональным кремом, напоминал ей о двадцать втором октября – да еще, когда девушка сидела в наушниках и кто-то дотрагивался до ее плеча, она страшно вздрагивала, а глаза кричали собеседнику: «Со мной что-то не так, точно не так, держись от меня подальше!»
Мечникова каждый день смотрела в лицо живущему на предельных скоростях огромному городу, в котором когда-то мечтала оказаться, и не могла понять, почему ей так плохо – ведь вроде все хорошо, и Жигалева в ней души не чает и украдкой сует ей мятные леденцы, завидев, как Кира возвращается в больницу через черный вход. Она пристрастилась курить, и Жигалева ей это прощала, хотя других студентов и интернов за такое немилосердно ругала. Иногда Илона совала ей и деньги, но Кира каждый раз смущенно отказывалась, желая провалиться сквозь землю.
И все же сердце рвалось и томилось – от одиночества, невыразимой тоски и осознания потерянной прошлой жизни – пусть и плохой, но ее собственной, настоящей. К тому же теперь она не могла ездить на могилу к маме. Умом Кира понимала, что наконец нашла свое место под солнцем – понятное и простое, как для медицинских файлов – углубления в аккуратных 3D-папках на больничном сервере, как для никелированных ящиков с трупами – ниши в стенах морга, как для скальпеля – кейс из прозрачного пластика.
Девушка сжала коробочку со скальпелем в кармане: с некоторых пор она брала его собой, когда заканчивала смену, – так намного спокойнее, будто держишь за руку молчаливого, но очень надежного друга.
«За что это все мне? За что?..»
Но город никогда не отвечал ей – и постепенно она перестала спрашивать.
Кира не помнила, когда это началось, – кажется, на излете учебы в колледже, перед самым поступлением в университет. Измотанная подготовкой к вступительным экзаменам, она не спала больше сорока восьми часов – и это был ее рекорд на тот момент. Тогда она уже полгода снимала комнатку рядом с Пироговской больницей – зарплата теперь позволяла. В тот день Кира вышла из подъезда под залитые июньским солнцем кроны деревьев. Она покачивалась от слабости и недосыпа, поэтому двое мужчин в костюмах, садившихся в дорогую серебристую машину, буквально отбросили ее к стене подъезда своим разговором.