«Обязательно надо передать Мике этот баг, это же кошмар – если тебя хватают и браслет недоступен, то ты ничего больше не можешь сделать отсюда – только из лаборатории, и то, если кто-то заметит вовремя отклонения по показателям жизнедеятельности. А если нет?»
При мысли о том, что случилось бы с ней, «если нет», точнее, если бы не Соколов, Макс хотелось кричать.
Лил дождь, она испуганно заозиралась: темные проекции с авоськами, сумками, чемоданами, висящими в воздухе, валили на нее из здания, которое подозрительно напоминало Курский вокзал.
Макс бросилась прочь от них, в глубину запутанных улиц, мокрая насквозь, дрожащая от паники. Она пыталась найти безопасное место, какой-то закуток, хоть что-нибудь, что могло бы успокоить ее, – но вокруг были только изломанные, неправильные улицы и тупики, заложенные кирпичами; какие-то старые заводские трубы, повороты и лестницы, не оканчивающиеся ничем.
«Держи себя в руках. Держи себя в руках», – беспомощно повторяла она, но ничего не получалось.
Браслет жег запястье: он неумолимо отсчитывал минуты до конца сна.
Макс двинула было палец на контурную кнопку, чтобы все взорвать, но сдержалась. Представлять, что именно происходит в данный момент с Соколовым, она не хотела, но и помогать ему тоже.
«Потерпи. Он пока не умер. Вдруг он прямо сейчас расколется, все это попадет на запись… Это же шанс узнать правду. Да даже если нет – он просто взорвется сам».
Слова эти прозвучали отнюдь не так, как она ожидала. В них было много одиночества, усталости и неуверенности в себе – как будто Соколов на одно мгновение стал ни в чем не виноват перед ней. И она вдруг вообразила, что – ведь так тоже могло быть? – все это время она мучила его просто так.
Она просто мстила ему за ту боль, которой было так бесконечно, бессмысленно много в ее жизни.
Она не хотела осознавать, в кого начинала превращаться, – но и вернуться за ним не могла.
От ужаса этой запутанности Макс побежала в дождь. Он хлестал ее по лицу и катился за шиворот; она шлепала промокшими кедами по лужам, и только фонари мелькали мимо нее загнутыми сияющими ребрами Левиафана.
Но никакого «Федора Михайловича» рядом с ней больше не было.
На улице остались только прохожие: они шагали ей навстречу, и в их лицах она не видела ничего, кроме хмурой озабоченности самими собой.
Игорь лежал головой под стулом, поскуливая от боли.
Те двое позвали еще двоих, и они пытали его, надеясь выбить пароль и вслух поражаясь упертости пленника. Соколов только хлюпал разбитым носом, глядя на стекающую с лица кровавую жижу: раны от стекла смешались с синяками от ботинок и кулаков полицейских, с его потом и слюной – и с жидким концентрированным ужасом, который, выбитый напрочь к концу шестого часа, уступил место апатии.
Соколова избивали секциями, и он смеялся даже над этим, чем страшно бесил полицейских. Сейчас его били по бедрам и ногам, а голову больше не трогали. Она лежала под стулом, распухшая и чужая, как маска из папье-маше.
Игорь не помнил, сколько раз за эти шесть часов отключался, и тогда они совали его в какую-то емкость с водой, и он захлебывался и приходил в себя, и его снова били, но это не помогало: жилет все равно вибрировал, а пароль так и оставался тайной.
Соколов с вялым интересом наблюдал, как они сами постепенно ломаются, опасаясь за свою жизнь, – глядя на стремительно уходящее с жилета время, полицейские пытались куда-то звонить, нервно выходили из комнаты и возвращались, кричали, матерились – а он просто лежал и криво улыбался им распухшими, как толстые черви, губами.
Потом, когда на жилете осталось всего полчаса, сбежал даже Бульдог. Игоря отнесли в подвал и приставили к нему робота-сапера, который накрыл его металлическим колпаком и, скрипя, откатился в угол.
Лежа в полумраке, Соколов видел, как колпак едва заметно ходит ходуном на стыках – он был хлипким, как фольга, и, видимо, предназначался для каких-то учебных взрывных работ, но никак не для нескольких килограммов первоклассной взрывчатки.
– Макс, надеюсь, оно того стоило. Теперь ты точно попадешь домой, – хрипло произнес Игорь и с трудом посмотрел на грудь. Там мелькали красные цифры.
28:35
28:34
28:33
И вдруг его осенило.
Он был один – абсолютно один.
Никого из тех, кто мог бы его удержать, рядом не было – если не считать бедолаги-робота, которого Игорь сумел бы обезвредить парой строк кода.
– Я программист, Кира. Я программист, – зачем-то произнес он. И улыбнулся.
10:05
10:04
10:03
Ливень заливает потоками воды пустой трамвайный тоннель, расписанный граффити; изнутри по стенам мерцают неоновые лампочки, некоторые из них не горят.
Темная фигура бежит по улице, задыхаясь, и вдруг резко останавливается.
Человек смотрит себе на грудь.
Снова поднимает голову, судорожно оглядывается.
«Кира, ты здесь? Таймер остановился. Это значит, что ты здесь».
Игорь наконец заметил ее. Она сидела на тротуаре в тоннеле, вся темная и сгорбившаяся. Даже на расстоянии, сквозь стекающие по лицу струи, он видел, как она дрожит.
Шатаясь, Соколов прошел через дождевой водопад в тоннель; как сломанный робот, опустился на асфальт рядом с ней, лег на спину и захохотал.
Его сотрясали зажатые внутри слезы, но он не мог плакать, не мог даже стонать от боли – просто лежал в луже осенней воды, расколотый надвое, пустой, как орех без сердцевины.
Макс перевела на него огромные, топкие от смертельной опасности глаза:
– Господи, какой ты идиот…
Сказать она хотела совсем другое, но получилось только это.
От рук и лица Соколова почти ничего не осталось: фиолетово-черные разводы, вздувшиеся губы, опухшие скулы – словно какой-то неумелый художник пытался его нарисовать темными линиями, но только все испортил.
– Что у тебя случилось? – вдруг хрипло спросил Игорь.
«Не твоего ума дело!» – хлестнул Макс железный прут боли.
Она поняла, что он имеет в виду: ее воспоминания, пошатнувшие и его разум тоже.
– Ничего… – Страшная, удушающая правда, которую она хранила так долго, о которой так никто и не узнал, кроме Мирона и врача из Троицка-N, рвалась наружу, к сидящему на асфальте человеку, только что отдавшему себя на растерзание, чтобы спасти ее.
– Какой подонок сделал это с тобой? Не спрашивай, откуда я знаю. Мне жаль.
Рыдания сдавили горло, она спрятала лицо в колени и зарычала:
– Заткнись! Ты ничего не знаешь обо мне! Не спрашивай, не спрашивай меня!
– Так это правда… Но как… Как это возможно?..
– Не-ет! Не правда! Ты не можешь этого знать! Не должен!
– Эй… – Он дотронулся до ее ладони.
Макс отдернула руку – и провалилась в его взгляд.
Соколов ничего не сказал больше. Просто придвинулся к ней, скользя промокшими джинсами по бордюру, и обхватил ее длинными худыми руками – темный, разбитый, дрожащий, как в лихорадке, – словно они давно уже были единым целым.
Черный человек.
И ей стало тепло и больно, и эта боль сотрясла ее до основания, и она раскрылась отчаянным криком ему навстречу.
Он смотрел застывшими глазами в пространство и держал ее изо всех сил – рыдающую, хрупкую статуэтку, – и не мог найти слов.
Трамвай загудел вдалеке, размазывая в дождливой взвеси желтки габаритных огней.
Они вжались в стену тоннеля, пропуская звенящий состав: тот пролетел, разрывая полумрак брызгами дождевой ртути.
Потом они видели еще несколько таких же, стоя в нише темноты, неотделимые друг от друга.
Макс еле слышно выдохнула ему в жилет:
– Это был мой отец. Не спрашивай.
Игорю хотелось разорвать эти слова – руками, зубами, чем угодно, лишь бы не ощущать их неподъемную тяжесть. Он нашел в себе силы кивнуть – и услышал в ответ тихое:
– Спасибо.
Он плохо помнил, как они добрались на беспилотном такси до Маленькой Венеции. Макс скинула их вещи в багажник Geely, и они спешно уехали на окраину Москвы, куда-то почти в спальный район. Он не возражал и ничего не спрашивал – не было сил. Он просто лежал на пассажирском сиденье в темноте, пока она пыталась с часов подтвердить бронь на новую квартиру.
Сейчас Соколов стоял в ванной. Кровавая вода стекала по ногам, а он просто смотрел, как теплая белая поверхность под ним становится розовой. Толком ни руку, ни ногу было не поднять: боль качала его, как колыбель, глаза заливало дымным кипятком из-под душа, но он не мог и не хотел поворачивать кран, чтобы сделать хоть чуточку холоднее. Его трясло под кипящей серой; что-то лопалось внутри, как липкие пузыри, – боль, боль, боль, она накатила внезапно, и уронила его на дно ванны – и он закричал, скрутившись в голый кровавый ком, одним ухом в воде.
– Игорь! – Робкий стук в дверь. – Помощь нужна?
Он зажал рот рукой, и его брови жалко скривились – но больше ни один звук не проник наружу, только глухие толчки из центра груди, скованной мокрым жилетом. На грудь можно наступить – и сердце заткнется. Как всегда.
«Как всегда. Откуда ты это знаешь?»
– Н-нет… – голос так позорно дрожал, что он впился зубами в руку, чтобы больше ничего не сказать. Ему хотелось выйти и упасть ей в ноги, чтобы хоть по ошибке, хоть на минуту, думая, что ему плохо, она обняла бы его – и вся эта черная дрянь вышла бы раз и навсегда, со слезами и криком, – и он бы все вспомнил.
Но у него не было ни памяти, ни смелости это сделать – и поэтому он встал и сунул голову в кипяток.
Через полчаса Соколов с трудом вылез из ванны в мокром насквозь жилете и натянул джинсы на голое тело.
Макс сидела на диване, натянув салатовую футболку на колени, и мерзла. Увидев Соколова, она подбежала к нему, шлепая босиком по ламинату.
– Слушай, у меня перекись есть, я себя помазала. Хочешь, тебе синяки тоже помажу?
Соколов пожал плечами:
– Их слишком много, забей.